[146]
5. В КАРПАТАХ
Обоз, увеличившийся раза в три против нормы, почти уложен, но в последнюю минуту является Бушмакин и докладывает, что имущество никак не укладывается в повозки, и он не знает, что дальше делать.
Иду сам и проверяю укладку. Из первой повозки выволакиваю около десятка австрийских винтовок, из второй крепостной пулемёт. Растерянный Бушмакин не знает, каким образом всё это попало в укладку.
Разворотив весь обоз и выбросив довольно значительное количество ненужных вещей, вопрос с укладкой повозок уладил.
13-го марта, в 5 часов утра, батарея выступила в поход, присоединившись к общей колонне с пехотой. Но как трудно идти: всё время сдерживаем лошадей, налезающих на впереди идущую пехоту. По временам приходится даже останавливать батарею.
Первый переход совсем небольшой: невдалеке от Перемышля, в селении Бирча, колонна останавливается на ночёвку.
Здесь новая беда: шедшая впереди пехота заняла все жилые помещения, оставив для нас какие-то открытые конюшни. И то слава Богу — хоть лошадей поставили под крышу.
Ночью сильный холод. Примостившись кучками [147] около лошадей, мы все стучим зубами. Спать хочется, но заснуть невозможно.
* * *
— В. В.
Я поднимаю голову. Около меня стоит фельдфебель.
— В. В., пожалуйте к нам. Мы нашли пустую избу, согрейтесь немного.
Я беру с собою офицеров, и мы направляемся за ведущим нас фельдфебелем к одиноко стоящему домику в густом фруктовом саду. Ещё издали мы замечаем приветливо мелькающий из окна свет, сразу изменивший наше настроение. При нашем входе все находившиеся в этой избе солдаты встали и очистили для нас за столом место. Перед нами откуда-то сразу появились жестяные кружки с дымящимся чаем, которые мы сейчас же охватили ладонями рук, чтобы согреться.
Я оглядываюсь: небольшая комната заполнена солдатами 6-й батареи: Бушмакин, Малинин, два писаря и человек десять из орудийной прислуги.
— Ну что же, садитесь, други, всем места хватит.
— Замёрзли, В. В.?
— Холодно. Это нам урок: надо заранее высылать своих квартирьеров и не полагаться в этом случае на пехоту. Слава Богу, что лошади хоть под крышей.
— Так точно, В. В. Человек что?.. Человек, уж если негде согреться, так накинет на себя что ни попало, али чаю горячего выпьет. А лошадь, сердешная, что сделает? Так и будет стоять и мёрзнуть. Тоже, хоть и скотина, скажем, а чувствует.
— Вестимо, чувствует, — раздаются одобрительные голоса по поводу последнего замечания доморощенного философа. [148]
— Изба-то курная, — оглядевшись попристальнее и заметив закоптелые стены и потолок, заметил я.
— Так точно, курная. По старинке живут — без трубы.
— Это неправильно, В. В., — вступился за свою старину сидевший до сих пор молча в углу наводчик Варенков. — У нас, у староверов, всё по старинке ведётся, а избы завсегда с трубами. И большие, светлые, чистые избы.
— Всё по старинке, ты говоришь? Нового не любите ничего?
— Глядя на то, какое новое такое, В. В. Мы и новое приемлем и любим, если хорошее да Богу угодное. Вот ты говоришь, что замёрз, — обратился Варенков к одному из солдат, — и ты думаешь, что это так зря холод такой собачий сегодня ночью Господь нам послал? Пьянствуете, ругаетесь словами непотребными, прости Господи. Господь Бог то всё видит, всё слышит и послал на нас, за грехи наши, свой холод. А теперь вот стучи зубами, дрожи.
А новое да хорошее мы любим, В. В. Вот, к примеру сказать, провели через нашу деревню телеграф. Столбов понаставили, проволоку по столбам протянули. И у моей избы прошла проволока, по над самым окном. Вернёшься, бывало, с работы, ребята тут играют, сядешь у окна на скамейку, а проволока-то поёт, да тихо так поёт, точно Господа славит. Ну и приятно да весело станет, душу ласкает песня-то эта. Нет, В. В., и новое бывает хорошее.
— Послушай Илья Емельянович, у тебя-то ведь дома осталась целая куча ребят?
— Так точно, В. В., шестеро.
— Так вот что: хочешь в обоз?
— Покорнейше благодарю, В. В., а только как Богу угодно. Попал я в наводчики, значит так надо, [149] а если буду убит, так на то воля Господня, — ответил мне на моё предложение бомбардир-наводчик Варенков.
* * *
Светлое весеннее солнце играет яркими зайчиками на колеблющихся штыках, густым лесом двигающихся по широкому галицийскому шоссе, размякшему от весенней влаги. Еле тащится наша пехота, всё время увязая в липкой грязи размолотой глинистой дороги.
Колонна давно уже потеряла свой стройный воинский вид: люди забрызганы грязью, шинели подоткнуты, ружья всё время перекладываются с одного плеча на другое, ряды расстроились.
Люди грызут сухари: выбросить жаль, а тащить на себе тяжело — и так, что только на них не навешано.
