[71]
7. ОТСТУПЛЕНИЕ ПО РУССКОЙ ТЕРРИТОРИИ
Прощай, Галиция! Сожжённые сёла, измятые поля, изрытая снарядами почва, политая потоками, реками русской крови, вся покрытая бесчисленными холмиками безвестных русских могил.
Прощай, Галиция! Воплями, стонами, проклятьями, слезами насыщен твой воздух. Надежды, радость, величие души, сверхчеловеческие геройские подвиги: сколько пережито, перечувствовано!
Небольшая равнинная речка вьётся по лугам среди перелесков. Лучи солнца, отражаясь в её светлых водах, играют цветными зайчиками на блестящей её поверхности. Чистой изумрудной зеленью раскрашены листья нависших над водою кустов.
Вьётся, бежит весело речка, увлекает за собой наши взоры куда-то вдаль, туда, где мы ещё не были, где лёгкое ажурное облачко далёкого неба купается, свесившись, в свежей влаге блестящей на солнце речки.
Это река Танев: за спиной у нас Галиция, впереди Россия.
Мы перешли Танев и вступили на родную почву. Впереди виднеется деревня, куда посланы уже наши квартирьеры. Вскоре они возвращаются.
— Разрешите доложить, В. В., квартиры хорошие. Избы большие, светлые, сразу видно, что это наша Россия, а не их Галиция с курными «халупами». [72] И народ, В. В., совсем другой: попросили молока, потому жарко, так сейчас же во каких два горлача притащили. Пейте, говорят, на здоровье. И денег не берут, не то, что галицийские паны: попросишь что, так сейчас же плакаться начинают, что и ничего у них нет, и дети у них голодные, и самим-то жрать нечего, только рукой махнёшь бывало. А бабы ихние сейчас и в рёв, да как заголосит, как будто их режут, ну конечно из избы и бежишь куда попало, лишь бы воя их бабьего этого не слышать. А тут нет: и голубчики, и родные. Совсем другая страна, a ведь только речку одну переехать.
* * *
Квартиры, верно, хорошие, и хозяева приветливые. Есть хочется — попросили кислого молока. Молодая хозяйка, с улыбкой во всю ширь румяного лица, принесла громадную миску с молоком и большими ломтями нарезанный свежий ржаной хлеб. Ели впятером и не могли никак осилить всей миски. И верно, не хотят брать денег:
— Пусть лучше свои съедят на здоровье, чем завтра немцы прийдут и всё слопают, окаянные.
Разместились хорошо: орудия скрылись в густых зарослях кустарника, лошади в лесной тени, люди по избам деревни. Офицеры расположились в избе, а я вдвоём с Н. А. Тиличеевым, в небольшом сенном сарае.
Хорошо после многих дней случайного сна улечься на чистую простыню, оправленную на расставленной походной кровати. Пахнет свежим сеном, усталые глаза смыкаются сами, чудятся милые образы далёкой домашней обстановки. Засыпаешь крепким, спокойным сном и не просыпаешься до самого утра, когда светлые пятна от ярких лучей утреннего солнышка проникают через дыры и щели прикрытых на ночь ворот и медленно движутся, изменяя [73] свои очертания, по полу, по одеялу, заползают тебе на лицо. Прищуришь глаза и смотришь на эти горящие пятна, и видишь, как мелкая пыль, стоящая в воздухе, окрашивается в яркие цвета солнечного спектра.
Ворота со скрипом растворяются, и целый сноп света сразу врывается в полутёмный сарайчик.
— В. В., чай будешь пить? Самовар давно уже вскипел, — как всегда фамильярно заявляет мой денщик, скуластый, белобрысый вотяк Меньшат Милигалиев.
— Хорошо, Миша, скорей тащи воды умываться.
Н. А. Тиличеева уже давно нет в сарае. Ему не терпится познакомиться с новым расположением своих и австрийцев. Он уже где-то бродит в пехотных окопах.
Какие-то одиночные австрийцы изредка появляются из еле нарытых кое-где окопов на том берегу. Наша пехота говорит, что у них там, на фронте нашей дивизии, всего лишь один батальон, да и тот составлен из стариков и инвалидов какого-то глубокого резерва. Командует ими даже не офицер, а какой-то старый врач из отставки. Может быть и так, кто их знает? Во всяком случае они нас нисколько не беспокоят, а сами нас безумно боятся: по ночам всё время пускают осветительные ракеты, совсем как в былое время под Перемышлем.
Стрельбы нет совершенно, разве только какой-нибудь из наших более рьяных солдат для острастки пустит в их сторону одинокую пулю. Прозвучит в воздухе резкий винтовочный выстрел и постепенно затихнет вдали.
* * *
Ясное утро. На наблюдательном пункте, в опушке леса, собирались офицеры батареи. [74]
На фронте полная тишина, непрерываемая ни одним звуком, характеризующим военное время. Офицеры разлеглись на травке и ведут разговоры.
— Господа офицеры, будьте добры указать мне, где находится землянка командира 4-го батальона 1-го полка? — Сапёрный поручик вежливо приложил руку к козырьку фуражки.
— Рассказать трудно, давайте я сам проведу вас туда, — Н. А. Тиличеев поднялся на ноги.
Он сделал всего три шага и вдруг упал. Офицеры бросились к нему: Н. А. Тиличеев был мёртв.
Умер прекрасный, чудный юноша, идеально храбрый в бою, идеально чистый в жизни, с твёрдою, сильною волей, с мягкой, нежной и любящей душой.
Чёрное облако заволокло 6-ю батарею. Все, как офицеры, так и солдаты впали в уныние. Что-то как будто оборвалось, лопнуло в стройном механизме батареи, чего уже не исправить никогда.
В продолжение нескольких последующих дней все интересы, как общие, так и личные, отошли совершенно на задний план, и все мысли, все разговоры сосредоточились только на этой внезапной смерти общего любимца 6-й батареи.
Умер мой лучший друг, почти никогда в боевой обстановке не покидавший меня, готовый всегда своим телом, своею жизнью закрыть меня от грозящей опасности, Н. А. Тиличеев в сфере огня всегда становился так, чтобы закрыть собою меня от возможного ранения. Я отлично понимал эту его уловку, но нарочно, чтобы его не огорчить, делал вид, что не замечаю её, так как я всегда твёрдо верил, что от судьбы не уйдешь никогда, или, по сложившейся поговорке: виновного найдёт.
Подпоручик 6-й батареи Николай Александрович Тиличеев похоронен на реке Таневе, в местечке Белгорае Холмской губернии, в церковной ограде местной приходской церкви. [75]
* * *
Таневскими лесами, широкими песчаными дорогами, покрытыми слоем сухой опавшей хвои, двигается 6-я батарея.
Громадные сосны и ели, качаясь от ветра, скрипят и шумят тихим шёпотом родного русского леса. Пахнет смолой, можжевельником и ещё каким-то особенным запахом, давно знакомым, милым, родным.
Упругие, крупные корни елей всё время попадают под колёса орудий, на момент поднимают их и со звоном, резко бросают на землю. Прохладно, свободно дышется, лошади от удовольствия фыркают, их шага на мягкой дороге не слышно, и только орудия и ящики звенят своим характерным металлическим звоном.
Лесная русская деревушка. Почернелые избы, разбитые стёкла окон, залепленные кусками синей сахарной бумаги, суетящиеся жители деревни, собирающиеся покинуть родные углы ввиду приближения неприятеля, перепуганные куры и утки, со страху бросающиеся под колёса орудий и ящиков, — всё это остаётся сзади. Батарея двигается дальше.
Опять лес, лес без конца. Дорога идёт в гору, спускается вниз. Лёгким вечерним холодом потянуло из низины. Пролетела бесшумно сова, замычала где-то в далёком болоте выпь.
Ночуем у такой же лесной деревеньки в походных палатках. Здесь лучше, чем в избах со спёртым воздухом, с запахом какого-то варева, с шумящими по углам тараканами.
В лесу, на коновязи, темнеют силуэты лошадей, стоящих вплотную друг к другу и мерно жующих своё сено. Светятся огоньки догорающих костров у палаток и чувствуется сильный запах горелых сосновых шишек. В лесу тишина и тот же таинственный шёпот верхушек деревьев. [76]
* * *
Лес окончился. Песчаный, тяжёлый подъём берёт батарея. Далеко вправо идёт ружейная перестрелка. Мы видим, как наша пехота отходит прямо на нас. Батарея совершает фланговый марш в виду неприятеля.
Я с беспокойством слежу за своими упряжками, медленно поднимающимися в гору. Весь обод колеса уходит в дорожный песок. Лошади всем телом легли в хомуты, постромки натянуты, орудия и ящики скрипят, мелют, растирают песок.
Лишь бы вытянули только лошади, лишь бы не остановились!
Мерным, ровным, тяжёлым шагом поднимается батарея всё выше и выше, не растягивается, упряжки не налезают друг на друга, ездовые спокойны, нагаек не видно, не слышно шума.
