• Главная
• > Книжная полка
• > Веверн Б. В. — 6-я батарея

[66]

4. ПОД ПЕРЕМЫШЛЕМ

Станция Броды.

— Вам сейчас подадут эшелон. Перегружайтесь, не теряя времени, поскорей. Времени дают очень мало, — заявляет мне командующий дивизионом.

Хорошо сказано. Да разве возможно вообще перегрузиться? Новый австрийский эшелон, во-первых, короче на несколько вагонов, во-вторых, узкоколейный, а в-третьих, вместо платформ и крытых вагонов какие-то ящики без крышек. Как всадить в эти ящики лошадей и орудия?

— Господин подполковник, это невозможное дело: мы и в свой эшелон еле поместились. А для людей совершенно нет вагонов. Куда их девать?

— Куда хотите. Больше ничего не дадут, ни одного лишнего вагона. Я уже пробовал говорить с комендантом, тот только руками замахал, и всё-таки батарея должна быть немедленно перегружена. 4-я и 5-я батареи уже перегружаются.

Пришлось взяться за дело. Перегрузились. Несчастные лошади задыхаются в тесноте, к ним же свалена и их аммуниция, и людей набилось, сколько взошло. Ни орудий, ни ящиков, ни повозок не видно, так они густо покрыты людьми. Эшелон уплотнён до отказа. Готово.

Мы на вражеской территории. В сущности говоря, ничего нового: те же пейзажи, и люди такие же, но тем не менее все озираются по сторонам, все думают увидеть что-либо особенное, новое.

Слава Богу, недолго пробыли в этих ужасных австрийских вагонах.

Станция Львов. [67]

Наконец увидели необыкновенное: какая-то недалёкая большая гора, покрытая зеленью. Но озираться по сторонам некогда: батарея разгружается.

6-я батарея идёт через центр большого, красивого города и обращает на себя внимание любопытных. Заглядевшийся кузнец Расницов на толчке соскользнул с инструментальной повозки и упал под колёса. Тяжёлая, гружёная железом, повозка раздробила ему ноги и оставила его калекой на всю жизнь.

Навстречу батарее идёт какой-то обоз, и мы в удивлении таращим глаза на наших обозных солдат, одетых в форму венгерских кавалеристов: красные галифе и зелёные расшитые доломаны. При этом на ногах грязные, казённого образца, стоптанные сапоги и на голове засаленная русская фуражка. Вид карикатурный. Видимо где-то захватили австрийские цейхгаузы и нашли достойное применение австрийскому обмундированию.

Нам отвели австрийские казармы, большие, светлые, с большим двором. Внутри все стены расписаны фигурами солдат во всевозможнейших австрийских формах. Люди довольны — можно всласть отдохнуть на хороших койках. Офицерам отведены квартиры в одной из городских гостиниц.

Как только мы вышли на улицу, у каждого из нас-офицеров появились, как из земли выросший, еврей-мальчишка для поручений. Эти мальчуганы не оставляли нас во всё время нашего пребывания во Львове (около 3-х суток), терпеливо поджидая своих офицеров у порога гостиницы и получая за это вознаграждение 30—40 копеек в день. Благодаря им, мы чувствовали себя здесь, как дома, совершенно не боясь заблудиться в лабиринте улиц чужого большого города.

Что поразило нас — это обилие австрийских офицеров, даже при оружии. Они совершенно свободно расхаживали по улицам города, часто под руку [68] с дамами. Мы же были как бы на положении гостей. По вечерам на одной из главных улиц при полном освещении блестящих магазинов густая толпа гуляющих сплошной стеной медленно двигалась по тротуарам взад и вперёд. Здесь уже всё перемешалось — местные жители и пришельцы, офицеры и русские, и австрийцы. Как их много, и тех, и других, и что они здесь делают в таком числе, по крайней мере русские?

* * *

— В. В., канонир Сидорин обругал площадной бранью своего взводного фейерверкера и отказался выполнить его приказание идти на уборку лошадей, — докладывает фельдфебель.

Явление очень нехорошее, в особенности на походе. Надо раз и навсегда прекратить этого рода явления решительными мерами, конечно, не прибегая к помощи полевого суда. Долго ломаю себе голову над этим вопросом и, наконец, прихожу к разрешению.

Вся батарея в сборе.

— Вот что, ребята, у нас в батарее произошёл прискорбный случай, вы наверное уже об этом слышали?

— Так точно, — раздаются голоса.

— Так вот что: я должен предать Сидорина военно-полевому суду. А вы знаете, чем это может кончиться в военное время.

— Так точно, расстрелом.

— Жаль человека. Значит надо придумать что-либо другое, чтобы больше таких дел в батарее не было, решить у себя, не вынося сора из избы. Что вы на это скажете?

— Выпороть надо, — загудела батарея.

— Ладно, пусть же сама батарея и приводит в исполнение свой приговор. [69]

* * *

6-я батарея направляется в Карпаты. Дорога от Львова идёт гладкой, безлесной равниной, по которой изредка разбросаны утопающие в зелени небольшие деревушки или помещичьи усадьбы.

Мы идём по свежим следам недавних боёв, картины которых ясно рисуются по первому брошенному взгляду по сторонам нашей широкой дороги-шоссе.

Вот окопы, нарытые нашей пехотой, частью развороченные удачными попаданиями снарядов противника, идущие с перерывами неправильными ломаными линиями, скорее даже ямками. Позиции нашей полевой артиллерии, на которых до сих пор ещё валяются груды пустых медных гильз. Всюду разбросаны предметы нашего пехотного снаряжения: лопатки, вещевые мешки, патронташи пустые и полные и изредка даже винтовки.

Австрийские окопы, повёрнутые в обратную сторону. Позиции их артиллерии, и опять всюду разбросанное снаряжение и кучи пустых снарядных гильз.

А вот окопы уже перепутались наши с австрийскими: наша пехота успела продвинуться вперёд, гоня перед собой перепуганного противника.

Чем дальше мы отходим от Львова, тем больше и ярче встают перед нами картины этих боёв. В окопах начинают попадаться неубранные ещё трупы, сначала одиночные, редкие, a затем всё чаще и больше: наши, австрийцы в тех позах, в которых застала их смерть, с дико глядящими, открытыми глазами, часто с оскаленными, как будто в дикой злобе, зубами, с выражением боли и страдания на лицах. В одном месте, рядом с защитного цвета рубахами наших убитых пехотных солдат серое платье убитой сестры милосердия. Она лежит, уткнувшись лицом в землю. [70] Каким образом попала она в боевую линию для того, чтобы пожертвовать своею жизнью во имя великой любви, которой горела её большая душа?

Сильный дурманящий запах заставлял нас спешить всё вперёд, выйти, наконец, из этого царства смерти. Спускающиеся на землю сумерки и вечерняя прохлада несколько облегчают наше положение. Мы подходим к месту ночлега.

* * *

Дивизион выстроен в резервную колонну.

— Слезай!

Деревня делится на три равные части, и каждая батарея занимает свою. Рядом усадьба. Нас, офицеров, привлекает приветливый вид помещичьего дома, перед которым разбит цветник, густо покрытый ещё видимыми в вечернем сумраке цветами. Мы входим в ворота. Сильный трупный запах заставляет нас остановиться: весь цветник завален трупами убитых австрийцев. Как безумные, мы выскакиваем из цветника и спешим в деревню, где находим себе пристанище в одной из изб, которую для нас освобождают наши солдаты.

Мы очень устали после дневного перехода и пережитых за день впечатлений. С восторгом мы полощем свои лица и руки прохладной водой, принесённой из речки. Расставляются походные койки, накрывается стол. Самовар приветливо уже гудит в сенях. Мы пьём и едим, наслаждаемся часами нашего отдыха после перехода, который казался нам бесконечным. Рано утром умываться бежим прямо к речке и, поражённые, останавливаемся: вся речка завалена трупами. И эту воду вчера мы с таким наслаждением пили, мыли ею свои лица и руки.

* * *

Поход продолжается. Но сегодня мы идём уже [71] лесом, что сильно облегчает движение. Кроме того мы отошли несколько в сторону, и трупов уже больше нет: мы потеряли след боя.

Наше шоссе пересекает полотно железной дороги. Невдалеке виднеется полустанок. Мы пользуемся временем привала и направляемся к стоящему у полустанка поезду.

На одной из платформ стоит гроб, у которого, низко опустив голову на грудь, сидит дама в траурном платье. Мы спешим пройти мимо, не желая своим видом живых и здоровых бередить тяжёлую душевную рану несчастной женщины.

* * *

Ещё переход: батарея вступает в горы. Шоссе, до сих пор довольно исправное, постепенно переходит в ужасное месиво из земли и мелкого камня, в котором утопают колёса наших орудий.

Лошади напрягают все свои силы, на помощь им в лямки впрягаются люди. Дорога в гору и в гору. Новый, невиданный нами, горный пейзаж, несмотря на трудность пути, производит довольно сильное впечатление. В особенности он поражает наших солдат, жителей великой равнины, никогда не видевших гор. Это предгорья Карпат. Склоны вспаханы. В некоторых местах, на крутых склонах, землю копают лопатами.

— Помирать бы с голоду стал, не копал бы так, — замечает идущий рядом с моей лошадью солдат. — Экий труд-то какой, прости Господи!

Лошади неожиданно шарахаются в сторону: в придорожной канаве лежит труп замученной лошади, и чем дальше в горы, тем чаще в канавах валяются эти трупы несчастных животных. Вся дорога усеяна ими.

— В. В., — подскакивает ко мне фельдфебель, — в 12-м ящике коренная кобыла Чистая ногу сломала. Оступилась, знать. [72]

— Запрячь заводную лошадь, Чистую пристрелить.

И легла в придорожную канаву и наша Чистая, светло-серая, сильная, ещё молодая лошадка.

Вправо что-то загудело, как отдалённый гром. Это крепость Перемышль даёт нам знать о своём существовании. Все поворачивают головы вправо, но из-за пересечённой местности ничего не видно.

Мы обходим Перемышль слева и направляемся вглубь Карпатских гор. Из штаба дивизии получен маршрут: дивизиону взять направление на деревню Бржуска.

Мы у подножья крутого подъёма, на вершине которого находится указанная нам деревня. 6-я батарея во главе колонны и первая начинает лезть на гору.

— Взять интервалы между упряжками!.. Шагом марш!..

— Орудия с трудом карабкаются в гору. Прямо ехать нельзя: орудия тянет назад, надо брать гору зигзагами. Люди впрягаются вместе с лошадьми, не исключая и офицеров. Лошади храпят, выбиваются из сил, останавливаются.

— Припрячь передние выноса из резерва!

Восьмёрками тянем орудия и ящики. Полторы версты до Бржуски тянули всю ночь, и только под утро батарея собралась на самой вершине. 5-я батарея ещё в пути, 4-я не двигалась — стоит у подножья подъёма.

Дивизионный разведчик привёз пакет.

Вскрываю.

— Вернуться обратно, к перекрёстку дорог, для продолжения похода.

Штабом дивизии наш дивизион был направлен в деревню Бржуска только для ночлега, о чём своевременно, с вечера, нас уведомить никто не потрудился. Бешенство находит на меня: так вот как считается с нами наше начальство! Вот, как [73] оно о нас заботится! Люди мрачно молчат, смотрят исподлобья.

Голодная, измученная бессонной, изнурительной ночью, батарея вернулась к указанному месту. Опять размолотое месиво под ногами, дорога опять в гору. Упряжки останавливаются, приходится к застрявшим припрягать выноса. Двойная работа несчастным лошадям.

Отошли уже вёрст 12 от сборного пункта у перекрёстка. Остановка. Получаю приказание вернуться обратно: с 1-го ноября 1914 года дивизия входит в состав 11-й армии, осаждающей крепость Перемышль.

* * *

Гулко разносится отзвук разрыва тяжёлого крепостного снаряда и перекатами перебрасывается по ущельям окаймляющих крепость гор. И опять полная тишина и полный покой.

6-я батарея подходит к указанному ей батарейному участку.

Где-же крепость?

Мирная галицийская деревушка, населённая мирными жителями, всецело поглощёнными своими собственными заботами. Рядом свеже вспаханное под посев поле.

Появление батареи несколько нарушает течение обычной жизни, и жители не очень сочувственно встречают её. Да и понятно: чужие солдаты портят поля своими лопатами, устанавливая на них свои пушки. В избах-халупах распоряжаются, как хотят, a настоящие хозяева должны или совсем выселяться, или ютиться по углам и чуланам. Во дворах настроили какие-то навесы, под которыми расставили своих лошадей, да ещё ожидают ласкового обхождения. Тяжело приходится мирному сельскому жителю в военное время. [74]

Влево от позиции небольшая возвышенность, откуда в трубу Цейса кое-как можно разобраться в неприятельских линиях, и даже виден один из фортов.

Летит первая пристрелочная шрапнель на предельном прицеле. Разорвалась... Направление взято.

— Гранатой!..

Еле дотянулась граната до передних линий противника, взрыла землю и подняла на воздух столб пыли.

Ну, отсюда немного настреляешь, и кому это пришло в голову наметить здесь линию батарейных позиций? А что спокойно здесь будет, так это уже верно.

Неделю простояла батарея на этой позиции.

Приехал Малинин, посланный ещё с похода за бельём для батареи, привез из дома письма, посылки, массу белья и, главное, совершенно бесплатно.

— Геннадий Павлович приказали всё выдать без денег, — сообщил он о своём бывшем патроне.

* * *

Командиру 6-й батареи завтра с утра сопутствовать начальнику штаба сектора в его рекогносцировке подступов к крепости.

Ну вот и отлично: всё-таки разнообразие и интересно.

С утра погружаемся в пихтовый лес, покрывающий целый ряд небольших высот, охватывающий, как поясом, наш южный сектор крепости; какие красивые места! Громадные пихты, опушённые снегом (в горах уже снег), то спуски, лощины, поросшие буковыми зарослями, небольшие полянки, разбросанные между лесом, горные речки по дну оврагов, лощин.

Высота 486 {4}... Густой старый лес и вдруг [75] широкая поляна с отлогим уклоном назад. Край высоты обрывист, порос бордюром из деревьев и кустарника, а там, внизу, у подножья её, окопы нашей пехоты.

Пока Н. А. Тиличеев возится с угломером Михайловского-Турова, что-то на нём отсчитывает и делает доклад начальнику штаба, я подхожу к краю обрыва, и перед моими глазами, как на ладони, видна ближайшая к нам часть крепости: два форта, ряды междуфортовых укреплений, ближайшие линии укреплений полевого типа, окопы и целые поля проволочных заграждений.

— Господин полковник, посмотрите какая идеальная артиллерийская позиция и, кроме того, мы будем над самой нашей пехотой — это сразу придаст ей бодрость. А там, где мы сейчас стоим, мы не в состоянии оказать нашей пехоте никакой поддержки, там мы совершенно бессильны и бесполезны.

— А как вы сюда влезете с вашими пушками?

— Если получим приказание, то влезем.

— Ну, смотрите.

Вечером получаю срочную телефонограмму: по приказанию начальника южного сектора, 6-й батарее немедленно занять позицию на высоте 486.

* * *

Ранним утром 6-я батарея выступила на новую позицию и через час подошла к подножью ближайшей высоты.

Пологим откосом начинается подъём и, растянувшись длинной вереницей, орудия и ящики довольно свободно лезут в гору, придерживаясь узенькой пешеходной тропинки, пропадающей где-то там в густых зарослях опушки пихтового леса. Подъём становится круче, ездовые пригнулись в сёдлах, лошади спотыкаются, тяжесть орудий и ящиков тянет назад.