— Эх, и жизнь же собачья! Мучаешься, мучаешься, a зачем? Дойдешь до места, там тебя и убьют. За смертью своею идёшь.
Это замечание какого-то идущего несколько впереди меня пехотного солдата осталось без ответа. Сейчас не до разговоров: дойти бы только поскорей до ночлега, лечь и отдохнуть.
С завистью смотрят на наших артиллеристов, идущих налегке или сидящих верхом на лошадях. Нам тоже не легко: движение наше стеснено пехотой, колёса орудий и ящиков чуть не по ступицу врезались в грязь. Орудия и ящики увязают, останавливаются. Идём какими-то толчками.
— Пропустить артиллерию вперёд!
Сразу воспрянула духом батарея. Нам разрешено двигаться самостоятельно, без пехоты. Давно бы так.
* * *
Вьётся широкой жёлтой полосой дорога по узкой [150] лощине, сдавленной с боков длинными горными хребтами. Рядом с дорогой горная речка серебристыми струями льётся по камушкам. Влево, в полгоры, по узкому карнизу движется поезд. Какие маленькие вагончики, словно игрушечные. Сесть бы в такой вагончик и укатить далеко, туда, на север, где нет никаких гор, где спит ещё природа под белой пеленой своею зимнею спячкой.
Здесь же, в горах, солнце греет уже сильно. Жарко становится. Южные склоны гор покрываются уже свежею зеленью.
Дорога пошла в гору. Переехали речку, и начался подъём.
Винтом идёт дорога. Как странно: как будто вертимся всё на одном месте, только поднимаемся всё выше и выше. Всё больше и больше открывается горизонта, становится всё холоднее.
На самой вершине хребта тощие, корявые сосны, можжевельник и снежная вьюга. Хлопьями валит мокрый снег, залепляет лицо, глаза. Резкий холодный ветер режет руки, пальцы не чувствуют поводьев лошади.
Одиноко высится столб с прибитой доской. На одной стороне надпись «Галиция», на другой — «Венгрия». Мы проходим через главный Карпатский хребет. Дорога тем же винтом спускается вниз. Опять весна, опять тепло, опять липкая грязь.
— Выслать вперёд квартирьеров!
Через час на сельской площади дивизион выстраивается в резервную колонну. Местные жители с любопытством рассматривают нас, а мы их. Мы сразу видим, что перед нами уже другой народ, другой тип, другая одежда. У всех синие куртки с медными пуговицами в два ряда, расшитые по швам красными кантами. У мужчин синие брюки с красным кантом, у женщин — синие юбки с красной каймой. [151]
* * *
Нас гонят усиленными переходами вёрст по 45—50 в день. Дорога несколько лучше: шоссе в сильно испорченных местах ремонтируется, т. е. по размолотой глине с камнем укладывают свежесрубленные стволы деревьев. Получается бревенчатая мостовая, на которой, конечно, пушки не вязнут, но зато от постоянных толчков сильно страдают ноги и плечи лошадей.
Мы идём с раннего утра почти без остановок и даже без большого привала. Какие виды, какие картины открываются перед нашими взорами! Мы не замечаем даже всех трудностей настоящего похода, поражённые этой волшебной, сказочной панорамой, окружающей нас.
Чуть ли не от самых наших ног, от шоссе, обрывом вниз спускается громадная котловина, вся поросшая густым-густым кустарником. Море сплошной яркой, только что распустившейся зелени колышится, переливаясь разными красками, под скользящими лучами весеннего солнца, под напором лёгкого, ласкающего ветра. Вдали, в облаках сгустившихся испарений, как бы из лёгкой пены, выступают массивы и хребты блестящих гор, увенчанные яркой белой снеговой пеленой.
— Какой красоты только нет у Господа Бога. Рассказать, примерно, у нас в селе, так, почитай, никто не поверит, — слышу сзади себя голос одного из разведчиков.
— А у нас в России разве не бывает красиво? Ну, хотя бы когда осень расцветит по-разному листья у нашего леса?
— Так-то оно так, В. В., и у нас красиво бывает, да красота у нас не та, не здешняя, не диковинная.
Горные виды постепенно сереют, исчезают в надвигающихся сумерках. Мозг начинает работать [152] уже только в одном направлении: скоро ли дойдём до ночлега?
Наступает ночь, мы всё идём. Сколько вёрст мы прошли сегодня? Ноги затекли в седле, усталые веки сами смыкаются, на момент засыпаешь и начинаешь валиться с седла. Вздрагиваешь и просыпаешься. Сегодня необыкновенно длинный переход, нет конца переходу, не два ли соединили в один?
Мы входим в какое-то селение.
— Квартирьеры вперёд!
Слава Богу, значит сегодня переход кончается.
Дивизионная колонна останавливается и сразу засыпает. Спят, опустив головы, усталые лошади, у их ног, прямо в дорожной пыли и грязи, спят ездовые, орудийная прислуга спит у своих орудий.