Как сейчас, на тяжёлом подъёме, хороша моя батарея!
* * *
6-я батарея проходит мимо заранее подготовленной на случай отступления укреплённой позиции.
Ровною линией тянутся бетонированные пехотные окопы, чистенькие, аккуратные. Сзади, в некотором расстоянии, тоже бетонированная позиция для шестиорудийной полевой батареи, тоже чистенькая, аккуратная.
Как можно в полевой войне заранее определять места будущих позиций? Какими соображениями руководствовались лица, бросившие на оборудование и постройку их уйму денег, уйму человеческого труда? Хотел бы я увидеть, какой наивный командир батареи занял бы своими орудиями эту чистенькую, оборудованную позицию, построенную людьми, имеющими очень слабое понятие об артиллерийской тактике [77] и об артиллерийском бое. Проходя мимо нее, мы громко рассмеялись, а наша пехота, перескакивая через приготовленные для неё окопы, ни минуты не поколебалась оставить их в наследство неприятелю.
* * *
Мы спускаемся к местечку Замостье, которое уже готовится ко сну. Вдалеке мелькают огни местечка, сначала одиночные, a затем, после поворота, всё Замостье засветилось огнями. Красиво и заманчиво.
Хорошо бы теперь сидеть в одном из этих освещённых домиков спокойно за самоваром, в особенности в настоящую минуту, когда сильно хочется пить. Но вот на дороге колодец, который вмиг облепляется нашими людьми. Без конца пьём вкусную, холодную воду. Ездовые бегут с вёдрами, чтобы напоить лошадей, от нетерпения ржущих и копающих копытами дорогу.
Замостье проходим, не останавливаясь. Оно уже спит, огни потухли, и улицы пусты.
Мы идём к городу Красноставу.
* * *
В Красноставе отдых. Неприятель не преследует отступающие наши войска, и мы располагаемся спокойно, ставим свои палатки и всё время пьём чай.
Здесь впервые мы встретили волну наших беженцев — крестьян.
Кто их заставил бросить свои родные деревни, своё имущество, всё, что так дорого сердцу крестьянина, чем он живёт, и пуститься в пространство, в полную неизвестность, навстречу голоду и болезням?
Кошмарное впечатление.
Крестьянские повозки, запряжённые изморенными, малорослыми лошадьми, полны всяким крестьянским [78] добром — домашним скарбом. Раскрашенные затейливыми всякими узорами простые деревянные сундуки, узлы с носильной одеждой, подушки, простая глинянная посуда, мешок с мукой, связка луку, куры, утки, выглядывающие из решёт и лукошек, прикрытые грязными тряпками.
Перепуганные женщины, со страхом оглядывающие нас, и белокурые детские головки, выглядывающие из-за грязного полога пристроенной к телеге кибитки. Повозки жмутся одна к другой, растерянные крестьяне не знают, что им дальше делать, собираются кучками и горячо шепчутся между собой.
Детский плач, визги привязанного к телеге поросёнка и лай в пространство сопровождающей хозяев собаки с репьями в хвосте.
Что их ждёт в будущем, этих несчастных, обездоленных людей?
У вдовы-крестьянки пала лошадь. С растерянным, убитым горем лицом, безмолвно стоит она у своей телеги над трупом лошади, и только крупные слёзы текут из глаз по лицу. В телеге, между кучи разного добра, видны две плачущие маленькие девочки.
Кто ей поможет, этой вдвойне осиротелой семье?
Я приказал отдать ей одну из свободных сверхштатных лошадей. Горе сменилось безумной радостью. Но надолго ли хватит им этой радости?
К вечеру 2-й дивизион получил приказание отойти в армейский резерв, к городу Холму.
* * *
Маленькая ферма под самым городом. Большой тенистый вишнёвый сад, в котором мы расставили свои палатки.
Мы впервые за всё время военных действий находимся в официальном резерве. Мы мечтаем о том, что наверное простоим здесь долго и занимаемся [79] составлением плана препровождения нашего свободного времени.
Поручика К. мне удалось устроить на привязной аэростат, на «колбасу», как у нас его называли. Эта служба вполне устраивала его и избавляла от неудобного его положения в батарее.
Теперь в батарее осталось всего только два офицера: поручик Н. Н. Кувалдин и подпоручик Т. М. Галущук, офицеры, воинская доблесть которых, хладнокровие и знание дела неоднократно уже испытаны в целом ряде боёв.
Мы простояли в армейском резерве до вечера, когда я получил приказание сменить на позиции у города Красностава командуемым мною дивизионом дивизион 52-й бригады, уставший за время последних боёв и походов.
«Уставший»!.. А мы не устали?
* * *
Это последнее приказание пришлось немедленно выполнить. Дивизион вернулся к Красноставу.
Изредка перестреливаясь с неприятелем, дивизион простоял на позиции сутки, a затем был отправлен к городу Грубешову на присоединение к своей дивизии.
На позиции у Красностава не обошлось без анекдота. Один из командиров батальонов передал мне, что на отдельном грушёвом дереве, стоящем посередине поля, находится неприятельский наблюдатель, которого он просит сбить.
Сколько мы не рассматривали в бинокли вполне ясно видимое дерево, никакого наблюдателя увидеть не могли, но командир батальона продолжал настаивать на своём предположении, и потому я приказал 4-й батарее обстрелять грушёвое дерево. Выполнивший эту задачу старший офицер 4-й батареи поручик А. М. Козырев после обстрела дерева сообщил командиру батальона: [80]
— Все груши отряс с дерева, наблюдателя стрясти не мог.
Командир батальона обиделся. Пришлось извиниться.
* * *
Поход под Грубешов продолжался около двух дней.
По дороге мы обратили внимание на большое количество в лесах черешневых деревьев, усыпанных спелыми, хотя и мелкими, но очень вкусными плодами. Останавливаться, конечно, для сбора черешен мы не могли и только с сожалением проходили мимо этих деревьев.
Остановившись на ночлег в одной из попутных деревень, мы застали здесь казачий пост, начальник которого, донской сотник, очень обрадовался нашему прибытию, так как в одиночестве от скуки не знал, что делать с собою. К ужину, к которому мы его пригласили, он прислал два ведра прекрасных лесных черешен и затем объяснил нам, что сбор черешен в лесу ими производится очень просто: посылаются в лес несколько казаков с топорами. Дерево рубят, а затем собрат черешни дело уже лёгкое.
Прошли через Грубешов, небольшой городок Холмской губернии, и остановились для ночлега в молодой дубовой роще.
Ночью меня разбудил спавший в одной палатке со мною командир 4-й батареи Л. Н. Карабанов.
— Послушайте, ко мне под одеяло залез какой-то зверь.
Мы зажгли свечу и обнаружили прижавшегося к нему маленького зайчонка.
Утром спешно потребовали в бой.
* * *
За деревней Гоздово, на наших огородах, указан [81] район для позиции нашего 2-го дивизиона. Колёса орудий и ящиков, копыта лошадей мнут роскошно развившуюся зелень овощей. Уже высокая, широколистая кукуруза декорирует и без того хорошо укрытые орудия.
Впереди характерная стихия сильного боя: сухой, резкий треск рвущихся в громадном количестве германских бризантных снарядов. Мягкое, сравнительно с ним, щёлкание разрывов шрапнелей, белый дым которых уже слился в одно общее облако, рассекаемое фонтанами чёрного, едкого дыма германских гранат и бомб.
Огни разрывов, завывание крупных осколков, стон оторвавшихся снарядных трубок, шипение пролетающих снарядов.
Германцы готовят атаку на занимающую опушку леса нашу 77-ю пехотную дивизию, покрывая её по своему обыкновению градом снарядов всевозможных калибров и видов. Их пехота уже двинулась густыми цепями, цепь за цепью. Почти бегом наступают германцы по открытому полю.
Из-за леса летят им навстречу шрапнели, люди мешаются с дымом. Из опушки сплошным роем засвистели пули. Мёртвые и раненые указывают след наступления германской пехоты.
Мы стоим под углом к атакуемой 77-й дивизии.
— Лев Николаевич, голубчик, отдайте мне свою батарею! — 12 орудий почти во фланг неприятелю!
— Беглый огонь!..
Ничего не видно: сплошная белая клубящаяся пелена от огня соединённых 4-й и 6-й батарей.
Редеет. На поле всё лежит. Из кучи тел поднимается офицер и машет над головой шашкой. Поле оживает: зашевелились лежащие кучи, и бурный поток германской пехоты вновь понёсся вперёд. Германская артиллерия усилила свой дождь снарядов. [82]
— Беглый огонь!..
Белое клубящееся облако опять затянуло кипящее поле. За спиной у нас горит деревня и обдаёт нас жаром и фонтанами искр. Снаряды германцев воют и свистят у нас над головами.
— Беглый огонь!..