— Бери вправо! [76]

Загнула углом батарея. По крутому откосу, обтягивая наискось подъём, как лентой, широкой чёрной полосой свежей колеи, поднимается батарея всё выше и выше.

Орудия и ящики накренились, врезаются колёсами в мягкую, насыщенную влагой почву, режут дёрн. Лошади потемнели от пота, густой пар валит от их взлохмаченных спин и боков, с удил падает хлопьями густая белая пена. Люди работают у колёс, помогая животным в трудных местах двигать увязающие в почве орудия и ящики.

Вот и опушка леса. Густыми низкорослыми зарослями пихты преграждает она батарее дальнейший подъём.

Батарея остановилась.

Зазвенели в лесу топоры: падают мелкие пихты и сейчас же оттаскивают в стороны, очищая широкую просеку, покрытую свежими, мелкими пеньками деревьев. Минуя редкие крупные деревья, просека прошла через угол леса к ровной, открытой поляне, и батарея уже зазвенела металлом по свежим, только что срубленным пенькам. В лесу уклон небольшой, орудия и ящики идут свободно, но только сильно страдают ноги и копыта лошадей, и у многих выступила уже кровь.

Подъём взят. Лес пройден. Батарея подходит к деревне Грушево, раскинувшейся на ровной, высокой, открытой поляне. Здесь отдых и несколько запоздалый обед и для людей, и для животных.

— Заморились, ребята?

Люди смеются:

— Ничего... Теперя по нашему следу, небось, дорогу проложат.

— Чего прокладывать? Она так уже проложена: умяли пеньки-то колёса, и по откосам здорово взрыта земля, накатать её только, и дорога готова. [77]

Ещё одна деревушка, раскинутая по берегам горной речки, и батарея останавливается опять перед новым подъёмом. Этот подъём не так уже труден, и к вечеру снятые с передков орудия уже стоят на местах.

* * *

Занесено белым снегом дно глубокого лесного оврага. Откосы его поросли мелкой зарослью, над которой высятся старые пихты большого тёмного леса.

Ярко пылают костры, трещат сухие хвойные ветки, рассыпая вокруг мелкие искры. Тени старых пихт ложатся на освещённое огнём пространство. Вокруг тёмная ночь.

Кипят на трёх кольях подвешенные чайники, люди сбились к огню, греют озябшие члены. Слышится мерный шорох жующих сено лошадей, привязанных тут же в овраге.

Время идёт... Костры догорают... Люди, съёжившись, дремлют у потухающих углей... В ночном мраке полная тишина, нарушаемая лишь тем же мерным жеванием лошадей.

* * *

Люди роют землянки в скатах оврага. В самом овраге кроют навесы для лошадей.

У края обрыва маленький ровик в кустах, над которым высятся три дерева: кедр, пихта и лиственница. Это мой наблюдательный пункт.

Какой дивный вид.

Чуть влево поляна, поднимающаяся скатом от наших пехотных окопов к тёмному лесу, хранящему пока от нас свои тайны. Что там в лесу?

Белое облако разрыва шрапнели 6-й батареи покрывает опушку.

— Записать установки, цель № 1-й! [78]

Вторая шрапнель просвистела прямо над головой в направлении одного из фортов, лежащего прямо на скалах. Разрыва не вижу.

Я люблю, когда мои снаряды пролетают над самой моей головой. Мне кажется, что они поют в это время свою особую тихую песню. Мне тогда становится весело, и я чувствую, как во мне растёт уверенность в несокрушимости и силе моей батареи.

— Огонь!

Снова шрапнель режет воздух в том же направлении: разрыва всё нет.

— В. В., да вон где разрыв.

Опускаю бинокль и гляжу в полном недоумении: разрыв совсем близко. Белое облачко висит в воздухе чуть ли не у самой нашей высоты, а я его искал у форта.

Так вот, что значит стрельба в горах: горные складки местности безумно скрадывают расстояние, и воздух слишком прозрачен. Всё кажется очень близко, а на самом деле невероятно далеко.

* * *

Тяжело гремят орудия крепости, рассылая снаряды по всевозможным направлениям, но без всякой системы. У австрийцев почти нет определённых пунктов, которые систематически обстреливались бы ими. Их снаряды падают в большинстве случаев наудачу, куда попало: в овраги, в лес, залетают в глубокий тыл и, большею частью, пропадают безрезультатно. Это странно тем более потому, что им отлично известно положение наших боевых линий, и каждая точка обложения крепости может быть поражаема ими в любой момент дня и даже без всякого наблюдения.

Получается впечатление такое, что, стреляя из своих крупных орудий, они только от скуки забавляются. [79]

Стрельба их редкая: пролетит снаряд, завоет в воздухе волком и лопнет в лесу, раскатясь глухим эхом в окрестных лощинах и оврагах, и опять на неопределённое время замолчит крепость, как будто заснёт.

Наши орудия тоже молчат. На нашем секторе нет других орудий, кроме наших 3-дюймовых пушек, по своим свойствам не могущих нанести ннкаких разрушений или сильных повреждений укреплённым линиям противника. Лишь изредка удаётся подкараулить идущих с винтовками на работу австрийцев, поймать их своею шрапнелью где-нибудь на лесной прогалине или просеке, и в один момент заставить их разбежаться.

Изредка протрещат где-нибудь винтовочные выстрелы по близко подошедшим разведчикам, свистнет редкая пуля, и опять всё погружается в полную тишину.

Ночь оживлённее дня: высоко взлетая, сотнями рвутся ракеты австрийцев, освещая белым матовым светом их линии. Тёмными пятнами в этом бледном освещении выступают леса, покрывающие склоны высот, не занятых ни той, ни другой стороной. В эти леса по ночам направляются наши пехотные части для постоянных усиленных разведок позиций противника и с целью добычи пленных, что ставится им непременным условем. Лесами подходит наша пехота к окопам противника и в коротких схватках выбивает и гонит его дальше, под защиту фортов крепости.

* * *

В штабе дивизии встречаю командующего 2-й батареей капитана Н. Н. Волкова.

— Что ты здесь делаешь, Волков?

— Приехал объясниться с начальником дивизии. Он приказал мне разбить Красичинский замок, [80] могущий при нашем наступлении стать опорным пуиктом противника.

— Что-же ты ему ответил?

— Ответил, что я этого не могу сделать.

— Какой же результат?

— Обещал отрешить меня от командования батареей, если я этого приказания не выполню.

— Дальше?

— Я почтительно доложил, что он может это проделать сейчас, так как я и пробовать не буду стрелять по замку.

Конечно, Н. Н. Волков отрешён от командования батареей не был. Красичинский замок, родовое владение князей Сапег, расположенный невдалеке от Перемышля, насчитывал, наверное, несколько сотен лет. Замок-крепость, сложенный из крупного камня, мог бы быть разрушен, конечно, только снарядами крупных калибров. Наши же 3-дюймовые гранаты могли оставить на его стенах лишь незначительные метки.

Понимал ли это наш начальник дивизии или не понимал? Я думаю, что он, как офицер генерального штаба, не мог бы быть столь невежественным в артиллерийском деле, но вследствие особой нелюбви к нам, артиллеристам, и в силу чёрствой натуры он искал только случая к чему-нибудь придраться.

Через некоторое время, когда я представил своих двух солдат за совершённый ими подвиг к награждению Георгиевскими крестами, начальник дивизии с едкой иронией обратился ко мне со следующей фразой:

— Скажите пожалуйста, капитан, скоро ли последний из нижних чинов вашей батареи получит Георгиевский крест, а то мне ваши представления к наградам уже надоели.

— Это зависит от вас, ваше превосходительство, [81] насколько вы не будете препятствовать этим моим представлениям, — ответил я.

* * *

За разведку подступов к крепости Перемышль в присутствии начальника штаба сектора вольноопределяющийся Н. А. Тиличеев произведен в прапорщики.

Событие в жизни очень крупное: она обогатилась прекрасным храбрым офицером.

Сам Н. А. никак не ожидал производства в такой короткий срок своей службы и был даже сконфужен этим событием, так как, по его искреннему убеждению, он совершенно не заслужил ещё такой крупной награды.

Представление к его производству было сделано самим начальником штаба, обратившим своё особое внимание на выдающиеся способности моего вольноопределяющегося.

До его производства в офицеры солдаты батареи, всегда особенно почтительно относившиеся к нему, называли его по имени и отчеству: Николай Александрович. После производства они стали его называть не иначе как «Его благородие Николай Александрович», совершенно игнорируя его фамилию.

Прапорщик Н. А. Тиличеев получил своё первое офицерское жалованье и принёс все деньги мне.

— Командир, что мне с ними делать?

Я был очень удивлён этим вопросом.

— Как что? То, что обыкновенно делают с деньгами: расходовать их на свои нужды, конечно.

— Да мне они не нужны. Копить бессмысленно, мать моя материально обеспечена, а всё, что мне нужно, я и так получаю в батарее.

— Всё равно на что-нибудь они вам пригодятся. Спрячьте.

Н. А. сгрёб свои деньги обратно, запихал их [82] в карман и вышел. Часа через полтора он пришёл ко мне довольный, сияющий.

— Знаете, командир, я нашёл применение деньгам.

— Ну?

— Я их раздал солдатам.

Действительно, H. А. от меня отправился в батарею и раздал все свои деньги в зависимости от зажиточности и семейного положения солдат. Так продолжал он поступать и впоследствии.

* * *

Я получил телефонограмму: согласно приказания начальника дивизии, в вверенную вам батарею назначен на службу прапорщик 2-го артиллерийского парка Н. Н. Кувалдин «на исправление».

Я был крайне озадачен: странный взгляд у начальника дивизии на 6-ю батарею причём здесь «исправление»?

Пришлось немедленно навести справки, в чём провинился прапорщик Кувалдин, к которому понадобилось применить такие крутые меры. Выяснилось, что в каком-то местечке нижними чинами парка был разграблен винный погреб и, как будто бы, в этом предприятии принимал участие и этот прапорщик. Если это верно, то придётся так или иначе отделаться от него.

В этот же день, к вечеру, прапорщик Кувалдин явился в батарею. Принял я его не с очень хорошим чувством, но так как он не проявил пока никаких прнзнаков распущенности, я решил выждать некоторое время и постараться к нему приглядеться.

Среднего роста, сухой, молодой и хорошо воспитанный, он производит очень благоприятное впечатление, и с течением времени, без всякого нажима или «исправления» с моей стороны, я должен был признать, что передо мной находится человек редкий [83] по душевным и нравственным качествам. А когда мне с ним пришлось побывать в боях, и увидел, что он ещё кроме того и блестящий во всех отношениях строевой офицер. К разграблению винного погреба Н. Н. Кувалдин, конечно, никакого отношения не имел, и почему его припутали к этому делу, мне так yзнать и не удалось.

* * *

— Разрешите доложить, В. В., сегодня ночью наши ездовые притащили десять мешков овса для лошадей, а для вас мягкое кресло.

Фельдфебель улыбается, расчитывая на эффект своего доклада.

— Это ещё откуда?

— А из того хуторка, что за нашими окопами.

Небольшая усадебка, расположенная на середине между нашими пехотными окопами и укреплёнными линиями австрийцев, не занята ни нами, ни ими. Хозяева давно уже сбежали оттуда, бросив на произвол судьбы всё своё имущество, которое до сих пор сохранилось в полной неприкосновенности из-за положения усадебки, подход к которой совершенно открыт.

Странно то, что усадьба не была сожжена отступающими австрийцами перед обложением крепости, как сожгли они целый ряд ближайших к крепости селений, несмотря на то, что жители этих селений оставались на местах, не желая покидать своих насиженных гнёзд. В настоящее время все они, лишённые крова, ютятся со своими жёнами и детьми в жалких шалашах из пихтовых веток и обугленных остатков дерева, согреваясь кострами, которые они разводят внутри шалашей.

Чем живут, чем питаются эти несчастные, обиженные судьбой и людьми крестьяне, явление совершенно непонятное. Они покорно и терпеливо [84] переносят все свалившиеся на них невзгоды и даже не жалуются.

— Кто сжёг ваши селения?

— Да наши же мадьяры. Как уходили в крепость, так и сожгли.

Какой смысл был в такой жестокости, в уничтожении этих селений? Видимо это было сделано в силу чисто канцелярского приказания начальства, которое не потрудилось лично убедиться на месте, нужна или не нужна подобная жертва.

— Вот, В. В., — говорят мне мои солдаты, — вы всё жалеете крестьян здешних погоревших. А что их жалеть: разве это люди? Ленивы они что ли или дурные какие, а только поглядишь — поле лопатами копают, трудятся так, что аж страшно смотреть на них, а вот хотя бы землянки построить себе, как мы строим, так ни за что. Как свиньи какие живут в шалашах, в грязи валяются. Живого места на теле-то ихнем не найдёшь: вши, извините, заели, не моются никогда. Голодные: одну картошку лопают всю свою жизнь. Прости Господи, никак не понять, что за люди такие?

Риск и затруднения, связанные с возможностью попасть в уцелевшую усадебку, с примесью доли любопытства, видимо, не давали покоя моим скучающим солдатам, и они совершенно для меня неожиданно предприняли туда ночную экскурсию, которая, на этот раз, сошла благополучно. Тем не менее, в дальнейшем подобные предприятия, не оправдываемые никакой необходимостью, были мною строжайше запрещены.

* * *

Дежурный наблюдатель доложил мне, что на одной из высот, покрытой густым кустарником, он заметил какое-то странное сооружение, нечто вроде построенного из пихтовых веток шалаша, в котором, по его наблюдениям, скрываются два [85] орудия, время от времени обстреливающие наше расположение.

Наблюдения его оказались вполне точными, дистанция на глазi небольшая, и поэтому я решил попробовать уничтожить эти орудия.

Несколько выпущенных в этом направлении гранат опять показали мне, насколько обманчивы на глаз расстояния в горах: мои гранаты далеко не долетали до цели, но зато ясно показали австрийцам, что они вне досягаемости наших орудий. Убедившись в своей безопасности, австрийские артиллеристы перестали совершенно с нами стесняться. Из шалаша вынесли стол и два стула, появились открыто люди. Справляясь по карте, разложенной на столе, они обстреливали нас из своих двух орудий, как хотели, но, к нашему благополучию и по своему обыкновению, не очень настойчиво, разбрасывая снаряды в разные стороны. Нам же оставалось только с грустью смотреть на них, посылая по их адресу бессильные угрозы, и сожалеть о том, что у нас здесь, на целом секторе обложения, нет ни одного тяжёлого орудия.

* * *

С наблюдательного пункта видно, что австрийцы каждый день в большом числе передвигаются куда-то влево. Деревья и кусты мешают наблюдению, и потому я решил поискать дополнительный наблюдательный пункт, откуда вернее можно было бы следить за этими их передвижениями и легче было бы наблюдать за результатами своих выстрелов, разгоняя эти группы противника.

Вскоре вопрос был решён в положительном смысле — вырыт ровик и установлена маленькая труба Цейса, наблюдение в которую, конечно, не могло быть вполне безопасно из-за её небольших размеров, но хорошо укрытый пункт искупал недостатки трубы. [86]

Следя отсюда за австрийцами, выяснилось, что они свои ежедневные переходы совершали на земляные работы по усилению своих передних линий, и с момента установки бокового пункта 6-я батарея начала в этом деле им сильно мешать, заставляя их удвоить осторожность и быть всё время начеку.