Влево чёрным силуэтом высится какое-то двухэтажное здание, в одном из окон тускло светит огонь. Мы, офицеры, входим в незапертые двери и растягиваемся прямо на полу, в коридоре.
— Кто здесь? Господа, ради Бога, уходите скорее отсюда. Здесь холерная больница!
Никто из нас даже не попытался подняться. Холерная, так холерная, не всё ли равно? Мы смертельно устали и хотим спать.
Дивизион опять на походе. Темно, идёт дождь. Нас встречают наши квартирьеры. Свободных помещений нет. Дивизиону отведён под бивак участок вспаханного поля.
Из темноты выступают силуэты построек. Мы кончаем поход и подходим к конечному пункту, небольшому венгерскому городку Мезо-Лаборчи.
Ночью под дождём, при свете фонарей, на липком, вязком вспаханном грунте батарея растягивает коновязи и ставит мокрые палатки. Нечего сказать, перспектива отдыха после такого перехода не богатая. У солдат ни коек, ни соломы — одни только мокрые шинели и сёдла.
Кто-то предлагает пошарить в окрестностях, [153] поискать свободную деревню. Квартирьеры опять скрылись в темноте.
Под утро дивизион расположился на отдых по избам большой венгерской деревни.
* * *
Мезо-Лаборч — разбитый снарядами, частью сожжённый, небольшой городок. Жителей нет. Все они давно уже покинули свои дома и куда-то исчезли.
Все уцелевшие здания заняты разными штабными учреждениями, лазаретами и квартирами чинов разных штабов.
Дивизион проходит этот городок с уцелевшими вывесками на непонятном нам языке.
Перед нами, под углом друг к другу, два узких ущелья: прямо — долина реки Вильсавы, влево — долина реки Виравы. Дивизион поворачивает влево и вскоре подходит к деревне Старковцы, где на позиции стоит 19-я пехотная дивизия.
Мы должны сменить эту дивизию. Батареи сменяют соответствующие номера батарей 19-ой артиллерийской бригады.
* * *
Лучи утреннего весеннего солнца залили золотом небольшую площадку, находящуюся высоко в горах.
Какой дивный воздух, как мягко, ласково греет солнце.
Мы с командиром 5-ой батареи подполковником А. В. Васильевым растянулись на свежей, только что пробившейся травке.
Вон там, внизу, стоят рядом обе наши батареи, и мы наблюдаем, как наши солдаты кипятят на кострах свои чайники.
Загудел телефон.
— Что такое?.. Атака?.. Когда?..
— Ровно в 10 часов утра приказано начать подготовку атаки. Сверьте часы, господа.
— А наша пехота?.. Ведь они прямо с похода? [154]
— Что поделаешь? Приказано, и весь разговор.
В 10 часов утра дивизион загремел. Горное эхо, подхватывая звуки орудийных выстрелов, разносит их далеко по лощинам и горным проходам, и получается один сплошной гул, как будто бы все горы уставлены стреляющими пушками.
— 6-ой батарее выбить австрийцев из деревни Вирава!
Деревня Вирава влево. Она хорошо мне видна. Я вижу даже, как, прячась за избами и за изгородями деревни, перебегают австрийцы в своих голубо-серых мундирах.
Снаряды 6-ой батареи покрывают деревню Вираву. Деревня горит, австрийцы спешно отходят. Я вижу, как батальон нашего 4-го полка бегом с ружьями наперевес занимает деревню и тушит пожар.
6-я батарея соединяет огонь своих орудий с 4-ой и 5-ой, бьёт по хребту, занятому австрийской пехотой. Разрывы мне плохо видны. Н. А. Тиличеев в пехотных окопах корректирует стрельбу батареи. Австрийские гранаты рвутся всё ближе и ближе к позиции 6-ой батареи. Дым на самой батарее... В пехотном прикрытии смятение, выносят раненых. Ещё одна граната туда же ударила.
— Убрать прикрытие за батарею, к деревне!
— Усилить огонь!..
Белой пеленой заволокло австрийский хребет. Белое облако стоит как бы на месте, прикрывая от глаз австрийцев наш 1-ый полк, бегом идущий в атаку.
Вся дивизия двинулась.
Люди, как муравьи, лезут на скалы. Цепляясь за выступы скал, за ветки кустов, живые волны людей быстро поднимаются всё выше и выше, постепенно очищая подножья австрийских высот, покрытые тоже телами людей, но недвижимых. [155]
Австрийцы встречают атаку разрывными пулями, белыми дымками которых, как падающими снежинками, усеяны склоны австрийских позиций. Пули их рвутся при лёгком прикосновении к самым тонким веткам кустов.
Наших пехотных солдат уже не остановить: проснулось стадное чувство, вызванное общим порывом, злобой и запахом крови.
Люди забыли свой человеческий облик, зверь вышел наружу.
Полки уже в полгоры. Жестоко их бьёт артиллерия противника. Люди мелькают в дыму, срываются, падают, вновь поднимаются и лезут всё вверх и вверх. Вот они уже у самой вершины...
— Ура!..
Дивизия в окопах противника. Идёт рукопашный, беспощадный бой разъярённых людей. Безумная резня среди умалишённых.