Германская артиллерия уже не стреляет. Атака отбита. Белая дымовая завеса на поле расходится. Поле мертво, покрыто только телами, которым уже не подняться. Вдали виднеются остатки уходящей назад германской пехоты.
Вечером мы отошли за город Грубешов.
* * *
Чёрное небо покрыло непроницаемым шатром взволнованную, политую человеческой кровью, землю. Ночь не даёт покоя: в воздухе масса всевозможных звуков от скрипа повозок, лошадиного ржания, до стона раненых, которыми нагружен целый транспорт телег, прошедших в тыл. По всем дорогам двигаются тени отступающих войсковых частей, в настоящее время расходящихся по намеченным местам новых позиций.
6-я батарея повернула жерла своих орудий в направлении города Грубешова, оставляемого неприятелю.
Что даст завтрашний день?
Сзади батареи темнеет поле высокой пшеницы, тихо шелестящей своими колосьями. Впереди батареи бугор. Прикрывает ли он вполне батарею? Ночью, да ещё такой тёмной ночью, ничего не видно. Батарея поставлена наудачу. Рано утром ожидается подход противника и, конечно, снова бой.
В темноте натыкаемся на небольшую кучку колючих кустов. Кажется, место высокое, лишь бы был какой-нибудь кругозор.
Стучат лопаты о подвёртывающиеся камни, земля выбрасывается назад в кусты. Небольшой ровик [83] готов, а насколько он будет пригоден, покажет утро. Сегодняшняя ночь ещё наша, и все мы стараемся не думать о завтрашнем дне. Мы лежим на земле и жуём сухари, оказавшиеся в сумке одного из разведчиков.
Батарея уже около суток ничего не ела: бой, отступление, постановка на новую позицию отняли всё наше время. Усталость даёт себя чувствовать, и постепенно все мы засыпаем.
* * *
Близкий разрыв тяжёлого снаряда сразу поставил всех нас на ноги. Сон слетел, и в бледном освещении рассвета мы начинаем оглядываться по сторонам.
Место наблюдательного пункта высокое, но совершенно открытое, и только несколько кустов ежевики прикрывают наши головы от взоров неприятеля. Мы не можем отсюда выйти незамеченными, и к нам никто не может подойти. Итак, мы, во всяком случае до наступления темноты, обречены на полную голодовку. Мы протягиваем руки к кустам ежевики и с жадностью поедаем незрелые, едва успевшие покраснеть ягоды. К несчастью этих ягод немного, и мы переходим на совершенно зелёные, но эти последние совсем несъедобны, и вместо приятной кислоты от них во рту мы ощущаем горечь.
Внизу, в лощине, алеют черепичные крыши небольшого городка. По гребню длинного холма, перед нами, торчат штыки нашей окопавшейся пехоты. Туда-то, главным образом, и летят снаряды противника, чёрным столбом дыма, земли и осколков вылетая обратно после каждого разрыва. Обстрел не сильный, но постоянный, методичный.
Я смотрю влево: там за невысоким, поросшим кустами холмом, стоит неприятельская тяжёлая [84] гаубичная батарея. Я её вижу, вижу и густые колоссальные кольца дыма, вылетающие из жерл этих гаубиц после каждого их выстрела.
Странно: немцы как будто стреляют чёрным, дымным порохом. Я направляю туда сразу две свои гранаты на предельном прицеле. Обе они пролетели едва две трети пространства до гаубиц. Итак, эта батарея неуязвима для наших орудий, поэтому она так откровенно и держит себя.
По всей линии идёт довольно оживлённая ружейная перестрелка, но неприятель не обнаруживает желания атаковать наши позиции. Это видно по огню их артиллерии, равномерно разбрасываемому по всей нашей линии с редким обстрелом тыла.
По телефону мне передают, что залетевшим в передки снарядом убит ездовой канонир Пытковский и ранено ещё два человека. Из обоза прибыла походная кухня с готовым обедом, но подъехать к батарее нет возможности. Я приказал кухне ждать вечера.
Целый день идёт перестрелка, целый день мы, голодные, сидим в маленьком ровике, не смея оттуда вылезть наружу, чтобы хотя немного размять своё застывшее тело. С наступлением темноты приказано отступить, уничтожив посевы.
Как легко отдать такое приказание и как трудно его выполнить. «Уничтожить посевы» — бесконечное море высокой наливающейся пшеницы.
Мы отступаем. Развёрнутым фронтом орудий и ящиков проходит батарея по густому полю, но до уничтожения его ещё слишком далеко, и поле, такое же пышное и только лишь местами помятое, остаётся в дар неприятелю, как и раньше до этого случая ему всегда оставлялось бесконечное количество всякого рода хлебных полей.
* * *
Мы немного отошли и остановились в опушке [85] большого дубового леса. Для всех нас было ясно, что германцы сейчас нас преследовать не будут, а потому мы спокойно расставили свои палатки под сенью громадных дубов и до самого утра совершенно спокойно проспали. Утром же получили приказание выдвинуться немного вперёд, в сторону неприятеля.
Поставив батарею в лощине между хлебными полями, я установил свой наблюдательный пункт на линии наших пехотных окопов, проходящих в этом месте через околицу небольшой покинутой жителями деревни. Усевшись со своей группой телефонистов и наблюдателей за крайней избой пить чай, я по телефону был уведомлён, что сейчас наша пехота отодвинется немного назад, на линию 46-й дивизии, по ошибке не дошедшей до намеченного ей места, и чтобы и этот отход не принял бы за отступление.
Действительно, вскоре наша пехота поднялась и стала отходить, но как раз в это время этот манёвр был замечен подходившим противником, и его артиллерия открыла сильный огонь по нашей пехоте.
Мне ни разу ещё не приходилось видеть такого разнообразия цветов разрывов германских снарядов, как в этом обстреле. Здесь были дымы чёрные, белые, зелёно-жёлтые, красные, голубые. Пехота наша, начавшая свой отход в порядке, бросилась врассыпную, стараясь скорее спрятаться от глаз неприятеля в громадных хлебных полях.
— В. В., наша-то пехота совсем уходит.
— Как совсем? Не может этого быть!
Мои наблюдатели оказались правы: под сильным артиллерийским огнём германцев, раскиданным по всему полю, дивизия прошла назначенную ей линию в беспорядке, и передние уже начали скрываться [86] в лесу, в котором мы провели предыдущую ночь. Мы остались одни с телефонным аппаратом. Все провода оказались порванными, и, таким образом, связь с батареей прекратилась. Оставалось лишь захватить аппарат и идти на батарею, что мы и сделали.
Как только мы углубились в хлебные поля, сейчас же около меня образовалась группа из отставших наших пехотных солдат, которая стала расти и через некоторое время достигла внушительных размеров. Опасаясь, что мы таким образом привлечём на себя огонь неприятеля, я разделил приставших пехотинцев на несколько частей, назначил старших и указал каждой группе свой путь отхода. Через некоторое время около меня выросла новая группа отставших, с которой я опять проделал то же самое, что и с первой. И, таким образом, пока мы дошли до батареи, мне несколько раз приходилось проделывать этот манёвр с отставшими солдатами. Обычное явление: в опасные минуты боевой жизни оставшиеся без своих офицеров солдаты всегда жмутся к первому попавшемуся офицеру, хотя бы и совершенно посторонней части.
Стоявшая невдалеке 4-я батарея под огнём неприятеля галопом ушла уже назад. 6-я батарея в совершенном одиночестве осталась на позиции посреди хлебных полей. Ко мне обратились взволнованные взоры людей. Нужно было успокоить людей и, кроме того, я не хотел рисковать отходом под сильным огнём по единственной ведущей в тыл дороге, проходящей по совершенно открытому месту.
Хорошо изучив характер наступления германцев, я знал, что сейчас противник свернётся в колонны, артиллерия, не видя больше цели, прекратит огонь, снимется с позиции и тоже двинется вперёд. Я решил выждать этот момент. [87]
— Ребята, нет ли у кого чаю? Я пить хочу.
Одна из солдатских рук нерешительно протянулась ко мне с кружкой холодного чая. Я сел на телефонный аппарат и медленно стал пить.
Я слышал кругом себя шёпот своих солдат и видел удивленные, кидаемые на меня, взоры, но делал вид, что, занятый своим чаем, ничего не вижу и не слышу.
Огонь неприятеля начал редеть и вскоре совсем прекратился. Я выполз на пригорок и стал всматриваться вперёд: там, вдалеке, стройными колоннами двигались германцы. Фигуры их всё вырастают в стёклах моего бинокля, они всё ближе и ближе подвигаются к нам.
Опять во мне, как когда-то у Санка, начало расти сильное желание ударить по этим колоннам беглым огнём из всех шести орудий батареи, разнести их, растрепать по всему полю, но опять внутренний голос шептал, что таким образом я могу погубить бесцельно свою батарею, и, преодолев свой соблазн, я скомандовал батарее: «В передки».
