[321]
ИМЕРЕТИНСКИЙ И КУТАИССКИЙ ПОЛКИ
ПРИ ШТУРМЕ КАРСА В 1877 ГОДУ.
Имеретинский и Кутаисский полки получили георгиевские знамёна за штурм Карса с 5 на 6 ноября 1877 года, а Кутаисский полк, сверх того, и за взятие форта Хафис-паша 24 октября того же года. В предлагаемом рассказе мы попытаемся передать, по нашим личным воспоминаниям, участие названных полков в этих славных делах, предтавляющих блестящую страницу в истории русского оружия.
Взятие Хафис-паша-табии.
Взятие Хафис-паша-табии, о котором его высочество великий князь Михаил Николаевич изволил выразиться, что «кутаисцы показали дорожку к Карсу», имело чрезвычайно важное значение: до этого момента все форты Карса считались безусловно неприступными. Так думали мы, так думали турки и все те, кто имел случай видеть эти твердыни.
Нельзя не припомнить при этом слов французского агента на малоазиатском театре военных действий, генерала де-Курси, который, уезжая после погрома анатолийской армии на родину, выразил его высочеству своё мнение о карсских укреплениях в следующих словах: «Ваше высочество, искренняя любовь моя и глубокое уважение к вашим войскам, которые изумляли меня всё время моего пребывания здесь своими подвигами, заставляют меня сказать, что знаю; я видел карсские форты, и одно, что я могу посоветовать, — это не штурмовать их: на это нет никаких человеческих сил! Ваши войска так хороши, что они пойдут на эти неприступные скалы, но вы положите их всех до единого и не возьмёте ни одного форта».
Генеральный план крепости-лагеря Карс 1877 года.
Стоянка наша под стенами Карса была сопряжена с такими трудами и лишениями, что никакое перо, никакая мастерская кисть художника не сумеет набросать картину тех страданий и лишений, которые испытали войска за этот период кампании. Блокада [322] казалась тяжёлой, и многие желали штурма, чтобы так или иначе выйти из этого положения.
И вот утром 23 октября по лагерю пронеслась желанная весть о наступлении. Вечером весть эта была уже подтверждена приказом: «быть на завтра готовыми к выступлению».
Далеко за полночь царил над лагерем смутный гул приготовлявшихся к битве войск, но мало по малу всё начало стихать, и вскоре водворилась мёртвая тишина.
Утром 24 октября получена на имя командующего Кутаисским полком следующая телеграмма:
«Оставив на Визинкеве две роты, с остальными ротами и четырьмя орудиями немедленно выступить к правому флангу магараджихских аванпостов и расположиться за высотой, где стоит главный караул. Возьмите сотню оренбургцев, свободных от аванпостов. Вы должны быть на месте непременно в 12 часов дня. К этому времени прибудет туда же драгунский полк. О времени выступления телеграфируйте. Генерал Алхазов».
Во исполнение полученного распоряжения восемь рот, за исключением 3-й и 4-й, оставленных на Визинкеве под командою штабс-капитана Бобоедова, немедленно приготовились к выступлению.
Перед походом полковник Фадеев сказал солдатам краткое наставление, выслушанное ими в гробовом молчании. С первым шагом солдатские головы обнажились, и замелькали руки, творящие крестное знамение.
Погода с самого утра была отвратительная: сильный, порывистый ветер то и дело наносил дождевые тучи; пашни, по которым приходилось нам проходить, распустились в густую липкую грязь, облеплявшую ноги целыми пластами; весёлый разговор и шутки скоро совсем смолкли; каждый, обливаясь потом, погрузился в молчаливое вытягиванье ног из вязкого грунта, беспрестанно перекладывая ружьё с одного плеча на другое.
Но, несмотря на такую скверную погоду, мы ровно в 12 часов были на указанном месте, где и остановились, ожидая, чтобы войска магараджихского отряда вошли с нами на одну линию. Войска эти не заставили себя долго ждать: не прошло и получаса, как они показались из-за возвышенности, находящейся левее нас; минут через 20 они уже поравнялись с нами, и мы тронулись вперёд, сообразуясь с их движениями.
Едва прошли мы ещё с полверсты, как над нашими головами [323] зарокотала, как маленький паровоз, первая в этот день граната и упала как раз в первую шеренгу 3-го батальона...
— Санитаров! — раздался оттуда чей-то повелительный суровый голос... Некоторые перекрестились...
Наша артиллерия марш-маршем выскакала на позицию. «Первое! Пли!» — и наша граната в свою очередь понеслась в карсские твердыни. В то же время цепь наша, заняв впередилежащий перевальчик, завязала с неприятельской пехотой жаркую перестрелку.