В своём стремительном движении, живым потоком, дивизия проносится через несколько горных хребтов, ломая и снося все преграды, и останавливается только перед спуском в широкую, уходящую вдаль, Венгерскую равнину.
* * *
Наш дивизион молчит уже давно. Наша задача была уже решена при взятии первых высот. Быстро подняться на горы и тем помочь в дальнейшем продвижении нашей пехоте мы не в состоянии. Мы здесь прикованы во время боя к месту.
Кучка пленных, при двух конвоирах, проходит мимо батареи. Пленные в фесках.
— Турки! — равняясь со мной, радостно кричит передний конвойный.
— Мы боснийцы, — отдавая мне честь, говорит пленный офицер.
Я гляжу ему вслед и вижу у него на спине большое пятно запёкшейся крови. [156]
На камне одиноко сидит и горько плачет раненый австрийский солдат. В руках у него фотографическая карточка женщины с двумя детьми.
Он умрёт от потери крови и от голода. Я приказываю своим людям взять его на носилки и отнести на перевязочный пункт. Австриец радостно улыбается, вытирает рукой свои слёзы и размазывает грязь по своему закоптелому лицу.
— В. В., какой там красавец лежит, офицер ихний, убитый. На самой на ихней на батарее лежит, знать, тоже наш брат артиллерист. И нашим же артиллерийским снарядом убит.
Красавца смотреть я всё же не пошёл.
* * *
Залитые потоками нашей и австрийской крови Карпаты пройдены. Перед нами манящая нас равнина.
Далеко, далеко тянется совершенно ровная степь. На горизонте видны селения. Душа стремится туда, за эти селения. Чудятся новые, невиданные ещё города, по которым наша судьба как будто уже указывает нам наш победный путь. Будапешт...
Две полосы стальных рельс, блестя на солнце, уходят куда-то вдаль. Там вдали виднеется железнодорожная станция Гуменно. К ней, к этой станции, подходят поезда. Это воинские эшелоны. Быстро выскакивают из вагонов люди, сбрасывают в кучи аммуницию, шинели и выстраиваются. Эшелон за эшелоном подходит к станции, пустые сейчас же куда-то отходят.
Люди движутся. Они разворачиваются в боевой порядок. Они направляются к нам.
Яркое солнце скользит своими лучами по двигающимся густым цепям противника, освещает их мгновенно засверкавшие головные уборы.
— Каски!.. Германцы!..
Лица сразу стали серьёзными. Разговоры замолкли. [157]
Германцы всё ближе. Их артиллерия уже открыла огонь: со свистом пронёсся первый снаряд и лопнул в воздухе, не долетев до наших позиций.
А там, в далёкой России, в это же время всюду гудят колокола, оглушая воздух пасхальным звоном, и из конца в конец несётся радостное «Христос воскресе».
Плечо к плечу наступают германцы. Наши шрапнели вырывают из их строя целые кучи. Они не останавливаются и двигаются дальше, оставляя на месте убитых и раненых.
Дивизия уже в дыму от рвущихся снарядов противника. Германцы поднимаются в гору. Уже работают пулемёты, винтовки. Сплошной гул от выстрелов, дым, огонь. Целыми шеренгами, как скошенные, падают атакующие. На месте упавших появляются новые и упорно лезут наверх. Кучи сражённых всё растут. На мёртвых падают новые мёртвые, давят под собою раненых. Убитые, раненые, живые — здоровые люди срываются с круч и падают в пропасти.
Германцы уже близко. В наших окопах волнение. Страшно — люди теряются, не выдержат...
5-й батареи прапорщик Олсуфьев вскакивает открыто на бруствер. Люди приходят в себя, огонь ровнее, огонь усиливается. Германцы не выдерживают и скатываются вниз.
Прапорщик Олсуфьев мёртвый падает с бруствера в окоп, убитый наповал шрапнельной пулей, попавшей в голову.
Мимо меня проводят офицера. Я узнаю его: это прапорщик-артист 2-го полка, живший под Перемышлем вместе с полковником Ермолаевым.
— Вы ранены, прапорщик?
Дикими, блуждающими глазами смотрит он на меня и ничего не отвечает.
— Они не в себе, — тихо говорит один из солдат, провожающих прапорщика. [158]
Господи! Я вижу пред собой сумасшедшего.
Ночь приносит некоторый покой измученным людям. Пахнет кровью, от запаха крови кружится голова.
* * *
5 часов утра. Чуть светает. Из низин поднимаются испарения и белым облаком закрывают склоны гор. Их гребни, как острова из пены морской, резко выступают из пелены испарений.
Германские снаряды уже гудят, целыми массами рассекая воздух, разворачивают наши окопы и наполняют их жаром и дымом.
Прижалась к брустверу наша пехота; винтовки сплошной стальной щетиной торчат из окопов навстречу наступающим германцам. Опять они идут сплошным строем в облаках наших шрапнельных разрывов. Сколько их. Ещё больше, чем вчера: за ночь прибыли новые силы. Германцы налегке — в одних лишь мундирах, только с винтовками в руках.