Однажды, зайдя на боковой пункт вместе с А. Р. Яковлевым, я приложил глаза к трубе, некоторое время рассматривая интересовавшие меня укрепления австрийцев. Стояла полная тишина, и не было слышно ни одного выстрела. Окончив осмотр, едва я успел отвести чуть свою голову от трубы, как откуда-то взявшаяся ружейная пуля, прочертив по земле бруствера линию, прошла как раз посредине между окулярами трубы и мимо моего уха вскочила в окоп. Я был на волосок от смерти, но тогда я не обратил внимания на это происшествие, полюбовавшись лишь правильной линией, прочерченной пулей, и только некоторое время спустя я принуждён был вспомнить об этом случае.

* * *

Я слежу за стрельбой тяжёлых гаубиц противника, поставленных в одном из междуфортовых укреплений. Я вижу хорошо то место, где они стоят, и точно определил уже их число: их четыре.

Крупные кольца дыма, как из паровозной трубы, взлетают прямо вверх после каждого их выстрела и, крутясь и вибрируя, они поднимаются на значительную высоту, где постепенно в воздухе тают. Я знаю, что эти гаубицы вне обстрела 6-й батареи, и потому я даже не пробую по ним стрелять.

Сзади, в кустах, какой-то шорох. Мы все поворачиваем головы и видим в нескольких шагах от себя двух диких коз. Грациозные [87] животные рассматривают нас с большим любопытством, которое даже пересиливает их страх. Мы сидим тихо, не шевелясь, боясь испугать милых посетительниц, но они, видимо, уже нагляделись и сразу в один момент скрылись в кустах.

Опять шорох, опять я поворачиваю голову и передо мной вместо коз мой доброволец Блинов.

— В. В., разрешите мне пойти с пехотой на разведку. Очень уж интересно.

— Ступай.

Блинов благодарит и уходит.

Побывав впервые на разведке с пехотными разведчиками, Блинов так увлёкся этим опасным спортом, что уже никак не мог удержаться от него и, получив от меня полное разрешение, старался не пропустить ни одной разведки. В конце концов Блинов явился ко мне с просьбой о переводе его в один из пехотных полков. Вскоре он стал одним из лучших разведчиков 1-го полка, стал «полным» Георгиевским кавалером и через полгода был убит в одной из своих рискованных разведок.

* * *

С некоторого времени наши пехотные окопы, расположенные у подножия высоты 486, систематически подвергаются обстрелу лёгкой батареи противника. Обстрел редкий, но постоянный, и пехота наша всё время несёт потери убитыми и ранеными. По быстроте, с которой после выстрела появляется разрыв, можно заключить, что стреляющая батарея расположена очень близко, где-то за впереди растущим лесом, но определить точно её позицию невозможно: она ни откуда не видна, и напрасно я и мои разведчики излазили все близ находящиеся высоты — мы не нашли никакого, даже малейшего признака, по которому можно было бы хотя приблизительно определить её положение. [88]

Так прошло несколько дней, пока я не получил сильно смутившую меня записку от генерала Гандурина, помощника нашего начальника дивизии, впоследствии первого коменданта крепости Перемышль, фактически ведущего все операции на нашем секторе. Записка была такого содержания:

«Стыдно батарее смотреть, как вот уже несколько дней подряд австрийцы безнаказанно избивают нашу пехоту».

Вопрос был поставлен ребром. Оставалось только одно: идти на пролом, то есть искать австрийскую батарею на её собственной позиции.

По моей просьбе командир 4-го полка дал в моё распоряжение трёх опытных разведчиков, с которыми в сопровождении прапорщика Н. А. Тиличеева и наблюдателя Чухломина я и отправился на поиски австрийской батареи.

Мы благополучно прошли открытую поляну и углубились в лес, оказавшийся, на наше счастье, сильно поросшим кустарником, скрывающим нас от случайного взгляда. Мы шли, осторожно ступая, стараясь не производить своими шагами никакого шума, что всё-таки плохо нам удавалось: предательские сухие ветки то и дело попадали нам под ноги и своим треском нарушали тишину.

Мы знали со слов разведчиков, что примерно на середине леса у австрийцев стоит сторожевое охранение, состоящее из цепи сторожевых постов, за которой где-то расположен их полевой караул. Точного же места расположения караула разведчики не знали, так как за цепь постов не проникали никогда.

— В. В., теперь надо идти очень осторожно, — услышал я у себя над ухом шёпот старшего разведчика, — австрийцы близко.

Мы удвоили осторожность и, как волки, след в след, пробираясь кустами, прошли ещё несколько [89] десятков шагов. Идущий впереди разведчик остановился и, обернувшись назад, осторожно протянул руку вперёд и вправо.

Сердце усиленно забилось, захотелось остановить дыхание, а оно, как нарочно, только усилило свой темп: саженях в двадцати впереди по направлению руки разведчика, стоял с винтовкой австриец. Голова сама невольно повернулась в другую сторону, глаза ищут второго часового. Но конечно, вон он стоит, прикрытый высоким кустом, через ветки которого просвечивается его серо-голубая шинель. Часовые не подозревают нашего близкого присутствия и не обращают никакого вниманья на то, что делается впереди их, занятые больше рассматриванием своих собственных сапог, чем наблюдением за лесом или может быть они слишком погрузились в свои думы.

Передний разведчик лёг на землю, все остальные последовали его примеру. Передний медленно пополз на животе, осторожно перекладывая свою винтовку. Он взял направление посредине между обоими часовыми, временами останавливаясь, чтобы перевести дыхание. Мы, все остальные, как автоматы, до мельчайших подробностей, подражали всем движениям переднего старшего разведчика. Время как будто остановилось, казалось, что мы ползём бесконечно. Цепь передовых постов осталась сзади. Теперь не налететь только на полевой караул. Передний разведчик встал на ноги, мы поднялись тоже.

Батарея, на которую мы охотимся, стреляет, звук выстрела совсем близко. Неужели она стоит где-нибудь в лесу, на поляне? Не может быть — здесь в лесу могут стрелять только гаубицы, а батарея безусловно пушечная. Мы продвигаемся дальше уже на ногах, но, по-прежнему, соблюдая крайнюю осторожность. Н. А. Тиличеев выбирает большое дерево и поднимается на него. Вот он уже в самой [90] верхушке. Он знаками даёт знать, что ничего не видно, и опускается обратно.

Лес начинает редеть... Батарея стреляет... Мы опять ложимся на землю и ползём. Мы подползаем к опушке: перед нами, саженях в пятидесяти, открываются пехотные окопы противника. За ними стоит батарея. Её не видно — она укрыта, но лёгкий дымок после выстрелов указывает её позицию.

Я раскладываю карту окрестностей Перемышля и наношу на неё всё видимое нам боевое расположение неприятеля. Долго вожусь, чтобы отметить батарею как можно точнее, и мы пускаемся в обратный путь.

Так же медленно и осторожно идём, затем ложимся, опять сердце усиленно бьётся, когда мы ползём через австрийскую сторожевую цепь и, наконец, мы поднимаемся на ноги. Теперь нам не страшно — задача выполнена. Мы идём, придерживаясь опушки, и не гуськом, а кучкой и даже разговариваем.

Мы ясно видим, как к нашим окопам, полем, пробираются два австрийца. В руках у них винтовки. Оба они сильно согнулись, втянув головы в плечи. Зачем они это делают? Непонятно.

В окопах их заметили, и часовой выстрелил. Австрийцы поворачиваются и вполоборота бегут к лесу, как раз в нашу сторону.

Старший разведчик опускается на колено... Выстрел... Передний австриец, как подстреленный заяц, через голову, падает на землю.

Два выстрела сразу... Задний валится боком, как брошенный куль.

Разведчики щёлкают затворами винтовок. Стреляные гильзы выскакивают и падают на землю.

Грязные, измокшие, мы вернулись домой.

— 6-я батарея к бою!

Гранаты со свистом рассекают воздух и [91] падают за лесом. Мы не видим, где, и только отзвуки их разрывов докатываются до нас.

Австрийская батарея перестала стрелять и с этого времени совершенно оставила в покое нашу пехоту.

Нанёс ли огонь 6-й батареи ей какие-нибудь повреждения? Я сомневаюсь в этом, так как стрельба по карте по такой мелкой цели крайне не верна. Вернее всего, что наш огонь их только сильно напугал. Уж очень пугливы эти австрийцы.

* * *

Тревожно гудит над самым ухом гудок полевого телефона. Я его слышу, но спросонья сразу ничего не могу сообразить. Вчера я поздно лёг и вот, чуть начало светать, меня уже будят.

— В. В., австрийцы наступают!.. Скорей! В. В., скорей!..

Как встрёпанный я соскакиваю со своей походной кровати. Мне некогда уже одеваться, и я бегу на пункт, схватив в охапку свою одежду. Я бегу мимо батареи — все люди уже на местах.

Мелкой, жёсткой дробью работают винтовки и пулеметы. Австрийская шрапнель рвётся у нас в окопах, их тяжёлые бомбы роют землю и засыпывают ею и горячими осколками нашу пехоту.

Вся поляна, от леса и почти до самых наших окопов, усеяна лежащими цепями австрийцев.

Вылазка!..

Наша пехота волнуется: 6-я батарея огонь, скорее огонь!

Мне кажется, что я ничего не успею сделать — австрийцы подошли уже слишком близко: ещё один, два прыжка и они будут в наших окопах. Странно, что они лежат, как мёртвые и как будто не собираются подняться.

Я прижался грудью к выемке в бруствере и [92] с тревогой наблюдаю в бинокль так внезапно развернувшуюся перед глазами картину.

— Правое огонь!..

Шрапнель, перелетев через цепи австрийцев, рвётся в опушке леса.

Ружейные пули свищут в воздухе по всем направлениям, перелетают через мой окоп, сбивают ветки кустов и режут хвою деревьев.

Я уменьшаю прицел.

— Правое огонь!..

Разрыв относит в сторону градусов на тридцать.

Что такое?.. На батарее грубая ошибка в такой момент? Не может этого быть: орудие уже село крепко в землю и направления не изменит.

Я срываюсь со своего места и, в этот момент ружейная пуля чертит линию по земле как раз посередине выемки бруствера, где за момент перед этим была моя грудь, влетает мимо моего бока в окоп и расщепляет приклад у лежащего карабина.

Второе предупреждение?

— Огонь!..

Шрапнель покрываетъ задние ряды лежащих австрийцев в прежнем, верном направлении. Все же остальные их лежащие цепи находятся в мёртвом пространстве, в безопасности от огня 6-й батареи.

— Господин капитан, пули свищут по батарее сзади, что делать?

— Следить за тылом. В случае атаки повернуть орудия кругом и бить на картечь.

Правый взвод перемещён назад, за лес, и благодаря находчивости в этот трудный момент старшего офицера штабс-капитана А. Р. Яковлева, мёртвое пространство срезано на половину. Шрапнель 6-й батареи бьёт уже по поляне, по недвижимо лежащим цепям противника. Шесть орудий уничтожают его резервы в опушке леса. Облаком дыма от [93] разрывов снарядов заволокло, как пеленой, картину боя.

Острый момент впереди прошёл, теперь опасность сзади.

2-я полубатарея скрывается за лесом, и вскоре мы уже слышим раскаты её беглого огня. Там А. Р. Яковлев смешал белый дым разрывов 6-й батареи с розовым из пленных австрийских орудий возродившейся после 150-летнего перерыва артиллерии Уральского казачьего войска.

Над правым взводом, стоящим сзади леса, лопнула австрийская шрапнель. Пули взрыли землю за взводом. Вторая, третья шрапнель... Взвод разбежался, бросив на позиции свои два орудия. Испуганный, растерянный командир взвода, поручик К. не знает, что ему делать.

— Собрать людей к орудиям во что бы то ни стало!

Бегу на взвод. Люди собраны, сконфужены, смотрят исподлобья.

— Поставлю взвод на то место, где пули бьют, во главе с командиром взвода!

Угрозы не пришлось привести в исполнение: обстрел взвода прекратился.

Вечереет. Орудийный гул смолкает. Понемногу затихает и ружейная перестрелка. Тихая ночь пришла на смену бурному дню, и тишина постепенно проникает в уставшую грудь.

Мы целый день ничего не ели и молча и сосредоточенно утоляем внезапно проявившийся голод. О событиях дня никто не говорит, все как бы даже избегают говорить о только что минувшем бое. Хочется отдыха... Лечь уснуть. Но спать нельзя — опасность ещё не миновала, и чтобы разогнать сон, мы вспоминаем дом, уют мирной жизни и все в конце концов приходим к одному и тому же выводу: как мы были глупы, совершенно не ценя в [94] своё время нашу прошедшую, спокойную мирную жизнь.

На окончательную ликвидацию австрийской вылазки, чтобы загнать их на их прежние позиции, понадобилось ещё несколько дней. Это была отчаянная попытка гарнизона крепости соединиться с армией, действующей в Карпатах. Началась она 26-го ноября и закончилась 3-го декабря 1914-го года.

* * *

— Знаете что, капитан? — говорит мне командир 4-го полка. — Однако вы навалили несчастных австрийцев своею шрапнелью во время последней вылазки. Я никак не ожидал такого страшного поражения: вся опушка леса, да и самый лес полны трупами. Кучами лежат мёртвые. Теперь уже австрийцы их убрали — похоронили там же в лесу. Вы бы пошли посмотреть.

Меня интересует вопрос, насколько пострадал самый лес от обстрела 6-й батареи. Что же касается убитых в бою австрийцев, то любоваться делами своих рук в этом случае у меня совершенно нет никакой охоты. Но убитые уже зарыты в землю, как говорит командир полка, и поэтому я решаюсь пройти на это злосчастное место и, взяв с собой Н. А. Тиличеева и трёх разведчиков, я отправился.

Мы прошли поляну и углубились в лес. Он не очень пострадал. Надо думать это потому, что 6-я батарея стреляла исключительно шрапнелью. Очень много наломано веток, есть несколько снесённых снарядами деревьев, в стволе одной крупной пихты застрял шрапнельный стакан.

Мы прошли дальше вглубь леса и наткнулись на свежие могилы убитых австрийцев. Их немного, этих могил: десять, двенадцать штук, и в каждой похоронено тоже десять-двенадцать человек. В [95] головах могил стоят деревянные кресты с прибитыми к ним дощечками, на которых написаны имена и фамилии похороненных в них австрийских солдат. На одной дощечке после десяти имён сделана приписка: «и один москаль». Как сюда попал этот русский мертвец? По всей вероятности это «снятый» австрийцами перед атакой зазевавшийся наш часовой. На крестах висят кепи убитых, но не по счёту зарытых трупов.

— Что же командир 4-го полка говорил про «страшное поражение»?

Мы повернули обратно и вышли к густому кустарнику, которым начинается лес. Сильный трупный запах заставил нас остановиться. Мы стали вглядываться в кусты, и ужас начал сковывать наши члены: кустарник был буквально завален неубранными, уже разлагающимися трупами. Мы бросились в сторону и чуть ли не бегом вернулись обратно в батарею.

* * *

Разрывными пулями стреляют австрийцы. Ужасны ранения.

— Вы не можете себе представить, какие мучения переносят люди, раненые этими разрывными пулями, — говорит мне один из пехотных офицеров. — Немудрено, что в таких боях наши солдаты звереют и не берут пленных, а прикалывают каждого, кто попадается им в руки, с оружием он или без оружия.