Спокойно выехала 6-я батарея на дорогу и на виду у наступающего неприятеля, без единого выстрела с его стороны прошла всё это опасное расстояние до самого леса, из которого в это время навстречу батарее беглым шагом вышел 1-й батальон 2-го полка.
— Какая батарея?
— 6-я.
— Ну, слава Богу! А мы шли вам на выручку.
Командир батальона полковник Ермолаев крепко пожал мою руку.
* * *
— В. В., медку не угодно ли? [88]
Оборачиваюсь назад и не могу узнать своего разведчика с совершенно запухшим лицом.
— Голицын, ты?
— Так точно, В. В., вот пчёлы маленько покусали, только всё это ничего — пройдёт. А мёд хороший.
Кругом хохот столпившихся солдат и едкая простонародная острота по поводу удвоенного в размере лица разведчика Голицына.
— Разрешите доложить, В. В., так что усадебка здесь махонькая, а хозяев нет — удрали, в беженцы пошли. Пчёлы одни в ульях-то и остались. Жаль стало: немцы всё прикончат. Ну я прямо, значит, и полез в колоду с ножом. Так знаете, В. В., еле отбился опосля от них, от пчёл этих. Ну, а медку всё-же добыл.
Ну, что же? Не пропадать же в самом деле добру, коль оно уже здесь налицо, и мы все с наслаждением принялись пить чай со свежим сотовым мёдом, добытым такой дорогою ценой не пожалевшим себя лихим разведчиком.
Над нами, величественно распластавшись в воздухе, качаются крепкие, кряжистые ветви старых дубов чистого большого дубового леса, у края которого, прижавшись к опушке, уже окопались рядом две батареи: 6-я и 4-я.
* * *
В воздухе прожужжал снаряд, первый вестник близко уже подошедшего неприятеля.
Густая листва большого дуба скрывает меня и телефониста Ячменева. Мы наблюдаем движение германской пехоты, уже развернувшейся в боевой порядок.
— Левое, огонь!..
Резко хлопнула левая пушка, как мячик отскочило [89] назад её тело и плавно стало опять на своё место. Белый дым шрапнели понёсся по ветру вдоль фронта наступающих германских цепей.
Низко стелется целое облако от разрывов наших шрапнелей. В нём, то скрываясь, то снова появляясь, мелькают фигуры наступающих германцев.
— В. В., вот то здорово!.. Как раз по самой по куче ихней! Смотрите, В. В., назад уходят. Не нравится им это, — и Ячменев, лезет на самую верхушку дуба, а я за ним.
Страшный удар, оглушительный треск, вой и облако чёрного дыма. Громадный дуб затрясся, как былинка на поле. Мы оба лежим под дубом, плотно прижавшись к земле.
— Ячменев, что мы сами слезли или свалились?
— Не могу знать, В. В., чи слезли, чи свалились, а только здорово же он саданул, чёртов немец. Знать, заметил, когда мы на верхушку-то самую вылезали.
Тяжёлые германские бомбы одна за другой с воем, шипением и грохотом начали рваться в лесу.
Закачались дубы, завертелись в воздухе целыми роями зелёные их листья, мешаясь с клубами чёрного дыма. Громадные ветви дубов, как щепки уносились налетевшим вихрем и отлетали далеко в стороны.
— Братцы, гляди, телёнок!
В один миг люди обеих батарей, до сих пор сидевшие, прижавшись в своих орудийных ровиках, как по команде выскочили наружу и понеслись по обстреливаемому немцами лесу вслед за перепуганным, неизвестно откуда появившимся телёнком. Погоня длилась не долго, и вскоре злосчастное животное, зарезанное, ободранное и разделённое пополам, лежало уже у позиций обеих батарей. [90]
* * *
Изумрудом сверкает широкая, гладкая голоса Западного Буга. Ровной лентой охватывает высокий берег, поросший густым смешаным лесом, уходящим вперёд, к позициям, занятым нашей пехотой. Она основательно окопалась впереди мысом выдающегося старого дубового леса, землю которого вчера с такой злобой копали германские бомбы.
Углом врезалось в лес небольшое паровое поле, на котором стоят наши три батареи: 6-я, 4-я и 3-я.
Раннее утро. На востоке светлеет. Небо покрылось пока ещё мутными красками. Лёгким утренним холодом тянет с реки. Стая диких уток со свистом промчалась и скрылась за лесом. Где-то вдали, на болоте, трубным звуком пронёсся крик журавлей.
Я несу в руках станцию полевого телефона. За мной нагруженный телефонным проводом плетётся мой телефонист Коровин. Мы ищем новый наблюдательный пункт.
Вон впереди и влево, на пригорке, деревенское кладбище. Большие намогильные кресты уже выступают тёмными тенями из редеющего мрака ночи.
— Не пойти ли нам на кладбище, как ты думаешь, Коровин?
— Так точно, В. В., другого места никак не видать.
Мы меняем направление, но до кладбища дойти нам не суждено: раньше нас туда залетают две германские бомбы. Высокими фонтанами земли и обломков крестов преграждают нам туда доступ.
— Уже?.. Так рано?..
Мы останавливаемся. Что делать дальше?
Тонкой ломаной линией перед нами рисуются свежие пехотные окопы. По ней, по этой пехоте, бьют уже германские снаряды, заволакивая дымом [91] и земляную насыпь окопов, и фигуры прижавшихся в страхе к этой насыпи людей.
— Коровин, будет атака.
— Так точно, непременно атака.
— Надо помочь.
Я выбираю самую высокую точку окопов, беру на неё направление, ложусь на землю и ползу. За мной Коровин.
Тяжёлый снаряд ударяет в шагах десяти от нас. Звон в ушах от взрыва и пения осколков. Мы прижимаемся к земле. Наши шинели покрыты блёстками и мельчайшими крупинками яркого металла. Едкий дым режет глаза, во рту горько.
Мы не можем продвинуться: снаряды всё чаще и чаще роют землю кругом нас. Мы чувствуем жар пролетающих мимо крупных осколков. В висках стучит, в голове звон, в глазах зелёные круги от дыма.
Мы ползём дальше, опять прижимаемся к земле, опять выжидаем удобный момент для нашего продвижения. Наконец мы у цели. Я вваливаюсь в окоп.
— Какой полк?
— 77-й пехотный Тенгинский.
— Коровин, тяни провод на батарею. Можешь?
— Так точно, — и Коровин с проводом в зубах ползёт обратно. Я сел сзади на окоп.
Впереди окопов полка ровное чистое место. Вдали деревня, занятая немцами. От неё, от деревни, большие поля высокой пшеницы отлого спускаются к обширному, чистому лугу, ведущему к нашим окопам. Посредине, между полями пшеницы, дорога в деревню.
Гудит телефон: 6-я батарея к бою готова.
Я продолжаю усиленно вглядываться вперёд: неприятельской пехоты нигде не видно.
— В. В., мы две линии протянули. Вторую, когда ползли обратно сюда. [92]
Я отрываюсь от стёкол своего бинокля. Передо мною сияющие лица Коровина и наблюдателя Чухломина.
— Целы?
— Так точно.
— В. В., глядите: по хлебу-то, по хлебу... Немцы по хлебу прут куда-то... И много их, и все согнувшись, чтобы не видать... В. В., и в другую сторону от дороги, по хлебу тоже немцы.
Наблюдатель Чухломин прав: один за другим, как волки, пробираются германцы по хлебным полям, все в одном направлении, в полоборота от белеющей на солнце дороги.
Что бы это значило?.. Да ведь там скрытая лощина, за хлебом, на левом фланге полка, а на правом — овраг, поросший кустарником. Теперь всё понятно: накопление на флангах. Короткий удар с охватом флангов.
— 4-я и 6-я батареи к бою!.. Передайте командиру 4-й батареи, что я прошу его распределять мои команды по обеим батареям, чтобы не перепутали.
— Первые орудия обеих батарей, огонь!..
Два облака почти одновременно повисли в воздухе: направо над оврагом, налево над лощиной.
Воздух наполнился свистом летящих снарядов. Столбом поднялся чёрно-белый дым, висит грозной тучей и над оврагом, и над лощиной.
Тенгинцы в удивлении смотрят на два кипящих котла и ничего не понимают.
Германские тяжёлые бомбы усиленно забили по нашим окопам. И над нами стоит чёрная туча. Воют, стонут и шипят раскалённые осколки их снарядов.
Я получил в спину сильный удар и, как мешок, валюсь прямо в окоп.
— Командир ранен! [93]
От этого крика я прихожу в себя. Вскочил на ноги.
— Нет, я не ранен, неправда! Передай на батареи, что я совершенно цел.
Я действительно цел, только спина от удара несколько ноет.
— Беглый огонь!..
Прорвало, наконец, плотину: поток живых человеческих тел хлынул из лощины обратно в гору по хлебу, и всё в страшной панике понеслось на совершенно открытую дорогу. Туда же, бросая оружие, хлынул и другой поток из оврага.