По трупам передних, не останавливаясь, не залегая, быстро подвигаются германские цепи. Опять лезут вверх, опять заработали наши винтовки и пулемёты, сплошной молнией сверкают огни выстрелов в чёрном дыму.
Устали наши люди в окопах. Падают не только убитые и раненые, но и заснувшие от усталости, от истощения. Спят под огнём, но проснутся ли они ещё к жизни?
Атака идёт за атакой. На смену уставшим, отбитым появляются новые, свежие.
Командующий армией генерал Радко-Дмитриев под огнём в окопах раздаёт солдатам георгиевские кресты.
— Потерпите, герои, ещё немного — скоро будет вам смена. [159]
— Выдержим, В. В., Бог не выдаст.
Второй день ярых германских атак прошёл благополучно. Все атаки отбиты.
* * *
Уже третьи сутки германцы безуспешно, но упорно атакуют нашу дивизию. Телами их покрыты все склоны, целые кучи тел навалены в пропастях. Раненых не выносят из боя: это сделать совершенно невозможно, и раненые задыхаются под телами убитых, другие умирают, истекая кровью, без капли воды, с лицами, искажёнными страшными гримасами от невероятных мучений.
Дивизии приказано перейти в контратаку.
Напрасно командиры полков доказывают начальнику дивизии, что невозможно, что люди измучены, голодны. Приказание остаётся в силе, и дивизия встаёт. Вяло, без всякого душевного подъёма, разновременно выходят полки из окопов, связь между ними сразу теряется. Дивизия утонула в дыму разрывов германских снарядов.
Что происходит там? Ничего невозможно ни разобрать, ни понять. Мимо наблюдательного пункта бегут одиночные люди:
— Погибли!.. Дивизия погибла!.. Немцы всех режут!
— Господин полковник, вы слышите? — обращаюсь я к прибывшему на пункт командиру дивизиона.
— Чепуха. Я только что по телефону получил извещение, что у нас всё благополучно.
В наших пехотных окопах появляются какие-то люди. Они начинают спускаться в долину, где стоят наши две батареи.
— Господин полковник, это немцы. Разрешите снять батарею с позиции.
— Нет, это наши. [160]
— Ах, наши? Ну, хорошо... 6-я батарея, прямой наводкой, беглый огонь!..
Пока 6-я батарея своим огнём сдерживает появившихся на склонах германцев и очищает от них эти склоны, 5-я батарея галопом уходит с позиции. У орудий стреляющей 6-й батареи собирается кучка, человек пятьдесят, уцелевших пехотинцев. Это всё, что осталось от нашей дивизии, не считая 1-го батальона 2-го полка, бывшего в это время в отделе, и раненых, раньше вышедших из боя. Люди смертельно измучены, они прямо валятся на землю.
Странная психология у этих людей: у своих орудий они уже чувствуют себя вне опасности и немедленно успокаиваются.
Пользуясь временем, когда под огнём батареи немцы спешно очищают склоны, 6-я батарея, тоже галопом, покидает позицию, но уходит недалеко: за деревней Старковцы она натыкается на стоящую 5-ю батарею. Шоссе впереди забито, точно пробкой, в панике пытавшимися уйти обозами, повозки которых конечно сцепились колёсами. Эту пробку никак нельзя сдвинуть с места, нельзя никак и объехать: по бокам шоссе широкие и глубокие канавы, залитые жидкой грязью. За ними поля, превращённые в топь.
Темнеет. Неужели батарея должна здесь погибнуть? Нас сейчас возьмут германцы. Мы стоим только в полуверсте от деревни Старковцы, уже занятой немцами. Мы слышим их крики в деревне.
— 1-е орудие с передка, налево кругом!.. Трубка на картечь!..
— Господин капитан, нельзя этого сделать: за первым орудием ещё зарядный ящик и две телефонные двуколки.
Что делать? Сбросить зарядный ящик и двуколки в канаву? Остаться без телефонной связи? А вдруг как-нибудь вылезем. [161]
— Распрячь лошадей, вынуть замки из орудий. Ко мне подходит командир 4-й батареи капитан Л. И. Карабанов. Рука у него висит, подвязанная какой-то грязной тряпкой.
— Что с вами, Лёвушка?
— Контузили руку. У меня погибло три орудия. Нельзя было вывезти, их сбросили с кручи в пропасть. Большие потери у меня в батарее: много убитых и раненых. Вы распрягли лошадей? Я тоже это сделал. Будем ждать, что будет.
Проходит час в полной тишине.
Почему немцы не высылают хотя бы разведчиков? Они сразу увидели бы нас.
Проходит ещё час. Шум в деревне Старковцы затихает.
Дорога свободна: часть повозок сброшена в канавы. Дивизион спасён и тихо уходит.
* * *
Мы все были уверены, что немцы, уничтожив нашу дивизию, несмотря на наступающую ночь, немедленно же постараются развить свой успех, достигнутый такой дорогой ценой, бросив в образовавшийся прорыв достаточное количество своей пехоты, хотя бы только с полевой артиллерией. Этим маневром они могли бы очень легко достигнуть крупного успеха и захватить богатую добычу. Здесь у них, безусловно, были большие резервы. Но если бы они даже бросили в прорыв и небольшой отряд, то тогда, ничем не рискуя, наделали бы нам немало хлопот и бед.