Начальник сектора отправил одного из пленных австрийских солдат назад в крепость к генералу Кусманеку с письмом, в котором предупреждает его, что если у нас хоть один человек будет ранен разрывной пулей, то все взятые в боях в плен австрийцы будут расстреливаться. Угроза подействовала: стрельба разрывными пулями со стороны австрийцев прекратилась совершенно. [96]

* * *

После неудачной попытки австрийцев прорвать блокаду сразу появились на наших линиях перебежчики, сначала редкие, одиночные, a затем это явление приобрело массовый характер.

Перебегали, главным образом, русины, но попадались между перебежчиками солдаты и других национальностей: сербы, поляки, румыны. Не было только мадьяр и австрийских немцев, по крайней мере я о таковых не слышал. Среди перебежчиков, к чести австрийской армии, не было офицеров, хотя утверждать я этого не могу.

Обыкновенно перебежчики приходили с вечера, всю ночь. Наши пехотные солдаты, очень добродушно относившиеся к перебежчикам, с вечера обыкновенно говорили:

— Ну, сейчас поползут. Он, В. В., как только влезет к нам в окоп, первым делом руку всем тянет — здоровкается, a затем ждёт, что ему хлеба дадут. Видно хлеба-то у них не очень густо в крепости. Насчет чего другого съестного, так этого много, a хлеба нет. Дают им галеты ихние и то понемногу, да что толку с ихних галет? Супротив нашего ржаного сухаря — никуды.

Бегут большей частью солдаты пехотных полков, изредка разве попадётся артиллерист, а о кавалеристах-перебежчиках я не слыхал. Впрочем, в гарнизоне крепости, насколько мне было известно, застрявшие там кавалеристы — все мадьяры.

О мадьярах перебежчики всегда говорили с явным недоброжелательством, даже со злобой. Мадьяр лучше кормили, лучше одевали и лучше с ними обращались. Кроме того мадьярские части в горнизоне крепости исполняли ещё как бы обязанности жандармерии.

О своих офицерах перебежчики всегда говорили тоже с недоброжелательством. Видимо между офицерами [97] и солдатами не было ни спайки, ни связи. Это обстоятельство будет тоже понятно, если принять во внимание, что в австрийских частях, набранных из людей одной определённой национальности, офицеры очень часто были другой национальности. Таким образом, кроме чисто официальных отношений между офицерами и солдатами других и не могло быть, как между людьми, совершенно чуждыми друг другу по обычаям, вкусам, привычкам, наклонностям и даже вере. Что касается мадьяр, то это действительно были прекрасные, упорные воинские части, с которыми справиться было не легко. Мадьяры, находясь даже в безвыходном положении, предпочитали умереть, а не сдаваться в плен. В этих частях офицеры были свои же мадьяры, что ещё усиливало их боевые качества.

Однажды я шёл лесной дорожкой на свой наблюдательный пункт безо всякого оружия, имея лишь через плечо в футляре бинокль. Внезапно из лесной чащи, как из земли, передо мной выросло пять австрийских солдат с винтовками в руках. От неожиданности я сразу оторопел. Я был уверен, что нахожусь перед австрийскими разведчиками, проникшими одним им известными переходами в наш тыл, что было вполне правдоподобно. Я остановился и, конечно, растерялся. По всей вероятности моё состояние и мой испуганный вид сразу стали им понятны, потому что один из них поспешил сейчас же рассеять происшедшее недоразумение:

— Извините, господин офицер, мы пришли сдаваться в плен.

— Как же вы прошли незамеченными через наши пехотные линии?

— Да тут есть много разных переходов. Вы их не знаете, а мы знаем.

Вот тут и делай, что хочешь. Надо быть крайне [98] осторожным в горах и не полагаться исключительно на впереди сидящую пехоту.

* * *

Вдвоём с наблюдателем, в наблюдательном ровике, мы рассматриваем австрийские позиции.

— В. В., кто это там кустами как будто хоронится?

— Где?

— Да вон, у самой нашей батареи... Стоит и смотрит... Во, опять пошёл... Сюда идёт... В. В., сидите смирно. И всё кустами... Чего бы ему надо было?.. Коль простой человек, скажем крестьянин, чего ему всё кустами? Шёл бы прямо.

Рассуждения моего наблюдателя Курилова основательны. Я тоже вижу пробирающуюся густым кустарником какую-то тёмную фигуру. Конечно, это не солдат — тому прятаться нечего.

Тёмная фигура всё ближе подвигается к нам и, наконец, совершенно неожиданно для себя, натыкается вплотную, на наш окоп, спрятанный в кустах. Сильный испуг сейчас же отразился на его лице. Из нас ещё никто не сказал ему ни слова, а он уже упал мне в ноги.

— Ты кто такой?

— Хлоп, паночку, хлоп. Я шёл на своё поле поискать картошек, може где ще застались.

— Где же твоё поле?

— Да вон там, — и крестьянин неопределённо показывает рукой куда-то вниз, под обрыв.

— Почему же ты не шёл дорогой, а прятался всё время кустами? И как ты попадёшь отсюда на своё поле? Прыгать будешь с обрыва? Так?

Крестьянин начал сейчас же усиленно божиться и креститься, порываясь всё время целовать мои руки. При этом он бормотал так много и так быстро, что разобрать, что он говорит на своём русинском наречии, мы никак не могли. [99]

Я вызвал конвой, написал донесение и отправил его к начальнику боевого участка — командиру 3-го полка. Возвратившиеся конвоиры доложили мне, что у командира 3-го полка разыгралась та же сцена, что и здесь на пункте. Командир полка полковник Сухачевский поверил ему, пожалел и отпустил его.

* * *

Прошло два дня. Орудия первой полубатареи стояли на старой позиции, на поляне впереди леса. Вторая полубатарея осталась после боя на месте, через овраг, у деревни Грушево.

Позиция впереди леса ещё ни разу неприятелем не обстреливалась, даже не было на ней ни одного случайного разрыва австрийского снаряда.

Сидя в своей лесной избушке, я чем-то был занят, люди отдыхали в своих землянках.

Страшный взрыв потряс воздух. Земля вздрогнула, как при землетрясении. Я выскочил наружу и остолбенел: в воздухе происходило что-то непонятное — чёрный столб стоял над позицией батареи, молнии пересекали его в разных направлениях и сверху сыпался какой-то дождь из земли, камня, и дерева. Всё это сопровождалось воем, свистом и шипением.

На позиции 6-й батареи рвались 12-дюймовые неприятельские бомбы.

Всем моим организмом сразу овладело какое-то гнетущее состояние, какая-то придавленность. Какая-то обида сжала сердце, и я вдруг почувствовал себя бесконечно маленьким, слабым и ничтожным перед величием развернувшейся перед моими глазами стихии.

В офицерскую избушку несли раненых. Их было три человека: двое тяжело раненых и один легко. Канониру Сидорину полупудовым осколком разрезало вдоль, до кости, всю ногу. Как казачий лампас шла рана. Он дрожал и жаловался, что [100] ему холодно. Я укутал его своим полушубком, и он временно успокоился. Старшему фейерверкеру Куварину разорвало руки от локтя до плеча. Канонир доброволец Соколов отказался быть отправленным в госпиталь. У него на ляжке осколком вырвало кусок мускула, и после перевязки он остался в батарее.

В овраге, на коновязи, оказалась убитой лошадь.

Сила взрывов была так велика, что на людях, сидевших в землянках, полопались полушубки: как будто острым ножом порезали их на такие длинные полосы. Орудия не пострадали совершенно, что объясняется тем, что при взрывах снарядов очень крупных калибров почти все осколки сразу выносятся вверх и уже на большой высоте они разлетаются в стороны. Очень опасно, конечно, только очень близкое попадание снарядов.

Всадник спустился на дно одной из воронок. Он вытянул вверх руку, и только тогда концы его пальцев оказались на уровне поляны.

В тот же день, к вечеру, я перевёл 1-ю полубатарею на новую позицию, за лес, где стоял первый взвод во время вылазки, и хорошо сделал, так как начиная с этого дня старая позиция батареи ежедневно стала подвергаться артиллерийскому обстрелу из крепости снарядами всевозможных калибров, хотя 12-дюймовых бомб уже не было.

На следующий день после этого события, тоже совершенно неожиданно, я подвергся обстрелу на своём наблюдательном пункте. Несколько часов подряд я со своим наблюдателем и телефонистом не мог выйти из окопа. Австрийские гранаты изрыли землю кругом окопа, но в самый окоп не попала ни одна, и только осколки свистели и выли на разные голоса, перелетая над окопом над нашими пригнувшимися головами.

Вечером я перевёл свой наблюдательный пункт [101] на новое место, несколько выше по тому же обрыву, на место, тоже укрытое кустами.

— Вот, что наделал нам шпион проклятый, В. В., и как это командир 3-го полка не понял, что он шпион, этот русин? Отпустил подлеца, а ведь ясно всё было, без всяких сумлений, — никак после этого случая не мог успокоиться наблюдатель Курилов.

* * *

Австрийский шпионаж под Перемышлем был развит очень сильно: подозрительные личности шныряли всюду. Очень часто они задерживались нашими частями, но в большинстве случаев, не имея достаточно улик против задержанных, их выпускали на свободу.

В 6-й батарее произошёл ещё один случай, окончившийся тоже освобождением задержанного.

На позиции 2-й полубатареи у деревни Грушево какой-то рваный субъект подошёл к сторожу у орудий и пробовал вступить с ним в разговор, осведомляясь о номере батареи, кто командует, сколько в батарее офицеров и где офицеры живут? Он был задержан и отправлен опять к начальнику боевого участка, откуда, после короткого допроса, был, за отсутствием достаточных улик, освобождён.

В штабе дивизии, расположенном в одной из прилегающих усадеб, была обнаружена почтово-голубиная станция, причём хозяин усадьбы, сумевший даже войти в доверие к чинам штаба и к самому начальнику дивизии, был уличён в шпионаже в пользу австрийцев и расстрелян. Выдал его наш солдат 1-го полка, немец-колонист, вошедший с ним в связь и заманивший его в ловушку, где он и был накрыт с поличным. [102]

* * *

Позиция на высоте 486 потеряла своё значение. Надо было думать о другой, более соответствующей наступившему боевому периоду.

Наша пехота, оставаясь у подножья высоты 486 на месте, как на оси, загибала левым плечом, тесня австрийцев, постепенно прижимая их к самой крепости и, таким образом, уменьшая радиус обложения на нашем секторе.

Надо было помочь нашей пехоте в выполнении её задачи и перенести позицию батареи влево, тем более, что на перегибе высоты 486 и соседней с нею стала 5-я батарея. Необходимо было также соединить обе полубатареи, и поэтому, с разрешения генерала Гандурина, я перевёл 1-ю полубатарею ко 2-й, впереди деревни Грушево, несмотря на то, что и эта позиция после отражения последней вылазки не только потеряла своё значение, но оказалась даже в тылу.

Генерал Гандурин, поставив в тот же день батарею, сказал:

— Ну и отлично, пусть 6-я батарея немного отдохнёт, не спешить с переездом вперёд.

Приехал командующий дивизионом подполковник Попов.

— Какая это позиция? Это резерв.

— Да, конечно, резерв.

— Так что же вы поставили сюда батарею?

— Только для отдыха, по приказанию генерала Гандурина.

Командующий дивизионом остался недоволен и сейчас же уехал.

Люди разместились по избам, устроили курную баню и в первый раз за всё время военных операций основательно вымылись, и как раз вовремя: на людях начали появляться насекомые. [103]

* * *

Старший офицер А. Р. Яковлев заболел, и служба в строю стала для него слишком тяжёлой. Как раз освободилась вакансия командира 2-го парка и, по моему ходатайству, он был назначен на эту должность.

Почти одновременно с ним ушёл из батареи, тоже в парк, другой офицер, прапорщик Никольский, пожилой человек, офицер мало пригодный для службы в строю. Прапорщик Соколовский для уравнения офицеров был переведен в 4-ю батарею.

* * *

— В. В., разрешите доложить: у нас в батарее беда случилась, — заявил мне во время утреннего доклада фельдфебель.

— Что случилось?

— Чинар заболел.

— Ну?

— Валится всё... Никак на ногах не стоит. И с чего бы это случилось, ума не приложу? Вечером совсем здоровая лошадь была. Весёлый такой, всю дачку овса съел, хоть бы что.

— Когда же он заболел?

— Да вот перед утром. Дневальный Младенцев сказывал, что ночью ничего не приметил. За доктором я уже послал.

Я иду к конюшням, построенным в старом лесу. Толстые стволы пихт, снизу оголённые топором от ветвей, служат столбами, подпорками для навесов, покрытых пихтовой хвоей. Плетни из этих же пихтовых веток защищают конюшни от ветра и снега.

Доклад фельдфебеля о болезни Чинара смутил меня сильно: Чинар самая ценная лошадь во всей батарее. Громадный, грузный, как слон, тяжеловоз тёмно-чалой масти, Чинар наполненную верхом [104] металическим грузом телефонную двуколку возил один по всякой дороге, как пёрышко. Потерять такую лошадь мне очень не хотелось.

На конюшне я столкнулся с нашим ветеринарным врачом.

— Паралич зада. Пристрелить, чтобы не мучился даром.

— Погодите, доктор. Хорошо вам говорить «пристрелить».

— Ну, а чего же вам ещё ждать? Маленький, что ли вы? Сами посмотрите, если не верите. Тут двух мнений быть не может.

Конечно, доктор прав: тут ошибки быть не может, сам вижу, но всё же цепляясь за соломинку, посылаю за ветеринарными врачами в другие части. Увы — общий приговор тот же.

— Чинара пристрелить, — отдаю приказание фельдфебелю.

— Слушаю.

Целый день мне не даёт покоя потеря Чинара: уж больно хороша была лошадь. Такую лошадь и не оценишь деньгами. Я нарочно избегаю встречи с фельдфебелем, но к вечеру всё же не мог от него отвертеться. Смотрю, физиономия фельдфебеля сияет, словно луна.

— Ты чего так обрадовался? Чинара пристрелили?

— Никак нет.

— Это ещё почему?

— Так что здоров.

— Кто?

— Да Чинар, В. В. Как вы все разошлися, так я немедля в обоз послал за Болотовым. Болотов вылечил.

— Как он его лечил?

— Не могу знать. Он не любит, когда смотрят, как он лечит. А так что, разрешите доложить, знахарь важный. У нас, во всём нашем Костромском [105] уезде, он самый главный был завсегда знахарь. Большой он человек. Когда куда приедет бывало по делу, то всяк перед ним шапку ломает, потому очень уж нужный человек Болотов.

Я сейчас же отправился на конюшню. Чинар стоял совершенно здоровый на своём месте и спокойно и весело ел свою вечернюю дачку овса. Больше он никогда не болел.

* * *

К рождеству 1914-го года батарея опять переменила позицию. Я выдвинул её несколько вперёд и влево в кусты.

В ночь под Новый Год была получена телефонограмма, извещающая, что ожидается частичная вылазка австрийцев с целью внезапного захвата наших батарей.

Событие, конечно, маловероятное но, благодаря этому извещению, вместо встречи Нового Года мы всю ночь провели у орудий, злые, усталые, поминая всё время недобрым словом того, кто развёл эту суматоху.

Новая позиция оказалась неудовлетворительной. Через несколько суток пришлось её бросить, несмотря на тот труд, который был положен на её оборудование.