— Беглый огонь, без счёта патронов!..
Всё видимое поле заволокло сплошной пеленой белого шрапнельного и чёрного гранатного дыма.
Галопом подвозят на обе батареи патроны из резерва. Орудия накалились. Жарко работать орудийной прислуге.
Страшно — лопнут орудия...
Нет, не лопнут: новые пушки выдержат бой.
Германцы потеряли свой разум. Сколько их?.. Всё бегут и бегут, как бабочки на огонь, всё на дорогу, прямо под разрывы наших снарядов. Груды тел покрывают дорогу, груды тел видны и по хлебу: густая пшеница не может уже их закрыть.
Германская артиллерия уже давно прекратила огонь.
Когда на землю опустились сумерки, разведчики Тенгинского полка недолго побывали в разведке:
— Всё поле стонет. Жутко, — был доклад командиру полка начальника разведки — офицера.
Свою задачу в этот день мы выполнили. Мы собрались уходить из окопов Тенгинского полка.
— Господин подполковник, полк просит вас не покидать окопов: люди волнуются, — заявил мне подошедший командир батальона. [94]
— Мы вернёмся обратно, мы хотим есть.
* * *
Германцы атакуют соседний участок пехотных окопов, занятый нашим 2-м полком.
Наши три батареи, стоящие на въехавшем в лес куске парового поля, не могут помочь нашей пехоте: только на большие дистанции мы можем стрелять отсюда.
Это моя вина, моя недопустимая грубая ошибка: я недостаточно рекогносцировал правый участок, не учёл всех появившихся возможностей. Пушки упираются в лес, переставить их некуда — всюду лес. Артиллерийская поддержка откуда-то справа очень слаба.
2-й полк сам отражает атаки германцев своим ружейным огнём. Полк весь в дыму от снарядов противника.
Первые две волны германской атакующей пехоты не выдержали огня 2-го полка и залегли. 2-й полк несёт крупные потери, но стойко держится. Свежие толпы озверелых германцев проносятся через залёгших, поднимают их и все вместе врываются в наши окопы. Наши резервы опоздали.
Немые свидители предела человеческой злобы и ненависти, старые, поросшие мохом дубы, счастье, что природа не дала вам речи, и грядущие поколения людей никогда не узнают от вас, что творили отцы их в это утро под сенью ваших ветвей.
С искажёнными лицами, опьянённые льющейся кровью, затуманив ею рассудок, люди режут друг друга, трещат черепа под ударами ружейных прикладов.
В старом дубовом лесу идёт штыковой бой.
2-й полк под напором потока германцев отходит назад, заливая кровью своей и чужой торчащие корни дубов и покрытую старыми сухими листьями землю. Бой приближается. Положение наших [95] трёх батарей, стоящих у леса, становится критическим.
— Трубка на картечь!.. Передки на батареи!..
Батареи уходят за Буг к деревне Коритнице и здесь останавливаются.
Подоспевшие свежие резервы изменили положение: германцы отступают. На штыках выносит их из леса наша пехота. Дошли до дороги, разделяющей лес пополам. Здесь, у самой дороги, противник уже успел окопаться. Наша пехота под градом посыпавшихся на неё пуль с быстротою кротов тоже стала зарываться в землю, по другую сторону дороги.
Штыковой бой прекратился. Старые дубы тихо шелестят своими листьями, грустно внимая стону живых ещё человеческих тел, истекающих кровью. Помочь этим людям никто не может: недобитые, они умирают в страшных мучениях, без капли воды, с запёкшимися, окрашенными кровью, губами.
Только ширина лесной дороги разделяет врагов. Остатки 2-го полка отведены за Буг.
* * *
Мы вернулись обратно: снова перешли Буг и вышли к громадной лесной поляне, покрытой пнями уже давно вырубленного леса.
Шагами размериваю позиции для двух батарей: 6-й и 4-й. Обстрела почти никакого, но дубовый лес можно всё-таки взять под обстрел.
Меня беспокоит тяжёлое положение нашей пехоты, засевшей по краю лесной дороги, на границе дубового леса, всего в нескольких шагах от германцев. Резко хлещут по лесу, там на дороге, одиночные ружейные выстрелы, и после каждого такого выстрела я останавливаюсь и поднимаю голову.
Это наш выстрел, а это выстрел противника. Я знаю, что стреляют по одиночным, неудачно высунувшимся людям. [96]
— В. В., букет, вот извольте.
Я оборачиваюсь: разведчик Курилов протягивает мне руку, в которой держит довольно большой букет крупных, спелых земляничных ягод, ярко краснеющих на фоне светло-зелёных листьев.
— Спасибо, Курилов.
Двенадцать орудий уже стоят на местах. Одиночные, лёгкие дымки наших шрапнелей на всякий случай размеривают участки дубового леса. Резкое эхо после каждого выстрела скачет по лесу, плывёт по воде тихого сонного Буга.
— Эй, телефонисты! Кто из вас берётся протянуть провод к нашей пехоте в лесу, у дороги?
— Кого назначите, В. В., все пойдём, — слышатся из толпы голоса.
— А вы сами, В. В., тоже пойдёте туда?
— Ну, конечно.
— Разрешите, В. В., доложить, — фельдфебель Додельцев мнётся.
— Что тебе?
— Батарея так что очень волнуется. Не хотят вас пускать. Говорят, что как вас убьют, что будет тогда с батареей? Дойтить туда прямо нет сил никаких, только и можно прыжком от дерева к дереву. Вон командир батальона ихнего чуть высунулся и сразу готов. Наблюдатели, те просят, пошлите кого из них, всё вам будут докладывать по телефону, а только вам, В. В., никак идтить невозможно, потому батарея сильно волнуется.
Пришлось, к стыду своему, остаться и вместо себя послать разведчика-наблюдателя. По жребию пошёл Голицын.
Гудит телефонный гудок.
— Добрались. Всё слава Богу благополучно. Немцы всё время ругаются по-русски, свиньями всё нас величают. А только наши солдаты тоже немецкой колбасой их обругивают, да ещё в придачу загибают хорошим словом, чтобы крепче было. А [97] очень обрадовались в пехоте, когда мы ввалились к ним с телефоном.
— В. В., так что командир батальона с вами говорить будут.
— Командир батареи? Голубчик, немцы сейчас пустили к нам свою бомбу, да вместо нас к себе попали. Пустите им туда, пожалуйста, ещё свою гранату.
— Не рискую. Сами вы говорите, что немцы сейчас пустили по ошибке к себе свою бомбу. Такая же ошибка может быть и у меня, что вы тогда скажете?
— Всё равно. Всю ответственность мы берём на себя. Это очень ободрит солдат. Уж больно тяжело здесь сидеть, в таком близком соседстве.
— Коли так, хорошо, попробую.
Я подошёл к своему первому орудию, единственному, оставшемуся в батарее с самого начала воины. Оно никогда не изменяло, не изменит и теперь.
— Следите за разрывом.
Шрапнель резким хлёстом бича щёлкнула в лесу, за германскими окопами.
— Направление верно.
— Гранатой!..
Дико свистнула граната над головами быстро пригнувшихся пехотинцев. Ударила за противником в основание большого дуба, треснула, выпустив клуб чёрного дыма, и разбросала во все стороны вместе со своими осколками массу щепок.
— Перелёт!
Взрыла землю вторая граната, засыпала ею головы ближайших немцев, с тонким, нежным пением пронеслись осколки её над нашими пехотинцами.
— Перелёт!
Третья граната развернула земляную насыпь окопа, треснула, брызнула землёй и кровью наружу, [98] застонали осколки над головами прижавшихся в окопе наших пехотных солдат.
— Ура!.. Ещё одну можно?
Засуетились немцы в окопе, потянули вдоль окопа несколько тел, только что живших полною жизнью людей.
Чёрный дым четвёртой гранаты медленно перебросился от противника в наши окопы и пополз по земле. Посыпались листья и мелкие ветки ближайших дубов. Сразу всё стихло.
— Спасибо.
* * *
Сильный взрыв и громадный фонтан чёрного дыма, земли, камней и металла. Люди повернулись и смотрят назад на поляну.
Это в отместку по нашим двум батареям.
Новый взрыв ближе... Сразу четыре на самой 6-й батарее.
— Прислуга в стороны, живо!
Вмиг опустела батарея. Лишь одни не знающие страха смерти орудия сиротливо остались стоять на местах.
Нет, не одни: оба мои офицера, как каменные, не шевелясь, стоят у орудий в дыму, под градом осколков германских снарядов.
Я залюбовался своими офицерами: поручик Кувалдин спокойный, уверенный, смотрит вперёд, подняв голову, и по лицу его ничего не узнаешь. Точно нет в нём никаких чувств, волнующих душу. Подпоручик Галущук повернул голову в мою сторону. Я вижу в его глазах твёрдую веру в судьбу и чувствую силу сковавшей его тело его воли.