Сверх ожидания и как будто бы вопреки здравому смыслу они не выслали даже простой разведки и, уверенные в своей безопасности, не выставили сразу даже сторожевого охранения.
Такое поведение неприятеля сильно нас всех удивило, и мы в то время никак не могли объяснить [162] себе этого явления. Впоследствии, изучив во всех подробностях характер наступательных действий германцев, мы увидели, что вопреки почему-то сложившемуся убеждению в высоких качествах германской наступательной тактики, мы, находившиеся с ними в постоянном соприкосновении в течение 1915—1916 и начала 1917 годов, эту их тактику расценивали не всегда высоко.
Выходило так, как будто бы германские начальники выполняли всегда до точки детально разработанный план предстоящего боя, но, достигнув решения порученной им задачи, они останавливались и к развитию успеха не приступали как бы вследствие отсутствия у них детально разработанного плана на случай этого успеха и, как бы лишённые частной инициативы, самым преступным образом постоянно пропускали случаи нанесения отступающим, расстроенным, часто даже разбитым нашим частям окончательных ударов.
Может быть в таких случаях эта их тактика сводилась только к простой осторожности? Может быть они, достигнув намеченного успеха, боялись или не хотели в дальнейшем рисковать? В таком случае их осторожность была чрезмерной, так как давала нам возможность, благодаря появлявшемуся у нас времени, ликвидировать совершенно спокойно готовые уже прорывы нашего фронта. A затем часто бывало и так, что немцы в дальнейшем своём наступлении в этом же месте вновь прорвать наш фронт были не в силах, напрасно теряя в людях колоссальную убыль, и останавливались нашими войсками в своём продвижении вперёд до тех пор, пока уже мы сами не покидали своих позиций.
* * *
Дивизион дошёл до города Мезо-Лаборча и здесь [163] остановился, соединившись с прибывшим из резерва 1-м дивизионом.
Положение создалось критическое: фронт целой дивизии открыт для неприятеля. Фланги соседних учаитков фронта не обеспечены и находятся под угрозой удара крупных сил противника. Никаких резервов для занятия этого участка у нас не оказалось.
Утром мы получили приказание занять фронт дивизии своими орудиями в три линии: в первой — 1-я и 2-я батареи, во второй — 3-я и 5-я, в третьей 6-я батарея. 4-я, потерявшая три орудия и понёсшая крупную убыль, при контуженном командире, была отведена несколько в тыл для приведения в порядок и морального отдыха.
Я получил приказание явиться к командующему бригадой полковнику Попову:
— На вас возлагается трудная задача, — заявил он мне. — Дело в том, что ожидается наступление противника. Батареи двух первых линий получили приказание сдерживать это наступление до возможного предела, в последней крайности им дано разрешение отступить. Что же касается вашей батареи, то начальник дивизии приказал передать вам, что он уверен в том, что 6-я батарея ни в каком случае со своей позиции не сойдёт.
6-я батарея должна открыть огонь по наступающему неприятелю только после того, как батареи двух первых линий свой огонь окончательно прекратят. Это делается для того, чтобы возможно дольше сберечь вашу батарею в полной неприкосновенности.
Я собрал людей и передал им слова начальника дивизии.
— Что же, В. В., умирать, так умирать. Не мы первые, не мы и последние, как Господу будет угодно, — ответили мне мои староверы.
Мы стали ждать наступления германцев, но [164] последние, окопавшись у нас на виду сейчас же за деревней Старковцы, не двигались.
К вечеру для занятия прорыва прибыли небольшие пехотные части, надёрганные из соседних участков. Эти части и заняли фронт нашей погибшей дивизии.
Генерал Н. через несколько дней был отрешён от командования дивизией, и больше мы его никогда не видали.
* * *
Оставшись без пехоты, 6-я батарея получила приказание войти в состав 2-го дивизиона 19-й артиллерийской бригады, который стоял на позициях в долине реки Вильсавы.
Командир дивизиона полковник Дулуханов принял батарею дружески и приказал стать у находящегося в той же долине небольшого католического монастыря, от которого остались только стены, да внутри валялось множество связанных в пачки маленьких образков, которые одни лишь напоминали о былой тихой обители, превращённой в настоящее время в груду развалин.
Короткий период стояния батареи у монастыря был для неё периодом затишья в боевой её деятельности и, вместе с тем, периодом отдыха после усиленных переходов и беспрерывных боёв последнего времени.
С этой позиции 6-я батарея один только раз открыла огонь, получив приказание подготовить атаку для одного из полков 19-й пехотной дивизии.
Батарея долго обстреливала австрийские позиции, но, наконец, видя, что пехота даже не собирается выходить из своих окопов, я спросил по телефону у командира полка, когда полк пойдёт в атаку.
— А вы всё ещё стреляете?
— Ну, конечно. [165]
— Благодарю вас. Всё уже кончено. Наша атака отбита.