В туманный, хмурый день батарея стала на пятую свою позицию, в низине у леса.

Холодно. Ветер пронизывает насквозь, шинели отсырели. Люди греются у костров, разложенных в наскоро построенных из пихтовых веток шалашах. Это временные жилища батареи взамен землянок, которые ещё надо рыть. Орудия пока брошены на позиции как попало. Лошади понуро стоят на коновязи в лесу.

Влево, на небольшой высоте, старая полуразвалившаяся пехотная землянка, которую я приспосабливаю для своего собственного жилища. Над землянкой, [106] на самой вершине высоты, временный наблюдательный пункт, на котором одиноко торчит мокрая, с потускневшими стёклами, труба Цейса.

Гудит полевой телефон: начальник дивизии спрашивает, могу ли я принять у себя в батарее корреспондента одной из крупных столичных газет?

— Конечно, пожалуйста.

Я принимаю корреспондента в землянке. Он приехал верхом, вооружённый, как у нас говорили, «до зубов». Солдаты смеются:

— Ишь приехал, воитель какой. Ни дать, ни взять — сам Георгий Победоносец.

— Ужасная погода, не правда ли?

— Да. Вы очень неудачно приехали: во-первых, сегодня ничего не видно, а, во-вторых, мы только что переменили позиции, и вы по моей батарее даже не составите себе понятия об артиллерийских позициях под Перемышлем.

— Но всё-таки мне ужасно хочется посмотреть австрийские позиции и их защитников.

— Боюсь, что я не смогу сегодня удовлетворить ваше вполне понятное желание. Кроме того, в такую погоду все австрийцы сидят смирно в своих землянках.

— Ну, а всё-таки, вы мне покажете свой наблюдательный пункт?

— С большим удовольствием.

Как ни старался мой гость увидеть хотя бы очертания австрийских линий, так ему это и не удалось.

— Одно молоко, так сказать, — заявил он в конце концов, отрываясь от трубы Цейса.

— К сожалению, да.

— Ну, покажите мне, по крайней мере, свою батарею.

— Извольте.

Мы пошли в батарею, обошли стоявшие в беспорядке [107] орудия, унылых лошадей, заглянули в шалаши. Гость видимо был сильно огорчён.

— Давайте лучше чай пить, — предложил я, — всё-таки чай в землянке, на боевых позициях.

Он согласился. Чтобы хотя чем-нибудь утешить его, я подарил ему на память о его посещении позиции осколок австрийской крепостной гранаты, оторванный вместе с ударной трубкой.

— Да, это оригинальное и красивое пресс-папье. Большое вам спасибо.

Разочарованный гость уехал.

Как я был удивлён, когда через некоторое время с почты мне принесли адресованный на моё имя свёрток газет. Всё один и тот же номер. Странно, кому это в голову пришла такая шутка? Наконец я понял, в чём дело, обратив вниманье на фельетон, озаглавленный: «Под Перемышлем». В этом фельетоне мой гость описывал своё пребывание под Перемышлем, на позиции артиллерийской батареи.

Шёл бой. Австрийские снаряды засыпали батарею дождём чугуна и свинца. Падают раненые. Он — корреспондент, помогает орудийной прислуге в её боевой работе у орудия и к вечеру усталый, голодный, вместе с посланными ему судьбой случайными соратниками-артиллеристами, отдыхает у пылающего костра в простом шалаше из пихтовых веток.

* * *

Случайным выстрелом из орудия сбит австрийский почтовый аэроплан, вылетевший из Перемышля.

Много писем, посылаемых защитниками крепости своим родным и знакомым. Представления к наградам за боевые отличия офицеров гарнизона. Копии приказов по гарнизону крепости генерала Кусманека и, наконец, донесение, которое касается общего [108] положения осаждённой крепости, состояния войск, их духа, боевой работы.

Генерал Кусманек жалуется, что гарнизон несёт большие потери в людях и пишет дальше: «но больше всего мы терпим от огня русской полевой артиллерии, которая с завидной точностью поражает нас всюду, где мы только не показываемся».

Это подлинные слова коменданта крепости Перемышль генерала Кусманека, взятые из точного перевода его донесения.

Офицеры-артиллеристы воспрянули духом: и неприятель сумел оценить уже нашу работу. Когда же её оценит по достоинству наш начальник дивизии? Во всяком случае это ему в дальнейшем урок хороший.

* * *

Три снаряда в сутки на батарею, да ещё требуют, чтобы были результаты, о которых доносить.

Недурно поставлен вопрос обложения первоклассной крепости, принимая ещё во внимание, что вся артиллерия обложения состоит из 3-дюймовых полевых пушек. Так, по крайней мере, на нашем секторе, находящемся на пути соединения крепости с австрийской Карпатской армией.

У нас острят: гораздо экономнее было бы попробовать взять крепость по иерихонскому способу, то есть вместо пушек завести трубы — может быть форты сами бы рухнули.

* * *

— Голубчик, дорогой, помогите: каждый день 10—15 человек выбывает из батальона убитыми и ранеными. Какая-то батарея бьёт по окопам батальона. Я вам даже укажу приблизительно место, где она стоит.

Всё это мне передаёт по телефону командующий 1-м батальоном 1-го полка капитан Ерченко. Как отказать в такой просьбе? Притворяюсь, что приказания о трёх снарядах ещё не получил. [109]

Австрийская батарея гаубичная. Позиция её известна в точности, только уж очень прижалась она к земляному валу. Как её зацепить? Всё равно, попробую хотя бы напугать — австрийцы не любят этого.

— 6-я батарея к бою!..

Весь вал исковыряли наши гранаты. Масса дыма и треска. Вместо трёх выпустил тридцать. Всё-таки помогло: оставили австрийцы в покое нашу пехоту, но зато молнии засверкали с тылу.

Сразу загудели все телефоны: какая батарея стреляет вопреки только что отданному распоряжению? Почему не выполнено приказание? Немедленно отрешить командира батареи от командования.

Моё донесение положило конец всеобщему волнению:

— Стреляла 6-я батарея. Неприятельская гаубичная батарея в течение уже нескольких суток безнаказанно избивала нашу пехоту. Тремя снарядами ничего не мог сделать.

Отрешён от командования не был, и только командующий бригадой передал мне по телефону:

— Как вы меня огорчили. Я никак не думал, что это вы стреляли.

* * *

Опять сопровождаю начальника штаба сектора в его рекогносцировке новых позиций на случай снятия осады крепости.

— Видите ли, наши дела в Карпатах как будто пошатнулись, — говорит мне начальник штаба. В один прекрасный день мы можем быть раздавленными с двух сторон. Необходимо подготовиться, чтобы этого не случилось и, кроме того, на нас тогда ещё ляжет обязанность помочь выйти из тяжёлого положения нашим отступающим под напором прорвавшагося противника некоторым [110] действующим в Карпатах частям. Они на нас должны будут опереться.

Эти слова начальника штаба как гром в безоблачном небе. Досиделись... Неужели, действительно, придётся снять осаду крепости?

Я намечаю ряд предполагаемых на случай отступления артиллерийских позиций, а душу гложет тоска. Сколько трудов, сколько зря пролитой крови.

* * *

У дверей землянки стоит маленькая девочка и плачущим голосом что-то просит.

— Что тебе, девочка?

— Хлиба, — растягивает девочка.

— Ну, войди в землянку, отогрейся у печки, а тогда и хлеба дам.

Девочка нерешительно входит, улыбается, тянется к горящей печке и начинает отогревать свои красные, зазябшие руки.

На вид ей лет 6—7. Ноги в рваных громадных башмаках, чулок нет, кожа на ногах сильно покраснела. Хорошенькая белокурая головка совсем не гармонирует с кучей грязных лохмотьев, которыми покрыто её тело.

— Замёрзла, девочка?

— Зимно...

— Как тебя зовут?

— Маринка.

— А сколько тебе лет?

— Не знаю.

— Где же ты живёшь?

— Там, — и девочка показала рукой в направлении сожжённой деревни внизу, под горой.

Н. А. Тиличеев принёс свою тёплую рубаху и тёплые чулки, и мы втроём с моим денщиком стали обряжать Маринку в новый костюм. Рукава [111] у рубахи подрезали, и из неё получилось для девочки целое платье. Чулки оказались, конечно, несколько велики, но тем не менее этой обновкой Маринка осталась очень довольна. Во всяком случае, её ноги не будут больше мёрзнуть.

Маринка с аппетитом голодного волчонка уплетает батарейные щи и кашу, закусывая ржаным хлебом. Всё это кажется ей необыкновенно вкусным.

Долго в этот день сидела у нас девочка — не хотелось ей идти из тёплой землянки в неприветливый и холодный шалаш из пихтовых веток. Она пила чай, с наслаждением сосала сахар, но всему бывает конец: надо идти домой, а то мать будетъ сердиться, и Маринка в обновках, нагруженная половиной каравая хлеба, банкой мясных консервов и плиткой шоколада, довольная, весёлая, отправилась к матери.

— Приходи завтра, Маринка.

Она ничего не отвечает, только улыбается.

На следующий день Маринка, много смелее, входит в землянку. Мы уже старые знакомые, и она нас больше не боится. Смело тянет табуретку к печке и, потягиваясь, греется.

Маринка разговаривает мало, зато много ест и с большим удовольствием. Видимо долго голодала девочка. Вечером она опять уходитъ и уносит с собой полкаравая хлеба, банку консервов и шоколад.

Маринка стала нашей ежедневной гостьей и совершенно перестала стесняться.

— Кто тебя будет кормить, когда мы уйдём отсюда, бедная девочка?

* * *

Под крепостью Перемышлем полная тишина. Лишь изредка доносится эхо от разрыва тяжёлого крепостного снаряда, должно быть, от скуки [112] выпущенного каким-нибудь австрийским лейтенантом, и снова всё тихо.

Да и кому придёт охота вылезать из тёплой, уютной землянки в такую гнилую, тёмную погоду, когда на десять шагов от тебя ничего уже не видно.

Туман окутал своим молочно-белым саваном всю природу. Мелкой садится пылью на сукно шинелей и постепенно насыщает его холодной, противной влагой. Туман как будто даже проникает в поры кожи рук и лица, заставляет их краснеть и мёрзнуть, сковывает пальцы, проникает через одежду и леденит тело.

Только ночью оживают окопы: страшно — враг подойдёт, не успеешь и крикнуть.

От бесчисленных белых ракет, рвущихся в воздухе над линиями противника, стоит бледный свет петербургской белой ночи.

У нас нет ракет, да и нужды особой в них не ощущается: австрийцы вполне достаточно освещают и себя, и нас. У нас всю ночь только гудят телефоны:

— Кармоница... Кармоница...

— Кармоница слушает.

— Высота 374.

— Высота слушает, что угодно?

— Да ничего, как у вас там?

— Благодарим, всё хорошо. А у вас?

— У нас тоже.

Это всё дежурные телефонисты переговариваются, чтобы рассеять сон. Возьмёшь в руки телефонную трубку, приложишь к уху и слушаешь солдатские разговоры. Всё узнаешь, все новости: «солдатский вестник» действует.

* * *

Гелиха... Высота, господствующая над всеми позициями. Она сильно укреплена: ряды колючей перепутанной проволки образуют по склонам высоты [113] целые поля, постепенно спускаясь вниз, окружают её широким поясом. Между проволокой в изобилии рассыпаны острые шипы с тремя концами. Густые засеки из поваленных деревьев закрывают выходы из проводки. Заложены ряды фугасов, которые будут взорваны при первой попытке атаки на высоту и разорвут, и разбросают далеко в стороны окровавленные куски тел атакующих. Гнёзда крупных крепостных пулеметов размещены всюду по склонам и маскированы так, что сразу их не увидишь. Сметут всё, что не удержит проволока и засеки, и, наконец, целый ряд гаубичных батарей разных калибров, прикрытых земляными валами.

— Извещаю вас, что в очень скором времени предполагается штурм Гелихи. Ваша батарея будет сопровождать пехоту в её наступлении и атаке. Озаботьтесь заранее выяснением всех могущих возникнуть вопросов и устранением препятствий при наступлении. Генерал N.

Гелиху от нас отделяет широкая полоса крупного леса, над которым, вдали, высится её вершина. Нашей пехоте придётся с боем пройти через лес, прежде чем она подойдёт к Гелихе.

Командир 1-го полка даёт мне 12 человек разведчиков. К ним присоединяю пять своих и прапорщика Тиличеева, всегда неотступно и всюду сопровождающего меня, и с этой командой отправляюсь на рекогносцировку пути и возможных при наступлении позиций.

Мы продвигаемся вперёд цепью, которой руководит старший разведчик. Идём осторожно, без разговоров, внимательно всматриваясь вперёд и в стороны. Двигаемся медленно, осматриваем дорогу, намечая объезды.

Большая поляна в лесу, покрытая кустами: удобное место для открытия огня на картечь — единственный возможный способ поддержки пехоты в [114] лесу. Я увлекаюсь своей работой, люди осмелели, сбиваются в кучки, начались в полголоса разговоры. Всё тихо кругом, никаких следов неприятеля пока нет. Мы проходим поляну, вступаем опять в высокий лес и сразу замираем: сильный треск и шум от бегущих ног нескольких десятков людей. Мы неожиданно наткнулись на австрийский полевой караул. Шум затих, раздались ружейные залпы, направленные в нашу сторону, но наугад, и пули целыми роями засвистели мимо нас куда-то вправо.

— В. В., надо уходить: они сейчас нас ловить будут, как только к ним подойдёт подмога.

Благоразумный совет старшего разведчика надо было исполнить и, не окончив рекогносцировки, мы повернули обратно. Ружейные залпы австрийцев прекратились, и мы ускорили шаг. Вернулись мы без потерь, и то слава Богу.

Почему австрийцы не перестреляли нас вместо того, чтобы от нас убегать? Их было больше, чем нас, и мы подходили тихо, не подозревая их близкого присутствия. Австрийцы не могли заранее нас не видеть.

Атака Гелихи была отменена по настоянию генерала Гандурина как затея, в данное время совершенно не выполнимая.

* * *

Наша пехота продвинулась вперёд и заняла последние высоты перед укреплёнными линиями противника.

Батарею тоже надо переставить ближе к пехоте, и с этой целью я еду на рекогносцировку новой позиции.

Мы поднимаемся на высоту, покрытую крупным лесом. Подъём довольно крутой, но наши верховые лошади берут его свободно. Мы достпгаем вершины, [115] и перед нами открывается большая лесная поляна с пологим скатом в сторону противника. Эта поляна, закрытая со всех сторон верхушками старых, громадных пихт, появилась настоящим сюрпризом.

Какой громадный обстрел.

Позиции найдены, но как сюда въехать? Надо обдумать этот вопрос и всё-таки въехать.

Подъезжая к батарее, встречаем командира дивизиона.

— Вы куда ездили?

— Искать новую позицию.

— Ну и что же, нашли?

— Нашёл.

— Покажите мне её.

— Поедем.

— Да, позиция хорошая, — проговорил полковник Попов, когда мы с ним въехали на неё, — только, к сожалению, её занять невозможно.

— Почему?

— Да как же вы сюда влезете?

— Как-нибудь. Ведь влезали на 486, и потом по нашему следу даже дорогу проложили.

— Да, только разница большая: 486 или эта высота. Поищите-ка лучше другую.

На следующий день вся батарея, вооружённая топорами, пилами, кирками и лопатами, отправилась для проложения дороги на новую позицию. Дорогу повели неправильной линией, зигзагом, сообразуясь с расположением деревьев. Около десятка крупных пихт пришлось срубить, распилить на части и убрать с пути. В некоторых местах пришлось делать земельные выемки, в других подсыпать землю.