А так? Ну, хорошо!
— 6-я батарея, к бою!.. По дубовому лесу беглый огонь!..
Через четверть часа всё стихло. [99]
У левого фланга 4-й батареи я наткнулся на два лежащих под шинелями тела. Это офицеры 4-й батареи поручик Козырев и подпоручик Соколовский. Сердце сразу застыло в груди.
— Убиты?
— Никак нет, В. В., они спят. Легли, как только батарея стала на позицию, и заснули, да вот никак и не просыпались с того времени. Знать крепко устали.
Я разбудил спящих. Действительно крепко устали, если не проснулись не только от взрывов германских тяжёлых снарядов и воя осколков, но даже и от выстрелов своих орудий, от которых, бывает, что лопаются барабанные перепонки и не у очень нежных ушей.
* * *
Ночь спустилась на землю. Ночная прохлада очистила воздух от запаха гари и дыма.
На фланге наших позиций светится звёздочка — висит на берёзе фонарик: ночная точка отметки орудий. Утомлённые люди, завернувшись в шинели, спят. Лишь одно первое орудие не спит: наводчнк с жиденькой тощей бородкой, старовер Илья Варенков, пригнувшись, наводит орудие по светящейся точке. Свет от небольшого фонарика бросает свой тусклый луч ему на лицо и на грудь, на которой колышатся и поблёскивают его кресты и медали.
— Готово.
— Огонь!..
Брызнуло ярким светом орудие. Граната со свистом быстро несётся в германский окоп. Гулко, с раскатом, рвётся граната, нагло нарушая святость окутавшей землю ночи, и снова всё тихо, всё спит, земля отдыхает.
Под утро наша пехота покинула свои окопы в лесу.
Мы отошли за Буг. [100]
* * *
6-я батарея на походе. Накануне мы получили приказание оставить берег Буга и двигаться по присланному нам маршруту, но куда, мы пока не знаем. Известно только, что дивизия получила какое-то особое назначение.
Связь с противником мы, таким образом, потеряли совершенно и двигаемся в мирной обстановке с привалами, ночлегами и днёвками. У нас говорят, что конечно нас перебрасывают туда, где плохо, — это обычная участь нашей отдельной дивизии, не входящей постоянной единицей ни в один из существующих корпусов. Что делать? Такова уж наша доля.
Мы идём через большие лесные пространства, очень слабо населённые, по плохим лесным дорогам и ночуем где попало, чаще всего прямо под открытым небом, без всякого признака вблизи какого-нибудь жилья.
Теперь нам эти переходы не страшны: погода хорошая, тепло, лошади прекрасно втянуты в работу, запас овса имеется большой. От недостатка съестных припасов мы не страдаем, так как самое главное — мясо — у нас всегда под рукой в виде своего собственного небольшого гурта рогатаго скота, постоянно ещё пополняемого бродячими коровами, брошенными злосчастными крестьянами, ушедшими в беженцы. Этот бездомный скот попадается довольно часто и, жалобно мыча, даже сам по себе присоединяется к нашему стаду.
В опустевших деревнях, встречающихся изредка на нашем пути, мы постоянно наталкиваемся на потерявших хозяев кур, уток и гусей. Все они, конечно, кончают свою жизнь в котелках наших солдат, многие из которых в последнее время стали даже отказываться от казённого обеда. [101]
Дневной переход окончен. Орудия и ящики кое-как завезены в лес между крупных сосен. Лошади выпряжены и отдыхают на длинной коновязи, растянутой между деревьями.
По лесу всюду костры: люди поужинали и теперь, собравшись кучками, кипятят постоянные чайники.
* * *
Днёвка в лесу. Отлично устроились в тени громадных деревьев, и всё бы было прекрасно, но только одна беда: воды нигде нет.
Напрасно я разослал во все стороны своих разведчиков: вода есть, но далеко. Это нас не устраивает.
— В. В., a ведь мы сами добудем себе воду. Болота есть, стало быть и вода будет.
Роют мои молодцы на болоте широкую яму, опускают в неё тут же сколоченный сруб, и колодец готов. Только надо чтобы вода отстоялась.
Забурлили на кострах солдатские жестяные чайники. Кругом костров расселись люди, пьют чай с ... вареньем.
— A варенье откуда?
— Да здесь же, В. В., голубики сколько угодно, сахар тоже имеется, вот и варенье готово, только сварить — дело не мудрёное.
Любят наши северяне варенье, благо ягод в наших лесах всегда сколько угодно и каких угодно. У наших северян свой особый вкус: наварили как-то, глядя на офицеров, котёл молодой кукурузы и всю выкинули вон.
— Это нам не подходит, не по утробе барская эта еда — слишком уж она нежна. Нам что попроще, посытнее.
— В. В., — прибежал, запыхавшись, солдат, — пожалуйте на охоту.
— Какую такую охоту?
— Птицы невиданные как-то. И много их, — [102] штук десять. А громадные какие, да красивыя. На деревьях расселись и ничего, не пужаются.
— Господи, да это же павлины! Откуда только забрались они сюда? Знать, из покинутой какой-нибудь усадьбы занесло их так далеко в погоне за кормом. Пускай их живут — жаль. Хвосты-то какие видел?
— Так точно.
* * *
Мы нагоняем другую колонну, идущую обочиной дороги: это беженцы.
Повозка за повозкой, еле плетутся тощие крестьянские лошадёнки. Унылый, усталый вид людей, потухший, притуплённый взор, грязные лохмотья истасканной, изодранной одежды. Одна телега отстала: свалилось колесо. Другие безучастно её объезжают. Здесь уже никого не трогает чужое горе. Никто не подумал помочь суетящейся бабе и мальчугану лет двенадцати, из всех сил старающимся надеть колесо на ось. Хорошо, что мы их нагнали, и наши солдаты мигом наладили дело, а то и осталась бы горемычная баба со своим мальчиком одна на дороге, совершенно беспомощная, поверять своё горе одному лишь свободному ветру.
Вот они, плоды кабинетных рассуждений: уничтожить посевы, убрать население с пути неприятеля.
По сторонам нашей дороги то и дело попадаются маленькие холмики свеженасыпанной земли. Это всё могилы беженцев, среди которых быстро развиваются всякие болезни. Больше всё умирают дети, но взрослых смерть тоже не оставляет в покое.
Нет, в тысячу раз лучше зрелище кровью насыщенной земли с трупами мёртвых разбросанных по всему полю бойцов, чем зрелище этих [103] несчастных, обречённых болезням и смерти, тупо покорных людей.
* * *
Наконец мы узнали, куда мы идём: мы идём в Брест-Литовск. Неужели опять в гарнизон крепости? Что делать - от судьбы не уйдёшь.
Чем ближе мы подвигаемся к цели, тем больше оживает дорога, по которой мы двигаемся. Действительно, жизни на ней стало много, но много и смерти. Свежие могилы беженцев, с маленькими белыми крестами, уже не одиночные, a целыми группами, по три-четыре рядом, указывают уже постоянно крестный путь этих несчастных людей.
А по сторонам дороги, иногда прямо в придорожных канавах, валяются трупы павших коров и овец из наших казённых интендантских гуртов. Какая их масса, этих мертвых животных, и почему наше интендантство не принимает никаких мер к сохранению в целости гонимых гуртов? Почему в наших батарейных стадах нет совсем падежа?
Мы идём лесом. Лошади чувствуют близость ночлега и сами прибавляют шаг.
Хорошо знакомый звук мотора в воздухе заставляет всех сразу поднять вверх свои головы. Над нами плывёт германский хищник с чёрными крестами на крыльях.
Хищник сделал круг над лесом, и вдруг совершенно неожиданно для нас раздался сильный грохот, как от разрыва тяжёлого снаряда. Взрыв негодования прошёл по всей колонне:
— Он в беженцев, в беженцев бросает бомбы!
На опушке леса 5-я батарея снимается с передков. [104]
— Спустить хобота в канаву!.. Живо!.. — Слышится резкая, энергичная команда М. А. Гофмана.
Высоко к небу взвилась шрапнель. Новое облачко появилось среди плывущих по небу облаков. Застукали беглым огнём орудия 5-й батареи, резкой дробью покатилось эхо по окрестным лесам, небо запестрело от целой серии разрывов шрапнели.
Германский хищник понял опасность, круто свернул и быстро скрылся за лесом.
Вскачь несёмся мы к беженцам, в ужасе сбившимся в одну громадную кучу. Слава Богу, бомба упала далеко. Бледные, перепуганные люди выглядывают из-за повозок. Они теперь не боятся: мы их защитим.
Нахлёстывают беженцы своих изморенных лошадок — боятся отстать от нашей колонны.
* * *
Пляшет мой Нарядный, всё рвётся вперёд. Что за лошадь такая? Больше 20-ти лет моему старику, все походы провёл под седлом, а всё ещё пляшет. Молодым ещё офицером сел я на него, и до сих пор он мне служит, с возрастом совершенно не изменяя своих привычек.