В недоумении я только пожал плечами. Встретив затем одного из офицеров этого полка, спросил его, каким это образом их атака была отбита, если её как будто бы и не было совсем.
— Вот видите ту высоту? Она ещё и сейчас покрыта вся мёртвыми телами людей Елецкого полка. Вы слышали про это дело? Нет? Так вот, Елецкому полку, во исполнение чьей-то фантазии, приказано было брать в лоб эту высоту. Полк пошёл, высоты, конечно, не взял, но зато всю её покрыл своими трупами, и назад из полка вернулась только небольшая горсть людей. Так вот наш командир полка эту атаку видел своими глазами, и у него отпала всякая охота повторять своим полком подобный опыт. Он попросту послал разведчиков, которые там для виду немного постреляли и вернулись обратно, а командир полка донёс, что атака отбита.
* * *
В первый же вечер пребывания батареи у монастыря я получил приказание от командира 19-ой бригады генерала Ханжина снять батарею с позиции и отвести её на ночёвку назад к замку Красноброд.
Каково же было наше удивление, когда мы узнали, что 19-я бригада всегда отходит на ночь назад, оставляя свои боевые позиции.
Офицеры 19-ой бригады объяснили нам, что их командир бригады, генерал Ханжин, слишком дорожит своей бригадой для того, чтобы совершенно бесцельно подвергать её большому риску, оставляя на ночь на позициях. Он находит, что ночная стрельба в настоящих условиях бессмысленна и даже вредна, так как даёт возможность противнику совершенно точно определять позиции батарей. [166]
Здесь, в горах, небольшая группа разведчиков неприятеля очень легко может проникнуть на позицию батареи и наделать ей много вреда. Принимая всё это во внимание, генерал Ханжин в таких случаях своих батарей на ночь на позициях не оставляет.
Такая заботливость всех нас тронула, так как ничего подобного у себя мы никогда не видели. Наш командир бригады, очень добрый и мягкий человек, был крайне недеятельным и к этому времени даже был уже отчислен от командования бригадой. Что же касается начальника дивизии генерала Н., то он свою артиллерию особенно не любил, что всегда и при всяком случае подчёркивал, и, конечно, уже не берёг её нисколько.
В начале карпатских боёв однажды генерал Н. подъехал верхом к позициям 5-й и 6-й батарей.
— Вы слишком далеко стоите, — заявил он мне, — извольте поставить свои пушки так, что бы от них до артиллерии противника было бы не дальше одной версты.
— Прикажете, В. П., поставить орудия за неприятельскую пехоту?
Генерал ничего не ответил, повернул лошадь и уехал. Мы остались, конечно, на месте.
* * *
Утром, со светом, 6-я батарея опять на позиции.
С наблюдательного пункта, общего для нескольких батарей, мы замечаем вдали, что к одному из белеющих домиков небольшого селения всё время подъезжают всадники. Видимо, это какой-нибудь австрийский штаб. Жаль, что нет у нас хотя бы одной 42-линейной пушки: наши снаряды далеко не долетают до этого селения. [167]
На участок прибыла тяжёлая 6-дюймовая гаубичная батарея. Её появление оживило нашу слишком однообразную жизнь на наблюдательном пункте: появилась возможность кое в чём, хотя немного, насолить противнику, изредка выпуская тяжёлые бомбы по наиболее чувствительными местам его позиций.
Австрийцы не пожелали остаться в долгу и ответным выстрелом попали под одну из наших гаубиц. Бомба взорвалась, подбросила гаубицу на воздух и перевернула её вверх колёсами, легко ранив двух человек из орудийной прислуги.
* * *
Телефонный провод 6-ой батареи повреждён. Для починки его отправились два телефониста и пропали. Они вернулись только через сутки.
— Где вы были?
— У австрийцев, В. В.
— Как так у австрийцев?
— Так точно. Мы пошли по проводу, нашли место, где он оборван, a затем стали искать другой конец. Искали, искали, и, знать, заплутались. Только идем, глядь, провод. Мы, значит, опять по проводу, да и зашли невесть куда. Глядим — австрийцы. Мы в кусты. Так в кустах и посидели до ночи. Ячменев говорит: давай обрежем им провод, а потом рассудили, что и они, значит, пошлют своих телефонистов, ну и наскочат на нас. Так и оставили, не тронули ихнего провода. Потом ночью уже выбирались. Опять много плутали, насилу вышли к своим.
* * *
Настала весенняя бескормица. Интенданство совершенно прекратило отпускать фураж для лошадей натурой и предоставило об этом заботиться самим стоящим на позициях частям. [168]
Положение создалось критическое: в ближайшем тылу нигде нет ни клочка сена, ни зерна овса — всё съели лошади тыловых частей и организаций. Приходится искать фураж в прифронтовой полосе, в селениях, раскинутых в горах.
С громаднейшими затруднениями, по невероятно дорогой цене мы кое-как добывали некоторое количество сена. Овса, конечно, совершенно нигде не было, и лошади голодали.