Два дня продолжалась работа, а на третий 6-я батарея заняла свою шестую и последнюю позицию под Перемышлем.

По гребню длинной, лесистой возвышенности [116] окопалась пехота 2-го и 3-го полков. Их землянками изрыта вся высота. Внизу широкая долина, противоположный край которой (высота 433) занят австрийцами.

Австрийские передовые укреплённые линии открыты, а дальше за ними тянется лес, скрывающий их тыл от наших взоров. Влево высота 501, самая вершина которой оставлена под лесом, на склонах же только торчат голые пни. Это центр австрийских позиций в данном районе, и на неё, главным образом, обращены наши взоры.

В пехотном окопе, под высокой пихтой, я устанавливаю свой наблюдательный пункт, маскированный растущими кустами. Внизу, под возвышенностью, уцелевшая небольшая усадьба, в одной из построек которой расположен штаб 3-го полка. Я со своей командой разведчиков и телефонистов занимаю флигель из двух комнат. Со мной Н. А. Тиличеев.

* * *

Вправо от наблюдательного пункта, клином вперёд, к неприятелю, выдаётся отрог высоты, покрытый лесом.

Я вижу, как из землянок, не прекращаясь, вьются дымки. Жарко топят свои землянки наши солдаты, так жарко, что с непривычки сидя там, голова кружится и воздуху не хватает для дыхания. Но солдататам это не страшно — вишь сколько топлива рядом, чего же жалеть, а пар костей не ломит.

Целыми днями распивают чаи и ведут разговоры — вспоминают родные места, полевые работы, а то сказки сказывают друг другу, что ещё от дедов слыхали. И ничего бы было жить, да только австрийцы мешают: не нравится им такое близкое соседство к их линиям. Бьют они своими тяжёлыми [117] бомбами ежедневно этот участок, где сидит месяцы бессменно наш батальон 3-го полка.

Ударит бомба в землянку, взметёт вверх всю землю, разобьёт, расшвырнёт брёвна, что накатами сверху лежат на землянке в пять, в шесть рядов. Хорошо, если брёвна выдержат силу удара, — земля только вздрогнет да звон пойдёт по землянке, а не то: навалят санитары на носилки бесформенные куски окровавленного мяса, целою грудой, и понесут хоронить.

А на участке всё вьются дымки от печей жарко натопленных тесных землянок.

* * *

В 6-й батарее землянки построены по одной на орудие, с расчётом на восемь человек каждая. Стены и пол забраны стволами тонких пихт так, что земля не сыпется, и в землянках нет грязи. Сверху накаты из крупных брёвен в четыре ряда, между которыми положены земляные прослойки. Окон нет и, хотя в дверях вставлены стёкла, в землянках несколько темно. По обе стороны от дверей, сплошные нары из тонкого круглого леса. Против дверей проход, в конце которого поставлена печка, сложенная из кирпича, подобранного в сожжённых деревнях. Одна беда: нет нигде песку, и печи сложены на одной глине, которая от жару лопается, — получаются щели, и печи дымят.

Люди на дым не жалуются, что поделать: живёт же здесь всюду местная беднота в курных избах. Нет у них денег заплатить налог за трубу и, поневоле, мирятся с дымом. В курных избах родятся, живут всю свою жизнь, в курных же избах и умирают.

* * *

В окопах 4-го полка всё время околачивается [118] Ванька, мальчишка лет 12—13. Откуда, когда и как он появился, никто не знает.

— Привязался где-то на походе, мало ли их мальчонок пристают к частям. Сначала, конечно, жалко станет, приласкают солдаты, накормят, а там уже, смотришь, и прижился, свой стал. Куда его девать такого-то? Всё равно, хоть убей его, подлеца, не скажет, чьих таких будет родителев и откуда родом. А то набрешет так, что только рукой махнёшь: и сирота, и голодал дома долго, и злая тётка там, что-ли, шибко дерёт, и житья никакого дома-то нету-ти. Начальство своё тоже так смотрит, точно и не видит его совсем, разве только на какое высокое начальство напорется, так заберут и отправят, а куда неизвестно. А он всё равно в другорядь сбежит на позицию.

Так говорят о таких приставших к частям детях солдаты.

Ванька в окопах незаменим: за табаком сбегать, воды принести, патронов поднести вовремя — всюду успевает шустрый мальчонка. А ночью залезет в землянку, свернётся калачиком где-нибудь в уголке и спит правильным сном.

Долго Ванька болтался в окопах 4-го полка, но однажды ружейная пуля раскровянила ему ногу. Отправили мальчика на перевязочный пункт, а оттуда в скором времени и вести о нём дошли до полка: Ванька-то оказался не Ванькой, а Манькой, 17-ти летней гимназисткой, дочерью какого-то священника.

* * *

— Ну вот и хорошо, что вы заехали, капитан. Как раз вовремя.

Этими словами встретил меня в штабе дивизии генерал N.

— Видите ли какое дело у нас: я хочу предложить вам принять в свою батарею добровольца. Зайдите [119] ко мне в кабинет, я вас с ним познакомлю.

Захожу. Доброволец стоит у окна и кокетливо улыбается.

На плечах алые погоны, рубаха защитного цвета, кушак, шаровары и высокие сапоги. Генерал предупредительно подставляет ему кресло.

— Рекомендую: командир 6-й батареи, о котором мы с вами только что говорили.

— Ну вот видите, господин капитан, какие чудеса бывают: генерал подаёт кресло рядовому, — и опять обворожительная улыбка.

— Да, такому рядовому не только одно, но и два кресла можно подать с удовольствием, — сыплю с плеча тяжелым армейским комплиментом.

— Так принимаете меня в свою батарею?

— Нет.

— Но почему-же?

— Из-за такого рядового вся моя батарея ума лишится, хуже, чем от австрийской тяжёлой бомбы, — продолжаю я в том же духе. — Что я буду делать тогда?

— Нет, скажите серьёзно?

— Серьёзно не принимаю, не могу. Женщинам в строю не место.

Я поклонился и вышел из кабинета. Вслед за мной вышел и начальник дивизии.

— Я так, конечно, и знал, чем это кончится. — И начальник дивизии от души рассмеялся.

* * *

Число орудий в полевых батареях сокращено: вместо восьми стало шесть.

Два орудия и четыре зарядных ящика приказано сдать. Лошадей тоже подготовить к сдаче. Люди остаются.

Жаль двух орудий. Говорят, что эта мера предпринята с целью увеличения числа батарей за счёт существующих. Если это так, то понятно, но если [120] только с целью разгромоздить батареи и увеличить их подвижность и вёрткость, то эта мера совершенно неправильна. Практика показала, что это не верно, — на походах эти упряжки нам не мешают, мы ведь почти всегда ходим теперь самостоятельно, без пехоты. Иногда с одним лишь пехотным прикрытием.

В общей колонне мы мешаем пехоте, a пехота нам — тормозит наше движение и совершенно бесцельно нас утомляет, так как приходится всё время сдерживать лошадей, чтобы не налезать на впереди идущую пехоту. На ночлегах и днёвках получается невероятная теснота и не хватает всем места. К обоюдному удовольствию, пехота всегда старается отделаться от нас, а мы, в свою очередь, от пехоты.

Зато в бою мы лишаемся крупной доли своей мощи. Дело не в числе отдельных орудий на батарее, а в общей их совокупности, дающей ураган огня. Но делать нечего: как ни жаль лишиться двух орудий, но приходится безропотно подчиниться.

Лошадей же не отдам ни за что. Каждая лишняя лошадь батарее необходима. Не говоря уже о том, что при тяжёлой дороге постоянно приходится припрягать выноса, заменять лошадей измученных, набитых, больных, нам необходимо ещё во что бы то ни стало сильно увеличить свой обоз. Что значит шесть повозок на батарею, обрастающую со временем всё больше и больше необходимым имуществом и запасами фуража, без которых зачастую обойтись невозможно?

Интендантство не всегда отпускает фураж для лошадей или отпускает его в недостаточном количестве. Нет фуража и делу конец. Купить же часто негде. Лошади при усиленной работе принуждены голодать.

Как поступить в этом случае командиры батарей? Сговорились лошадей не сдавать: тянуть, сколько [121] возможно с этой сдачей, a затем время загладит зтот вопрос.

Так и поступили, лошади остались.

* * *

Вечереет. Солнце медленно скрывается за лесом, озаряя своими догорающими лучами общую картину нарытых окопов двух враждующих сторон.

Мы с Н. А. Тиличеевым сидим в своей комнате за самоваром и прислушиваемся к редким ружейным выстрелам.

Как странно: мы можем сразу отличить свой выстрел от австрийского. Наш — одиночный, австрийский — двойной: эхо моментально повторяет каждый выстрел противника.

— Слышите, командир, как будто зачастили ружейные выстрелы, мне это что-то не очень нравится.

Тревожный гудок телефона сразу прервал рассуждения моего собеседника.

— Командир 6-й батареи?

— Слушает командир 6-й батареи.

— Противник вышел из окопов, готовится к наступлению. Помогите.

Что делать? Наблюдательный пункт на горе, не успею взобраться.

— 6-я батарея к бою!..

— 3-й полк... В каком месте наступление?

— Вправо от высоты 501, на участке нашего 3-го батальона.

— Хорошо. Батарея, цель № 6, два патрона беглый огонь!..

Затряслись, зазвенели стёкла в оконных рамах. Гулко раздался залп с перекатами наших орудий. Эхо сейчас же с точностью повторило его.

— 3-й полк.

— Слушает 3-й полк. Довольно, спасибо. Австрийцы спрятались обратно в свои окопы. Видимо это была какая-то демонстрация с их стороны. [122]

Опыт учит всему: мы сидим слишком низко. Надо рыть себе землянку наверху, ближе к наблюдательному пункту.

С вечера, на всякий случай, мы поднимаемся наверх. Мы знаем, что сегодня ночью, как и вчера, рабочие команды 3-го полка спустятся вниз на земляные работы: будут рыть новую линию окопов.

Землянки полка оживают. Люди в темноте выстраиваются, слышны в полголоса разговоры, лязг металла при случайном ударе лопаты о лопату. Люди двигаются и, как тени, спускаются вниз.

Редкие ракеты на несколько секунд освещают австрийские линии. Всюду тихо. Проходит полчаса. Близкий ружейный залп... Дробь беспорядочных выстрелов... Какие-то крики... Шум от бегущих шагов перепуганных наших рабочих... Сильная ружейная перестрелка.

Ничего не разобрать в темноте, где наши, где австрийцы.

Несут раненых, убитых. Потери у нас большие.

Бой постепенно затихает, и опять водворяется тишина, только ракеты австрийцев взвиваются всё чаще и чаще, всё больше и больше. Надо было предвидеть что-то недоброе, недаром с вечера австрийцы пускали так мало ракет. Наши рабочие неожиданно наткнулись на заранее залёгших поджидавших их австрийцев.

* * *

Мы готовим атаку на высоту 433. Беглым гранатным огнём рвём поля колючей проволоки, раскидываем древесные засеки. Бьём по окопам противника с целью заставить его прижаться, спрятаться под защиту своих земляных прикрытий, сковать его волю, запугать.

Восемнадцать орудий роют своими снарядами [123] землю неприятеля, поднимая её на воздух, перемешивают с дымом, с огнём.

Австрийцы молчат. Выжидают.

Густыми цепями двинулась наша пехота в атаку. Впереди 1-й полк. Сразу обволоклась она дымом австрийских снарядов. Полк под огнём бросается на проволоку, рвёт её ножницами, ищет проходы.

Огонь неприятеля всё усиливается, уже работают его пулемёты, ружейными пулями засыпаны люди.

Полк застрял на проволоке... Отступает... Атака отбита. Одна лишь передняя рота прорвалась сквозь проволоку, вслед за своим командиром, бесстрашным поручиком Эльтековым.

Рота тает в австрийском огне, отступить уже невозможно.

Поручик Эльтеков с оставшейся от роты горстью солдат взят австрийцами в плен.

Бой прекратился, и только колючая проволока противника пестрит телами убитых и раненых, висящими на ней в разных позах.

* * *

Пока у наблюдательного пункта нам роют землянку, мы с Н. А. Тиличеевым перебрались в лесную сторожку, к командиру 1-го батальона 2-го полка полковнику Ермолаеву, старому опытному офицеру, вышедшему на войну добровольцем из отставки.

Полковник Ермолаев жил в сторожке с молодым прапорщиком своего батальона, очень даровитым музыкантом, нервная артистическая натура которого не могла никак свыкнуться с боевой обстановкой. Полковник Ермолаев заметил это и взял прапорщика к себе в помощники, как бы для ведения канцелярии, расчитывая таким образом облегчить, насколько возможно, его положение.

Здесь же я впервые познакомился с одним из храбрейших офицеров дивизии, 2-го полка поручиком [124] А. М. Купрюхиным, который, как говорили в дивизии, гулял у австрийцев, как у себя дома.

Маленькаго роста, лысый, с большими рыжими усами, он производил с первого взгляда крайне невыгодное впечатление, и никак нельзя было подозревать, что этот невзрачный офицер является образцом настоящего разумного, спокойного, дельного и храбрейшего строевого офицера. Впоследствии я очень близко с ним сошёлся и имел возможность лично удостовериться в его исключительных боевых способностях.

Как-то ночью меня разбудил яркий свет, бивший прямо в глаза. Я поднялся на кровати и увидел целую группу солдат с винтовками в руках. Они что-то возбуждённо рассказывали, другие стояли с каким-то испуганным видом, со страхом оглядывая внутренность нашей сторожки.

Протерев как следует глаза, я понял, что передо мною находятся захваченные только что в плен мадьяры и их конвой. Это были разведчики 2-го полка, которые под командой поручика Купрюхина только что «сняли» австрийский пост. Пленных было двое.

— ... а остальных, В. В., — докладывал разведчик полковнику Ермолаеву, — так что, разрешите доложить, прикололи, потому никак не хотели сдаваться. А винтовок ихних поручик Купрюхин не приказал брать: зачем, говорят, нам эта дрянь нужна, у нас и своих довольно.

Выслушав доклад разведчика, полковник Ермолаев приказал дать пленным хлеба, a затем вести в штаб полка. Мадьяры никак не ожидали, что их будут ещё кормить: на их лицах отразилось изумление, а за хлеб схватились обеими руками.

— Вы знаете, — обратился ко мне полковник Ермолаев, — там в крепости их уверяют, что русские расстреливают пленных, поэтому они так [125] удивились, когда я вместо расстрела приказал дать хлеба, которого у них почти нет совсем.

* * *

В новой нашей землянке тепло и уютно: в ярко пылающей печке потрескивают сухие пихтовые ветки, освещая внутренность землянки в помощь тускло горящей небольшой жестяной лампочке.

В землянке нас трое: я, Н. А. Тиличеев и А. М. Купрюхин. Мы с особым удовольствием потягиваемся на своих походных койках и нарочно мешаем спать друг другу, чтобы продолжить то блаженное состояние, в котором мы все трое находимся.

Ещё бы: на дворе сильная снежная буря. Зверем воет ветер, срывая хвою с деревьев, ломает целые ветки. Старые пихты стонут, качаясь под напором его бурных порывов. Внизу, по ущельям, снегом метёт, плачет жалобным голосом вьюга.