Вот и ночлег. Круто свернула с дороги 6-я батарея и стала в общую резервную колонну.
— Слезай!..
Зафыркали сразу лошади, обтрясываются. Многие норовят лечь, поваляться в пыли, прямо с сёдлами. Ездовые стараются тут же размять свои затёкшие в сёдлах ноги. Как-то вдруг стало всем необычайно весело. Как хорош, как соблазнителен отдых после долгого похода. Только здесь, на войне, можно испытать такое колоссальное удовольствие, даже радость от предстоящего отдыха.
М. А. Гофман с озабоченным лицом вышел за околицу деревни.
— Что задумался, Миша? [105]
— Да вот, овец наших нет. Не понимаю, где они так долго могли застрять.
Вдали, на дороге, показалось облако пыли и в нём громадный гурт овец.
— Да вон, видишь, овцы?
— Вижу. Только у нас их всего десять штук, а не табун в несколько сотен голов, который к нам приближается.
Овцы подходят, и М. А. Гофман с растерянным лицом смотрит и ничего не может понять: при громадном стаде в сотни две голов его 5-й батареи солдат — пастух и его овчарка собака.
— Разрешите доложить, В. В., ничего не могу поделать с этим чёртом (пастух показал на собаку). Как где увидит овец, сейчас загоняет в своё стадо, и интендантских, и беженских. Так вот и пригнал всех сюда. Как прикажете, В. В.?
М. А. Гофман смущён, но не надолго. Где теперь искать хозяев овец? Ну, что за беда? К зиме у всей батареи, по крайней мере, будут хорошие, действительно тёплые шапки.
* * *
Подходим уже к Брест-Литовску. Это чувствуется по движению, которое происходит здесь по дорогам. Мы то пересекаем путь другим колоннам — паркам, обозам, то сами вынуждены остановиться и кого-нибудь пропустить.
* * *
Здравствуй Брест-Литовск. Давно ли с несказанной радостью, с целым запасом розовых надежд мы покинули тебя?
Нам странно было подумать тогда, что мы опять вернёмся когда-нибудь к твоим устарелым кирпичным фортам, что услышим здесь, у твоих [106] заснувших крепостных валов, хотя бы один разрыв германского снаряда.
Это было недавно, но тогда это казалось совершенно невероятным событием.
Дивизион стал биваком у 4-го форта.
Брест-Литовск переполнен. Главным образом здесь сосредоточились обозы, лазареты, парки, беженцы со своими повозками. Полевых войск не видно совсем — как будто только одна наша дивизия и несколько дружин ополченцев.
Лихорадочной жизнью живёт Брест-Литовск. Магазины и разные кафе открыты. Хозяева их, пользуясь временем, собирают обильную жатву. С вокзала на восток всё время отходят переполненные поезда с гражданским населением, спешащим покинуть ненадёжное пристанище — обречённый уже как будто город.
— В. В., — докладывает фельдфебель, — надо пользоваться временем и запастись скотом. Теперя у беженцев почём хошь купишь: за пять рублей отдают корову.
— Ладно, покупай. Только меньше, чем по 25 рублей за корову чтобы заплачено не было. Понимаешь?
— Так точно, понимаю.
Я сижу в палатке, перелистываю денежный журнал и слышу как кто-то кряхтит у самой моей палатки.
— Кто там?
— Это я, Викторов, мясник, В. В., пожалуйте корову смотреть.
Я выхожу.
— Какую корову?
— Для вас, В. В., купили. То есть без изьяна корова: головка, рожки, сама вся, ну, красавица настоящая. Как с войны вернётесь домой, так и коровка на память вам будет.
— Вон куда гнёшь! [107]
Да, корова действительно хороша, но только зачем она мне? Ну, ладно, пускай остаётся. Молоко пригодится и в нашей бездомной кочевой жизни. Эта корова, действительно редкая красавица, недолго побыла в батарее. На одном из переходов она захромала так сильно, что её пришлось тут же прирезать.
* * *
Нам понадобилось переменить одно из орудий, и для этой цели я отправил в местный артиллерийский склад Т. М. Галущука, который еле вырвал новое орудие у начальника склада, старого артиллерийского чиновника, несмотря на то, что склад был орудиями переполнен.
Начальник склада прежде всего потребовал соответствующий документ от инспектора артиллерии корпуса.
— Какого вам ещё инспектора артиллерии? У нас нет корпуса, понимаете? Мы отдельная дивизия, и никакого инспектора артиллерии у нас нет.
Начальник склада всё-таки заупрямился и продолжал стоять на своём.
— Да понимаете ли вы, что мы идём в бой и нам необходимо исправное орудие, и времени у нас нет? Вы же всё равно будете всё своё имущество не сегодня, так завтра эвакуировать, и если вы добром не дадите мне новое орудие, то я всё равно возьму его силой и получится только лишний скандал.
При этом Т. М. Галущук угрожающе приказал войти всем прибывшим с ним людям, и только таким образом ему удалось получить то, что ему было нужно.
Дня через два после нашего прибытия получилось распоряжение спешно разгрузить Брест-Литовск от частных жителей до последнего человека включительно. [108]
В городе поднялась паника: приходилось бросать всё имущество на произвол судьбы. Квартиры с полной обстановкой, с бельём и даже с носильным платьем. Магазины, переполненные товарами, — всё было брошено несчастными жителями и торговцами. Брест-Литовск сразу изменил своё лицо: замолк, заснул, и только военные мундиры и форменные платья сестёр милосердия время от времени появлялись на улицах.
* * *
— В. В., командующий бригадой просит вас немедленно прибыть к ним на квартиру.
С таким докладом ко мне в палатку вошёл мой фельдфебель. Я сел в экипаж и поехал. У командующего бригадой застаю командира 1-го дивизиона.
— Вот что, господа: город Брест-Литовск и крепость спешно очищаются. Всё казённое имущество увозится. Все войсковые части и учреждения немедленно выводятся. В Бресте остаётся часть крепостной артиллерии, наша пехотная дивизия и один дивизион нашей бригады. Другой дивизион уходит.
Неприятель уже близко. Крепость на днях будет осаждена и должна держаться до крайности, после чего нашим осаждённым частям предоставляется самим себе искать выход, какой им будет угодно вплоть до сдачи в плен неприятелю или для более энергичных вплоть до прорыва через осаждающее кольцо германцев.
Итак, господа командиры дивизионов, тяните жребий кому уходить, кому оставаться.
Командующий бригадой вынул носовой платок и завязал на нём узел.
— Узел остаётся в гарнизоне осаждённой крепости. Тяните.
Мы взялись за концы зажатого в руке платка. Командующий бригадой разжал руку. [109]
— Узел!.. 2-й дивизион остаётся. Командир 1-го дивизиона распрощался и вышел.
— Так вот: всё, что вам нужно, вы можете просить где хотите и у кого хотите. Вам ни в чём не будет отказа, включительно до денег, если они вам нужны.
— Благодарю вас, господин полковник, нам ничего не нужно.
Я поклонился и уехал к себе в батарею.
* * *
Весть о том, что 2-й дивизион остаётся в гарнизоне крепости в жертву неприятелю моментально разнеслась по бригаде. Ко мне сейчас же пришли командиры батарей: 4-й временно командующий батареей поручик Козырев и 5-й капитан Гофман.
— Ну, что же, значит судьба, от которой не уйдёшь и не увернёшься.
Наше положение в Бресте как-то сразу изменилось. Даже в поднявшейся суете в связи с эвакуацией нас везде сразу замечали. Все, куда не повернёшься, стали к нам как-то особенно внимательны. Начальник артиллерийского склада сам приехал ко мне справиться, не нужно ли нам чего-нибудь из склада?
— Берите все орудия, если вы в них нуждаетесь.
Ярко выразилось во всеобщем внимании и сочувствии положение тяжело больного, умирающего, которого уже спасти нельзя, а потому врачи разрешили ему всё давать, что он только захочет. И все с грустными лицами, с грустными улыбками старались проявить нам своё сочувствие.
Стало как-то не по себе. Скорее бы уходили, оставили бы нас одних.
Как раз в это время получаю записку от командующего дивизией генерала Ремизова: [110]
— Дивизия немедленно выступает навстречу противнику. Догоняйте нас и присоединяйтесь.
Я выскочил из палатки:
— Трубач, труби поход 2-му дивизиону.
На душе стало даже радостно, когда я услышал первые звуки родного сигнала: «Всадники, други, в поход собирайтесь...», — вылетающие из трубы моего трубача, чернобородого нижегородца, красавца Калина, на груди которого от натуги запрыгали его Георгиевские кресты.
Из палаток всего дивизиона, как по тревоге, высыпали люди и пустились бегом к лошадям и орудиям. Все рады, что томительное ожидание окончилось. Всё равно: бой, так бой. Не впервые.