Перевозка купленного сена производилась на вьюках, для чего пришлось выделить особых лошадей, на которых мы уже стали смотреть, как на обречённых. Чрезвычайно плохие горные дороги, часто простые тропы, подъёмы и спуски, кормёжка впроголодь совершенно изнурили этих несчастных животных. Их спины и плечи покрылись ранами, разъедаемыми откуда-то появившимися мухами. Падёж лошадей от бескормицы, не только вьючных, назначенных для подвозки фуража, но и расчётных, стал явлением обыкновенным, и бороться с этим злом мы были совершенно бессильны. Лошади страшно исхудали, обессилили и стали вялыми.
Только один мой Нарядный всё время сохранял вполне своё тело и свою энергию. Секрет его благоденствия вскоре открылся. Мой трубач Калин попросту воровал для него овёс у соседних частей, если таковой где-нибудь заводился, о чём Калин по какому-то присущему лично ему чутью сейчас же узнавал.
* * *
6-я батарея получила новое назначение: в особый отряд генерала С., состоящий из 44-й пехотной дивизии с приданным к ней вместо своей артиллерии дивизионом 33-й артиллерийской бригады.
В полученном приказании было указано непременным условием батарее прибыть к назначенному [169] пункту, в с. Воля-Михова, не позже, чем через двое суток.
Рано утром батарея выступила в поход кратчайшим путём по весенним просёлочным дорогам, если не совершенно непроходимым, то во всяком случае, проходимым только в силу полученного приказа.
Несмотря на полное желание прибыть к сроку, батарея употребила на этот путь вместо строго указанных двух суток четыре, и то, прибыв на место в с. Воля-Михова, распряжённые лошади стали от усталости ложиться.
Я явился к начальнику отряда генералу С., большому тучному человеку, который произвёл на меня странное впечатление: уж очень много он сразу наобещал, не имея ещё никакого понятия о боевых качествах прибывшей в его отряд совершенно посторонней батареи.
Я получил приказание немедленно сменить на позиции 3-ю батарею 33-й артиллерийской бригады, приняв от неё все пристрелочные данные.
Батарея, которую мы должны сменить, стоит довольно высоко в горах, на выступе скалы, закрытой соседними высотами. Позиция неудобная, тесная, и поэтому я просил разрешения у генерала С. её не занимать, а подыскать в этом районе другую.
— Хорошо. Я буду на позиции лично и посмотрю сам, — ответил мне начальник отряда.
Генерал С. не приехал. Тогда я вторично обратился к нему с той же просьбой.
— Ну, хорошо, ищите себе новую позицию, где хотите, — раздражённо бросил мне генерал С.
* * *
Новую позицию я, конечно, нашёл, только не на горе, а в низине. Наблюдательный пункт тоже переменил, перенеся его на гребень, занятый нашей пехотой, прямо в окоп. [170]
Участок оказался очень тихим, и никаких боевых действий в ближайшем будущем не предполагалось, что дало возможность обратить внимание на конский состав батареи, и по мере сил и средств лошади постепенно были приведены в надлежащий вид, и все их раны и набитости залечены. Через неделю к отряду присоединились 2-я, 4-я и 5-я батареи нашей бригады, в командование которой вступил полковник Попов.
Мой наблюдательный пункт, очень удобное место, стал общим бригадным пунктом, стало тесно, и я решил отделиться.
Выбрав новое место, опять в пехотном окопе, я приказал своим разведчикам ночью несколько проредить мешающую наблюдению растительность, покрывающую склон, обращённый к неприятелю. Разведчики мои перестарались и прорубили целые просеки. Дело было испорчено и, желая окончательно убедиться в этом, я поставил треногу с трубой Цейса.
Пехотные солдаты, находящиеся в окопе, вылезали наружу и с любопытством стали наблюдать, что я делаю. Я не ошибся: немедленно же в направлении моей треноги, недолетев, разорвалась австрийская шрапнель. Вторая пролетела над треногой. Ожидая сейчас же третью шрапнель, я убрал трубу Цейса и спустился в окоп. Все наблюдающие за мной солдаты тоже попрятались.
После третьего разрыва я вылез наружу, вылезли и пехотинцы. Я опять, уже нарочно, спрыгнул в окоп. Все сейчас же скрылись. Этот маневр я повторил несколько раз и всё с тем же результатом.
Я упоминаю об этом случае для того, чтобы наглядно, на примере, показать, каким громадным значением во время войны у наших солдат пользовались офицеры, хотя бы даже им совершенно неведомые.
Вера в офицера как существо, стоящего выше [171] их, была настолько велика, что часто одно только появление хотя бы даже постороннего офицера сразу действовало успокоительно на целые расстроенные массы солдат.
* * *
Я заболел дизентерией и через некоторое время стал поправляться, и, наконец, настал день, когда меня в экипаже привезли на новую позицию батареи, по моему приказанию найденную и оборудованную моими офицерами.
Высоко в горах, несколько выше позиции, от которой я отказался, нашли ровное плато, покрытое кустарником. Прекрасное место, хорошо укрытое, с громадным обстрелом.
Последняя позиция 6-й батареи в Карпатских горах.