— Да, не хотел бы я сейчас стоять где-нибудь на посту. В такую ночь, того и гляди, одним махом снимут, и опомниться не успеешь, — говорит Н. А. Тиличеев.

— Ну кто сейчас пойдёт снимать? Разве можно что-либо разобрать в эту бурю? Сам заблудишься и попадёшь прямо в руки к неприятелю.

Однако в эту ночь, в эту бурю, 2-го полка подпоручик Иванов с небольшой группой добровольцев-солдат, умудрился снять целый австрийский полевой караул со всеми выставленными этим караулом постами. Обезоружив австрийцев, он приставил к ним конвой, а сам со своими добровольцами занял их караульное помещение, расставив на посты вместо австрийцев своих часовых, и стал ждать.

В полночь из крепости на смену прибыл, ничего не подозревая, новый караул, который сейчас [126] же полностью попал в руки подпоручика Иванова. Обеспокоенные долгим отсутствием сменённого караула, австрийцы послали ещё несколько человек для связи. И их тоже постигла общая участь. Подпоручик Иванов со своей командой благополучно вернулся обратно и привёл с собой целую колонну пленных австрийцев.

* * *

Воинская доблесть, преданность долгу, воля, подавляющая всякий страх и чувство самосохранения, бесконечное терпение и вера в конечную победу — вот характерные признаки нашего русского пехотного офицера.

Какая разительная масса примеров, о которых можно написать целый ряд томов, примеров, бесконечной цепью следующих друг за другом. Сплошной подвиг, сплошное самопожертвование и бесконечное терпение.

Наблюдая своих боевых товарищей, пехотных офицеров нашей дивизии, на походе, на разведке, в бою, в самых ужасных, нечеловеческих условиях существования, в самых безвыходных положениях, я мог только бесконечно восхищаться величием их души и глубоко преклоняться перед их исключительной доблестью.

Капитан Ерченко, смело, в открытую подошедший под наведённым на него дулом винтовки, к самым окопам противника, вызвавший восхищение даже у неприятеля. Поручик Пылаев с винтовкою в руках, первым пробивающий путь своему окружённому неприятелем родному полку. Полковник Ивановский, спокойно проходящий по верху окопов под расстрелом австрийских часовых, и целый ряд других, не менее доблестных подвигов, прошедших совсем незаметно, никуда не занесенных, нигде не записанных. [127]

Сколько раз я думал о том, какой же памятник должна будет поставить Россия русскому пехотному офицеру.

* * *

Получаю письменное приказание:

— Приказываю вам отправиться на участок, занятый 9-й кавалерийской дивизией, в горном районе участка найти артиллерийскую позицию и поставить на неё 17-ю конную батарею. Начальник южного сектора генерал N.

Приказание очень странное. Еду к командиру 17-й конной батареи.

— В чём дело?

— Да видите ли: начальнику сектора захотелось, чтобы моя батарея непременно залезла бы в горы, а я ответил, что у меня не горная батарея, а конная. Но так как он продолжал настаивать на своём приказании, то я заявил ему, что там нет ни подъездных путей, ни хороших артиллерийских позиций. Я не хочу туда лезть потому, что не хочу рисковать своей батареей, так как наш участок не занят сплошной линией окопов, и в такой пересечённой местности неприятелю будет очень легко захватить батарею, ибо оттуда быстро не выберешься. Поедем вместе, посмотрим, сами увидите.

Мы условились с ним съехаться на следующий день у околицы одной из деревень.

В назначенное время вместе с Н. А. Тиличеевым я подъезжаю к месту встречи. Ко мне подходит уральский казак.

— Разрешите доложить, В. В., так что мы вас давно поджидаем.

— Я должен видеть командира 17-й конной батареи подполковника Саблина. А кто это мы?

— Командир 1-го Уральского полка и господа офицеры.

— А командир 17-й конной батареи? [128]

— Так точно, и они там, все вместе.

— Hу, веди.

За казаком мы входим в двери большой избы, стоящей по середине деревни. Первое, что бросилось нам в глаза, это длинные столы, покрытые скатертями, на которых, среди разных явств, периодически возвышались четвертные бутыли водки и высокие жестяныя банки. За столами полно офицеров.

— Наконец-то дождались! Милости просим. Господа офицеры, ну-ка берите в оборот прибывших гостей, чтобы наверстали то, что пока упустили. С этими словами навстречу нам из-за стола поднялся высокий, плотный офицер с окладистой седой бородой — командир 1-го Уральского казачего полка полковник Бородин.

Мы не успели опомниться, как уже сидели за столом перед нарочно поставленной для нас четвертью водки и длинной жестяной банкой, из которой услужливые офицеры-уральцы уже накладывали нам в глубокие тарелки чудную уральскую икру.

Пир, прерванный нашим появлением, вновь начался.

Ужас овладел мною при одном только взгляде на грозно стоящую передо мной четверть, а совершенно не пьющий Н. А. Тиличеев от страха даже побледнел. Надо было изыскивать способ обороны против стоящего на столе врага и атакующих со всех сторон офицеров, и мне стоило большого труда убедить гостеприимных хозяев, что Н. А. Тиличеев не может пить совсем, что он болен, а себя защитить насколько возможно.

К чести господ офицеров-уральцев должен сказать, что, несмотря на обилие на столах алкоголя, пьяных или даже сильно выпивших, не было совершенно.

— Интересный у вас командир полка, — сказал я одному из офицеров. [129]

— Да, интересный, а вот шашка у него ещё интереснее. Попросите его показать.

Командир полка удовлетворил моё любопытство: шашка вся в золоте. Рукоять, кольца для пристёгивания ремней и наконечник ножен усыпаны бирюзой, и по всему верху ножен красивой вязью вычеканена надпись: "Яицкаго Войска Нашему Полковнику Бородину. Елисаветъ".

Пировали мы недолго: надо было делать дело.

— Ну, господа, поезжайте. Конвой вам уже готов. Впрочем, я сам с вами тоже поеду.

С этими словами полковник Бородин встал, и мы вышли на улицу, где нас уже ждал конвой — полусотня уральских казаков.

Странно, как сразу изменилось поведение нашего доброго хозяина. Точно перед нами был совершенно другой человек: суровый, отрывистый в речи, не терпящий от подчинённых никаких возражений. И сопровождающие нас офицеры вдруг словно тоже переродились. Как будто они и не видели водки, затихшие, подтянутые, повинующиеся беспрекословно.

— Видите ли, мы поедем по местам, в большинстве случаев не занятых ни нами, ни австрийцами, поэтому осторожность не мешает, и я взял на всякий случай конвой.

— Господин полковник, — обратился я к командиру полка, — во время отражения последней австрийской вылазки я видел розовые разрывы шрапнелей пленных австрийских орудий. Мне сказали, что это стреляли ваши казаки.

— Да, это правда. Эти два орудия взяты в плен полком, которым имею честь командовать, в конной атаке. В Уральском казачьем войске до сих пор не было артиллерии. Она была отнята у войска указом императрицы Екатерины II за Яицкий бунт. В настоящее время, по моему ходатайству, указом императора Николая II эта опала снята, и в лице [130] этих двух пленных орудий Уральское казачье войско вновь обрело свою артиллерию.

Позиции нашлись, подъезды к ним тоже могли бить найдены, но риск ставить на эти позиции батарею, конечно, ничем не оправдывался. Ездить долго было совершенно лишним, мы повернули обратно и к вечеру прибыли в селение Бирча, где и расстались с уральцами, оставшись ночевать у конно-артиллеристов, встретивших нас обильным ужином.

Утром мы с командиром 17-й конной батареи подполковником Саблиным, заехали к полковнику Бородину проститься и поблагодарить его за гостеприимство.

— Без чаю не отпущу, — и полковник Бородин заставил нас раздеться.

Открылась дверь, и казак внёс в комнату на подносе банку икры, четверть водки и маленький чайник. Даже не поднося чайника к столу, он мимоходом сунул его на подоконник, и перед нами опять четверть водки и икра.

Вернувшись домой, в рапорте на имя начальника южного сектора обложения крепости я донёс, что позиции имеются, но риск постановки батареи на одну из этих позиций никоим образом не может быть оправдан той пользой, которую позиция может принести, и поэтому, удержавшись от выполнения второй части полученного мною приказания, в дальнейшем представляю на усмотрение самого начальника южного сектора.

17-я конная батарея осталась на старой позиции.

* * *

Каждую ночь наша пехота роет всё новые окопы, постепенно всё ближе и ближе подвигаясь к линиям противника.

Вся лощина, недавно ещё совершенно ровная, изборождённая лишь воронками от австрийских снарядов, [131] изрыта нашими окопами и ходами сообщения. Упорная наша пехота — ничто не может остановить её в достижении намеченной цели.

Командир 1-го батальона 2-го полка полковник Ермолаев просит меня помочь:

— Прошлой ночью мы начали было рыть новую линию окопов, но оказалось, что австрийцы, предвидя это, совершенно неожиданно для нас прекратили нашу работу: они поставили в опушке леса орудие, закрыв его ветками так, что днём оно совершенно не видно и, видимо, заранее навели его по намеченной нами линии. Ночью, когда мы стали рыть землю, орудие открыло картечный огонь. Это нам стоило очень дорого, и работу пришлось прекратить. Нельзя ли это орудие уничтожить?

— А кто знает место, где оно стоит?

— Вам покажет подпрапорщик.

Спускаюсь в пехотные окопы, провожу телефон и за подпрапорщиком прихожу в передовой окоп полка.

— Вот здесь, В. В., в этом районе. Только точно, где она стоит, не могу указать — не видно.

Смотрю в бинокль и сколько не напрягаю зрение, орудия не вижу: сплошная линия пихтовых зарослей и больше ничего.

Что делать?.. Я вижу, что чуть ли не весь полк во главе с командиром полка полковником Ивановским следит за мною. Вернуться назад и доложить командиру полка, что орудия не вижу и поэтому не могу исполнить просьбу полка, а ночью опять убитые и раненые?

Мне стыдно, я не могу решиться на это. Уж лучше что будет, то будет: от судьбы не уйдёшь.

Я выскакиваю из передового окопа и перебегаю саженей двадцать до намеченной новой линии, ложусь на землю и углубляюсь в рассматривание в бинокль австрийской опушки. Я видел мельком, как часовой поднял винтовку. Стрелял он в меня или [132] нет? А может быть и теперь стреляет в меня, лежащего, может быть даже и не один? Неужели я буду сейчас убит? Я волнуюсь и не слышу ничего, я не смотрю туда, я вглядываюсь только на опушку.

Какой-то прибор на треноге, вроде нашего угломера, а вот и обод колеса.

Я вскакиваю и перебегаю обратно в окоп.

— 1-е орудие к бою!

Лопнула первая граната, раскидала натыканную хвою, сбила прибор. Орудие наполовину открыто. Вторая, третья граната... Орудие как будто накренилось — наверно осколком гранаты я повредил колесо.

Дым, земляная пыль стоит столбом над орудием. Мне хочется ударить в самое тело орудия, но это никак не удаётся. Кругом орудия вся земля изрыта, но из тридцати гранат ни одна не попала.

Довольно: всё равно орудие к бою уже не годится — оно всё избито осколками. Я кончаю стрелять.

Ночью наша пехота спокойно роет новую линию окопов.

* * *

— Посмотрите, В. В., что это там как будто не по-настоящему кусты растут: как сад какой насажены и за кустами словно окоп какой, коли вглядеться. Что это они там хоронятся, коли окопы все ихние совсем на виду стоят?

Я устанавливаю постоянное наблюдение за местом, указанным мне моим наблюдателем. Действительно, место подозрительное.

— Никак это, В. В., их наблюдательный пункт. Заметно, точно кто оттуда в бинокль всё смотрит, чи в трубу — не разобрать, а только бесприменно они оттуда наблюдают.

Через несколько дней австрийский наблюдательный пункт определился точно. Установлено было тоже, [133] что здесь не один пункт, a несколько в одном месте. Я решил их не трогать до поры до времени, до того момента, когда боевая обстановка сама не подскажет, что пришло время их уничтожить одним ударом.

— В. В., там из штаба дивизии прислали к вам перебежчика. Сказывают, что это ихний артиллерист, может вам с него польза будет какая?

Беру перебежчика, оказавшегося действительно артиллеристом, на свой наблюдательный пункт.

— Ну-ка, друг, скажи, — направил я трубу Цейса на подозрительное место, — это ваш артиллерийский наблюдательный пункт?

Перебежчик сильно покраснел.

— Да, — еле слышно скорее прошептал, чем сказал он.

— A где позиции ваших батарей?

Перебежчик стал указывать позиции гаубичных батарей, давно мне известные.

— Ну, a где твоя батарея?

Этот вопрос смутил его совершенно. Он умоляюще поднял на меня свои глаза и молчал.

— Хорошо, хорошо, понимаю, можешь не показывать.

Он мне был совершенно не нужен, и я отправил его обратно в штаб дивизии.

Австрийский наблюдательный пункт разрушен не был: через несколько дней крепость пала.

* * *

Я еду с трубачом по шоссе. Тёплое улыбающееся весеннее солнце всюду сквозит между ветвями деревьев, отражается в крупных, как жемчуг, каплях влаги, покрывающей растения, и играет, переливаясь, в струях весело бегущей горной речки.

Весенняя радость забилась всюду. Вся природа спешит начать новую жизнь, в воздухе какой-то особенный шум — нежная музыка. И мы, в свою [134] очередь, поддавшись общему настроению, тоже особенно, по-весеннему, веселы и радостны.

С воем проносится над головой и со зловещим шипением падает сзади нас тяжёлый снаряд. Взрыв и аккорд поющих, разлетающихся в стороны осколков. Наши лошади несут нас в бешеной скачке, но напрасно: спереди, сзади, с боков — всюду песни осколков снаряда. Они легко догоняют, опережают нас.

Потускнели лучи весеннего солнца, вся природа как будто застыла в испуге.

Призрак смерти пронёсся и обдал всеобщую радость своим зловонным дыханием.

* * *

Какой тихий весенний вечер. Не сидится в землянке. Какое-то непонятное чувство тревожит душу. Не тишина ли эта мёртвая так действует на ослабевшие нервы?

Я выхожу из землянки и иду на наблюдательный пункт.

Тёмной гигантской тенью рисуется широкая пихта, у которой стоит двурогая труба Цейса. Я оглядываюсь и в темноте не вижу никого.

— Лапшин!

— Я здесь, В. В. — Какая-то тень отделяется от дерева. — Темно, В. В., и австрийцы сегодня чего-то не светят ракетами.

Я подхожу ближе.

— Да вас тут много? Что притихли, ребята?

— Душно в землянке, В. В. Уж больно вечер хорош, тихо.

Да, тихо. Так тихо, что каждый малейший звук отчётливо и ясно улавливается ухом и отдаётся в напряжённом мозгу, отвыкшем от такой безусловной тишины.

— В. В., что-то австрийцы сегодня надумали.

— А что? [135]

— Да ракеты не пущают совсем. Не к добру это. Хоть бы часовой ихний какой разок стрельнул бы, а то и выстрелов нет, точно вымерли все они там у себя в окопах.

— Да и в крепости тоже будто все спят — ни ракет, ни прожектора.

Опасения моих наблюдателей постепенно заражают и меня. Они, безусловно, правы: у противника подозрительная тишина.

— А ну-ка, Коровин, передай в батарею, чтобы люди сегодня ночью не раздевались и на лошадей надели аммуницию. A пехота ничего не передавала по телефону?