Мимо нас тянутся обозы, парки, лазареты. Мы поворачиваем в противоположную сторону.
* * *
2-й дивизион вскоре нагнал ушедшую вперёд пехоту.
Мы двигаемся по широким крепостным дорогам, раньше обсаженным крупными деревьями. Теперь все эти многолетние красавцы лежат у дорог, погибшие под ударами ничего не щадящих стальных топоров.
Вон, влево от дороги, берёзовая роща, когда-то свежая, цветущая, сейчас вся лежит, образуя естественную засеку для наступающего противника.
Однако, здесь постарались, ничего не пожалели.
Отряд остановился. Здесь будем ожидать подхода неприятеля.
Перед нами опустевшая деревня. На соломенной крыше одной из изб прилепилась двурогая труба Цейса. Горизонт ясен, пуст.
Как всегда в таких случаях, в своё свободное время мы распиваем чаи.
— Напивайтесь, братцы, плотнее: с наступлением темноты костры разводить запрещено. [111]
И люди, хорошо уразумев последнее приказание, пьют чай не останавливаясь, до самого последнего возможного момента. И куда они вливают в себя такое количество чаю, причём непременно закусывают его большими ломтями ржаного хлеба?
Ночь. Всё кругом замерло, всё спит примиряющим сном.
* * *
Розово-серыми полосами покрылось на востоке небо. Холодно. Хочется спать. На горизонте понемногу обрисовывается линия далёкого кустарника или мелкого леса.
Совсем светает. Попрежнему кругом всё пусто и мёртво.
Нет, не мёртво: зоркие глаза наблюдателя уже разбирают какую-то жизнь в дальней растительности. В опушке показался человек... второй, третий, и через минуту все трое скрылись.
— Германские разведчики.
Появилась небольшая цепь.
Коротким ударом отдался в избах деревни первый пушечный выстрел, нарушивший тишину ясного утра.
Дивизия начала свой обратный отход под защиту крепостных укреплений.
Прикрываясь земляным валом, в промежутке между двумя фортами стоит 6-я батарея. В пустом пехотном крепостном окопе, под козырьком с насыпанной сверху землёй, покрытой дёрном, я слежу за движениями противника.
Где-то справа уже идёт бомбардировка одного из фортов, занятого нашей пехотой. Слева тоже началась канонада.
Отвечают ли наши крепостные орудия? Кажется ещё нет: это слышатся разрывы германских снарядов, а не наши выстрелы. [112]
— Ну, что у вас видно?
Этот вопрос мне задал командир 4-го полка полковник Иванов, появившийся у меня на пункте.
— Да ничего. Какая-то редкая цепь неприятеля окопалась вдали. A ведь наше здесь дело слабо, господин полковник?
— Да, очень слабо. Плохо нам придётся.
— В. В., кавалерия! — перебивает наш унылый разговор наблюдатель Курилов.
Вдали, по дороге, шагом, открыто идёт эскадрон.
— 6-я батарея к бою!.. Правым взводом огонь!..
Только лёгким свистом над головами у нас промчались шрапнели. Эскадрон вздрогнул и брызнул на полном галопе во все стороны, а на его месте появились два дыма, в которых по земле что-то барахталось.
Полковник Иванов просиял:
— Ну и ловко.
Справа уже сильный бой: винтовочные выстрелы, дробь пулеметов, всё уже слилось. Неужели немцы штурмуют форт?
— Бегу к полку. До свидания, спасибо.
Полковник Иванов исчез.
Резким, режущим звуком посыпались около меня шрапнельные пули. Часть моего земляного козырька рухнула. Вот как построено укрепление.
Влево беглым огнём заработала 4-я батарея. Я повернул свой бинокль: германские густые цепи куда-то наступают.
Помочь что ли 4-й батарее? Нет, не стоит — далеко, только запутаю Козырева, сам справится. Хорошо ложатся разрывы шрапнелей 4-й батареи. Вырывают противника целыми кучами.
Я не выдержал, схватил трубку телефона:
— Браво, Козырев!
А вправо всё гремит и гремит. Чем там [113] кончится? Неужели немцы возьмут форт с налёта?
День подходит к вечеру. Вправо бой утихает.
Гудит телефон:
— Первоначальное предположение изменилось: с наступлением темноты войскам гарнизона отступить, оставив крепость неприятелю.
— То так, то этак. Сразу никак не могут решить такого серьёзного вопроса: удерживать крепость или нет — мечутся, — заметил кто-то из офицеров.
Какое чувство мы все испытали, получив последнее приказание? Радость? Нет, как-то безразлично приняли это известие люди:
— Ну что же, отступать, так отступим. — И всё.
* * *
Сумерки. Какие-то особенно мрачные. А может быть это так мрачно у меня на душе?
Вдали на горизонте зарево: пылает деревня, третья... Кто мог поджечь, точно по уговору, пустые, покинутые жителями селения? Не немцы же?
Дивизион длинной ломаной линией вытянулся на голом внутреннем крепостном поле. Сзади, справа, слева, всё в огне, всё горит. Мы идём прямо к бушующему морю огня: горит город Брест-Литовск.
Страшное, ужасающее зарево колоссального пожара! Зловещее зрелище!.. Это ад!
А. М. Козырев бросает зажжённую спичку в кучу сваленных на поле крепостных ракет, приготовленных для уничтожения, мимо которых мы проходим. Вспыхнула куча. Высокие языки пламени взвились к небу, закружились в воздухе искры. Огонь в один миг перекинулся на соседние кучи, невидимые нами в темноте.
Лошади в испуге шарахнулись в сторону. Сильный свет залил всё поле. Ночь превратилась [114] в день, не яркий летний день, залитый золотистыми лучами солнца, а бледный, горячий, зловещий.
Дивизион резкой тёмной чертой рельефно выделился в этом белом, матовом свете ракет.
Германцы сейчас откроют огонь по дивизиону!
Нет, всё тихо. Дивизион благополучно проходит освещённое поле и погружается во мрак.
* * *
Мост через реку Муховец. У моста стоят сапёры.
— Скорее проходите, мост минирован, сейчас будем взрывать.
— Стой! Как взрывать? Сзади нас отступает ещё целый 3-й полк нашей дивизии.
— Какой полк? Нам ничего неизвестно.
Я оставляю у моста офицера и нескольких разведчиков. Через четверть часа они нас догоняют, полк подходит к мосту.
Сзади взрыв! Один, другой... Мост взорван.
Жарко. Мы лезем прямо в гигантский костёр: мы выходим на главную улицу города Брест-Литовска.
Две колоссальные стены сплошного огня, бушующего, вьющегося с треском, с шипением, с каким-то стоном. Буря огня!
Нас засыпает искрами, копотью. Горящие головни падают прямо под колёса орудий и зарядных ящиков, под ноги лошадей. Лошади жмутся одна к другой, храпят, ноздри раздуты, мелкой дрожью подёргивается их кожа, и ездовые с сильным напряжением сдерживают их.
Наши лица и руки пылают от жара. Не загорелись бы гривы и хвосты у лошадей, не накалились бы передки и зарядные ящики.
Бушующая огненная стихия. Какой ужас и вместе с тем какое величие и какая красота! [115]
Это наши отступающие полки подожгли Брест-Литовск.
Путь через огонь пройден. Дивизион прошёл Брест и вышел на крепостную дорогу с другой стороны. Прохлада летней ночи проникает в грудь и освежает разгорячённый мозг.
Мы оборачиваемся: сзади нас сплошное зарево пожаров.
Жутко... Не скоро нам отделаться от этих впечатлений. Мы отходим всё дальше и дальше, и постепенно радость бытия вливается в тоскующую душу.
* * *
Мы берём направление на местечко Зельва и, не доходя до него, в одном из селений присоединяемся к ранее ушедшей бригаде. Нас встречает командующий бригадой полковник Попов.
— Я получил уже сведения о работе 2-го дивизиона у Бреста. Пехота наша в восторге. От лица службы благодарю вас.
Мы ещё немного отходим на восток. Вернулся из отпуска, недавно только нам разрешённого, командир 4-й батареи подполковник Л. Н. Карабанов.
Командующий бригадой собирает командиров батарей:
— Господа, получено распоряжение, ввиду недостатка снарядов выделить в глубокий резерв на отдых по одной батарее из каждого дивизиона, до получения особого приказания. От 2-го дивизиона отдыхать я назначаю 6-ю батарею как наиболее утомлённую боями.
Командующий бригадой повернулся ко мне:
— Завтра же с утра 6-я батарея должна выступить в глубокий резерв за город Борисов, на реку Березину, вот по этому маршруту, а вам лично я разрешаю двухнедельный отпуск. [116]
Рано утром 6-я батарея выступила в поход. На станции Зельва я с нею простился. Батарея под командой поручика Кувалдина прошла мимо, а я впервые за всё время военных действий, расставшись с нею, сел в санитарный поезд и помчался на милый сердцу восток.