— Никак нет.

— Попроси к телефону командира 2-го полка.

— Господин полковник, вы обратили внимание на то, что австрийцы сегодня не выпускают ракет ни здесь, ни в крепости, и совершенно не видно лучей их прожекторов?

— Да. Я об этом уже донёс в штаб сектора и получил приказание немедленно выслать команду разведчиков для выяснения, что происходит в окопах у противника. Следите за ними.

Какие-то тени зашевелились у наших окопов и растаяли в темноте.

— Разведчики уже пошли, — вполголоса заметил один из наблюдателей.

Опять наступила мучительная тишина. Все притихли, стараясь взглядом проникнуть в тайну тёмной ночи.

Резко загудел телефон.

— В окопах противника полная тишина. Команда моих разведчиков залегла под проволокой, — сообщает командир 2-го полка.

И через четверть часа:

— Поздравляю вас: окопы совершенно пусты, разведчики их заняли. Ну, теперь держитесь — что-то будет под утро. [136]

Опять гудит телефон:

— Начальник сектора приказал 2-му полку теперь же, не дожидаясь утра, наступать прямо на крепость, не останавливаясь даже перед штурмом ближайшего форта. 6-я батарея должна сопровождать полк в его наступлении и не оставлять его ни в каком случае.

— Передки на батарею!..

С наблюдательного пункта я вижу лёгкое зарево, розовым светом проникающее через гущу верхушек деревьев в том месте, где на позиции стоит моя батарея. Это горят смоляные факелы: 6-я батарея ночью покидает позицию.

Вздрогнула земля... Вихрь пронёсся в воздухе... Крепость проснулась. Тысячи ракет взвились в воздух, превращая ночь в странный бледный день, и в это же время тысячи же снарядов всевозможных калибров, засвистели в воздухе, рассекая его во все стороны.

Последний салют ещё свободных австрийцев страшному, упорному врагу.

Низко, над самой моей головой, лопнула крупная шрапнель и всего меня окутала своим едким, сильно серой пахнущим, дымом. Мгновение мне казалось, что я задыхаюсь, из глаз потекли слёзы.

Ураган пронёсся. Крепость сразу потухла. Ночной мрак стал ещё гуще, ещё тише. Тёмною тенью скользит 2-й полк из окопов в лощину. Слышны команды вполголоса, резко отдаются в ушах удары штыков о штыки. Тени 2-го полка разрастаются, ширятся, разворачиваются для наступления. Полк двинулся.

Я слышу, как грохочут о камни колёса орудий и ящиков идущей рысью ко мне моей батареи.

— Стройся влево на полные интервалы!..

Я не узнаю своего голоса. Вся эта необыкновенная обстановка волнует меня.

С трудом развернулась батарея и двинулась за [137] полком. Еле ползут орудия и ящики: воронки от снарядов, колючая проволока, да ещё ночью — всё тормозит движение. Полк исчез из глаз, растаял в ночной темноте. 6-я батарея застряла.

— Налево кругом на дорогу!

Светает... Утро 9-го марта 1915 года ст. ст. 6-я батарея уже на дороге в орудийной колонне.

Крепость проснулась вторично: чудовищный грохот понёсся от крепости по сонным окрестностям. Многократным эхом рассыпался по лощинам, оврагам, склонам высот.

Что это?.. Это не выстрелы из орудий?..

— Взрывы!.. взрывы!.. — прокатилось по батарее радостным криком. Глаза засверкали, лица застыли в вопросительном тревожном выражении.

— Галопом!..

Чёрные клубы дыма поднимаются из-за леса. 6-я батарея вылетает на пригорок. Крепость вся навиду: тёмная дымовая туча стоит над крепостью. Взрывы следуют без перерыва один за другим, грохочут, сверкают молниями огня в густых клубах дыма.

— Флаги!.. Белые флаги!.. Крепость сдаётся.

Какая огромная, невероятная радость.

* * *

6-я батарея переходит в шаг и останавливается перед рогаткой, заплетённой колючей проволокой, преграждающей въезд в укреплённую полосу противника.

Какие громадные поля проволочных заграждений.

Рогатка отброшена в сторону. Её уже никто не оберегает, никто не сторожит. Кругом пусто, не видно ни одного человека.

Батарея проходить линию внешней проволоки и линию укреплений полевого типа. За земляными валами стоят покинутые орудийной прислугой батареи. [138] Как их много, всё гаубицы лёгкого типа. Стоят они, приткнувшись к самому брустверу, высоко закинув кверху свои короткие жерла. Все они видимо в полной исправности, даже замки не вынуты.

А вот укреплённая горка. Знакомая горка, с шалашом из пихтовых веток, из которого торчат стволы двух дальнобойных орудий. Оба орудия в полной исправности. Как сразу стало близко то, что ещё недавно было недосягаемо даже для наших снарядов.

— В. В., посмотрите какие шипы. Их много накидано между проволокой. На такой шип наступишь, без ноги, пожалуй, останешься, — и подошедший ко мне солдат протянул на ладони небольшой стальной шип с тремя торчащими в разные стороны острыми иглами.

— А ты осторожней ходи, не наскочи на фугас, их тоже много заложено между проволокой.

* * *

6-я батарея въезжает в маленькую улочку предместья. Поворот, и совершенно неожиданно батарея попадает в гущу австрийских полков, выстроенных на обширном внутреннем поле.

Полки выровнены. Все офицеры стоят на своих местах, у ног на земле лежит оружие. У большинства винтовок разбиты приклады.

Австрийцы с нескрываемым любопытством, молча, разглядывают остановившуюся перед ними на шоссе русскую батарею.

— Русины? — спрашиваю я у людей рядом с батареей стоящего полка с зелёными петличками на воротниках.

— Поляки, поляки, — отвечает мне сразу несколько голосов, спеша удовлетворить моё любопытство.

Тут же, у одиноко стоящей небольшой церкви, [139] в резервной колонне стоит и наш 2-й полк; ружья составлены в козлы.

На мой вопрос, где командир полка, мне указывают на домик священника. Я вхожу на крыльцо и натыкаюсь на мирно беседующую молодую пару: австрийского офицера и барышню. Офицер вытягивается и отдаёт мне честь. В задумчивости я прохожу мимо, но его собеседница с вспыхнувшим яркой краской лицом, делает шаг мне навстречу. Я сразу понял свой промах и поспешил его исправить, приложив руку к козырьку фуражки. Барышня как будто бы успокоилась.

* * *

Австрийские офицеры очень любезны. Они приглашают нас к себе обедать, охотно вступают в разговоры. Кто-то из наших офицеров спросил: правда ли, что генерал Кусманек улетел на аэроплане? Австриец обиделся. Гордо подняв голову, он твёрдо и раздельно произнёс:

— Генерал Кусманек разделит участь своего гарнизона.

Несмотря на кажущуюся развязность и непринужденность, в поведении австрийских офицеров чувствуется большая неуверенность. Видно, что они нам не доверяют и боятся, что мы чем-нибудь заденем их офицерскую гордость, честь, самолюбие. Это проскальзывает у них во всём. Они сознают своё бессилие и зависимое положение и из всех сил стараются не дать ни малейшего повода к какому-либо недоразумению. Они неимоверно тянутся при встрече с нашими офицерами, первые отдают честь, уступают дорогу, бесконечно вежливы и корректны во всех отношениях. Мне как-то даже неловко становится от их преувеличенной корректности, даже жаль как-то их.

Австрийскому генералу надо проехать по шоссе мимо стоящей батареи. Его автомобиль остановился, и [140] адъютант, венгерский гусар, подходит ко мне и от имени своего генерала просит разрешения проехать. Я отдаю честь генералу. Последний чуть не выпрыгивает из автомобиля, польщённый таким неожиданным вниманием.

6-я батарея располагается биваком у одного из фортов. Произведенный взрыв очень мало повредил форты: разрушена только одна небольшая каменная кладка. Артиллерия, фланкирующие пулемёты — всё на своих местах, почти в полной исправности. Некоторые орудия испорчены, но могут быть быстро исправлены.

Меня интересуют 12-дюймовые мортиры, из которых обстреливалась позиция 6-й батареи на высоте 486. Я разыскал их. В глубокой бетонной низине стоят эти только что взорванные орудия. Их всего два. Их короткие дула разворочены, оторванные куски металла валяются здесь же.

Погибла их сила и вместе с нею и ужас, который внушали их гудящие на полёте снаряды. Жалкие, изуродованные, стоят они, уже мёртвые, на своих бетонных основаниях, и никогда уже никто не услышит их мощного выстрела. Их души покинули навсегда их стальные тела.

* * *

Перед нами один из малых фортов Седлинской группы.

Подступы к этому форту защищены рядом зарытых в землю фугасов и несколькими широкими полосами проволочных заграждений, между которыми в изобилии рассыпаны острые трёхконечные шипы. Колючая проволока покрывает также слегка отлогие скосы и дно крепостного рва, в нижней части которого положена почти вертикальная каменная облицовка. В изгибе этого широкого и глубокого рва расположены казематы с пулеметами для продольного обстрела соответствующих его участков. [141]

За рвом, за валом, под стальными куполами стоят полевые пушки, охраняемые с флангов рядами пулеметов. В одном из куполов крупная забоина с широкой трещиной до самого низа от удара русского снаряда, осколками которого сильно порублен ствол стоящей под куполом стале-бронзовой пушки.

За этой батареей крутой обрыв: вертикальная, в несколько саженей, стена, принадлежащая трёхэтажной казарме-каземату, выходящей на внутренний двор укрепления. Двор охраняется закрытой в бетоне пулемётной батареей.

На дворе две могилы, огороженные невысокой изгородью из белых стволов берёзы. Такие же белые берёзовые кресты поставлены на обеих могилах, и к крестам прибиты дощечки, на которых написано: 1) Два русских офицера и 2) 30 (?) русских солдат.

Кто они — эти русские герои, с одними лишь винтовками в руках преодолевшие этот невероятный путь и здесь, у цели, расстрелянные из скрытых в бетоне пулемётов невидимым врагом. Вся стена трехэтажной казармы испещрена пулями, выпущенными из находящейся напротив пулемётной батареи.

Подвиг немыслимый, невозможный, но тем не менее действительный, совершённый.

Это остатки рот 73-го пехотного Крымского полка, атаковавших этот фронт. Роты дошли до цели и здесь погибли, ибо дальше уже идти было некуда и приходилось иметь дело лишь с бетоном и сталью, против которых человеческие руки, какие бы они не были, бессильны.

Австрийцы с честью похоронили павших героев-крымцев на том самом месте, которое эти русские богатыри залили своей горячей кровью в последний момент своей геройской жизни. [142]

Этот эпизод, которым должна гордиться вся Русская армия, произошёл ещё до последнего обложения Перемышля нашими войсками, во время первого штурма, 24-го сентября 1914 г., когда было задумано взять с налёта первоклассную крепость, опыт, окончившийся, конечно, полной неудачей.

* * *

Какая причина заставила сдаться её впоследствии, вооружённую громадной артиллерией, при запасе снарядов, которых хватило бы, по меньшей мере, на год осады?

Продовольственных запасов осталось тоже не мало. Перед сдачей австрийцы утопили в огибающей крепость реке Сан, массу пищевых продуктов и всё-таки всего утопить не могли. Запасы свежего мяса были ещё очень велики, судя по тому количеству лошадей, которое попало нам в руки. На оборудованных конебойнях в момент сдачи мы видели очень большое количество заготовленного конского мяса. Оставалось тоже и некоторое количество хлебных запасов в виде твёрдых, как камень, галет из белой муки, которые при умелом приготовлении быстро превращались в мягкий и очень вкусный белый хлеб.

Насколько нам удалось выяснить из разговоров с пленными, главной причиной сдачи крепости было падение дисциплины в войсках после неудачных попыток гарнизона прорваться сквозь осаждающее кольцо русских войск на соединение со своими карпатскими армиями.

Дух войск упал окончательно. В частях поднялся ропот, начали открыто высказываться всякого рода неудовольствия, появилась между разными народностями вражда.

Пала дисциплина, пала и крепость. [143]

* * *

На нашем форту разбросано много всякого имущества, и казённого, и частного.

Повсюду валяются револьверы всевозможных систем, и наши солдаты нанесли их целую кучу, вполне исправных, которую я тут же раздал желающим офицерам. Очень много валяется сёдел, к сожалению изрезанных, изрубленных, приведенных в полную негодность. В офицерском собрании стоит изрубленный топором рояль.

Проходя мимо пьющих чай телефонистов, я обратил внимание на чайную ложечку, которою размешивал в кружке сахар телефонист Ячменев.

— Откуда у тебя эта ложечка?

— На форту взял, В. В. Да там мы нашли много таких ложек и маленьких, и больших. Были ножи, вилки.

— Где же они?

— В Сан побросали, В. В.

— Зачем же?

— Да что в них толку, ведь они не серебрянные.

— А почему ты думаешь, что не серебрянные?

— Пробы никак нет.

— Что же ты думал, на австрийском серебре найти русскую пробу?

От такого вопроса все мои телефонисты только раскрыли рты: вот так штука.

У русского простолюдина часто встречается одна особенность: всё, что, по его мнению, ему не может пригодиться, он никогда не оставит лежать спокойно на своём месте. Он непременно всё это уничтожит или испортит. Это явление на войне приходилось наблюдать постоянно и против него не действовали никакие меры.

По узкой дорожке с одним из своих офицеров [144] поднимаюсь вверх на форт. Навстречу солдат 6-й батареи с австрийской винтовкой в руках.

— Ты куда винтовку несёшь?

— Разрешите доложить, В. В., все наши что-нибудь принесли с форта, ничего не нашёл, так вот хоть винтовку, значит.

— Зачем она тебе? С собой после войны домой повезёшь, что ли?

— Никак нет. Она мне совсем не нужна, а только обидно как-то: все наши что ни на есть, а несут с форта, а я вот, неудачный. Хоть винтовку, думаю, всё в руках что как будто несу.

— Брось и ступай в батарею.

Солдат был, видно, очень огорчён моим приказанием. С сердцем швырнул винтовку в сторону и с пустыми руками поплёлся в батарею.

* * *

Из города приехал поручик К.

— Разрешите взятъ несколько солдат и съездить за лошадьми. Я узнал, что здесь имеется несколько казённых конюшен. В одну я даже заходил. Масса лошадей. Правда, лучших уже успели увести кавалеристы, но всё же есть ещё очень хорошие лошади. Австрийский вахмистр, заведывающий этой конюшней, обещал мне выбрать лучших. Всё равно всех разберут наши войсковые части.

— Отлично, поезжайте.

Лошади всегда очень нужны, и я с большим удовольствием пополнил наш батарейный конский запас десятком пленных австрийских лошадей, приведенных поручиком К. Эти лошади были очень худы. Видно, в фураже для них в крепости был большой недостаток.

* * *

Мы простояли на месте одни сутки. На следующий день дивизия получила приказание выступить из [145] крепости и расположиться в окрестных селениях для подготовки к походу в Карпаты.

Прощай Перемышль! Прощайте насиженные места, ставшие как бы родными. Знакомые горы, покрытые пихтовым лесом, знакомые речки, ручьи, знакомые селения.

Жгучая радость победы сменилась тихою грустью, навеянною неизбежной разлукой с местами, ставшими близкими, дорогими, где за несколько месяцев так было много пережито, перечувствовано, передумано.

• Главная
• > Книжная полка
• > Веверн Б. В. — 6-я батарея

2010—2012 Design by AVA