Сражение началось... но никто не знает цели его. Для разъяснения этого прискакивает ординарец генерала Лазарева и передаёт приказание «обходить», но что обходить и для чего... остаётся покрыто мраком неизвестности. Командир полка догадывается, что приказано обойти вновь возведённую земляную батарейку, находящуюся как раз напротив нашего расположения. Горнист подаёт сигнал «наступление».
Цепь быстро встаёт и начинает делать перебежки; сомкнутые части двигаются за ней. Турки открывают невообразимо учащённую стрельбу и начинают отступать к Хафису. А мы по мере их отступления быстро наседаем и начинаем в то же время подаваться всё вправо и вправо. Все начинают теряться в догадках, что значит наше движение в этом направлении, и вопросительно поглядывают на командира; а командир в это время составил в своей голове смелый план, смелый почти до дерзости — атаковать Хафис!
Огонь неприятеля всё учащается; поэтому сомкнутые части первой и второй линии размыкаются, чтобы меньше нести потерь. Вскоре мы выходим в глубокую лощину и скрываемя от глаз Хафиса; зато Карадаг с удвоенной энергией начинает обстреливать нас из своих чудовищных крупповских орудий; наша артиллерия не отвечает даже уже и потому, что снаряды её не долетают до грозного Карадага. Ружейная перестрелка также прекратилась, и мы продолжаем движение наше в полнейшей тишине, только густой дым продолжает ещё стлаться в сыром воздухе.
Между тем сумерки начинают быстро спускаться, и минут через двадцать окрестности окутываются густым мраком; и мы, и неприятель скрываемся в нём, только мрачный, чёрный силуэт Карадага резко рисуется на тёмном фоне неба, и вершина его продолжает изредка освещаться орудийными выстрелами, бог знает в кого направленными. А мы всё продолжаем двигаться и вдруг заворачиваем правым плечом и направляемся прямо на Хафис... [324] Все ещё более начинают теряться в догадках — куда мы идём, а полковник Фадеев молчит, продолжая ехать позади стрелковой цепи.
Неприятель, видевший при последних отблесках света наше направление на Мацру, вероятно был убеждён, что мы отступили, и уж никак не воображал, чтобы мы опять поворотили назад, на его форты.
В то время долетел до нас с левой стороны слабый отголосок «ура!»... Все встрепенулись.
«Верно наши в атаку пошли! Помоги им, Господи!» — думает каждый. Впоследствии оказалось, что это войска магараджихского отряда атаковали полевую турецкую батарею, но она успела ускакать в Карс.
После этой атаки генерал Лазарев приказал отступать и с этим же приказанием послал своего ординарца к нам, но ординарец не разыскал нас. Поэтому генерал Лазарев и считал Кутаисский полк пропавшим без вести до того момента, когда мы вернулись в лагерь с многочисленными трофеями.
Мы, между тем, продолжаем безостановочно двигаться, всё приближаясь к линии неприятельских укреплений. Все уже страшно устали: целый день похода по непроходимой грязи выбил из сил самых неутомимых ходоков; к усталости прибавляются мучительные приступы жажды, а полковник нет-нет, да и скомандует «прибавь шагу!» И опять напрягаешь все мускулы, все силы, стараясь шагать шире... Но вот отвесные скаты Карадага уже под самым нашим носом... Тихо приказывает командир заворотить правым плечом и двигаться по мёртвому пространству Карадага на Хафис-паша-табию...
Тут только все поняли причину нашего движения — вправо: мы должны были обмануть противника, заставив его вообразить, что мы отступаем, тогда как на самом деле хотели атаковать его. Хитрость наша вполне нам удалась: турки совсем успокоились и даже не сочли нужным выставить аванпосты.
Подъехав к начальнику стрелков майору Моравскому, полковник Фадеев приказал ему молча броситься с его стрелками на левый фас Хафиса; в то же время от послал приказание трём ротам 1-го батальона занять пространство между Хафисом и Карадагом и, в случае надобности, поддержать 2-й батальон. Затем он подъехал к ротам 2-го батальона и, указывая на чернеющее [325] впереди укрепление, сказал: «Братцы, слава кутаисцев на этих валах, надо сорвать её! Прибавь шагу!»
Роты в грозном молчании почти бегом двинулись по указанному направлению. Куда делась усталость и жажда: каждый рвался вперёд, чтобы поскорее прервать эту томящую тишину. В несколько минут 2-й батальон поравнялся со стрелками.
В эту минуту мы натыкаемся на площадку, усеянную фугасами и петардами. Трескотня поднимается страшная... Предательская площадка привлекает на себя огонь со всех окрестных неприятельских укреплений; здесь-то и понесли мы в эту ночь главные наши потери...
Непрерывный треск петард, взрывы фугасов, вой и свист картечных гранат, зарево светящихся ядер — всё это вместе представляло собою странную фантастическую картину, напоминавшую собою ад в полном значении.
Первый батальон, выполняя полученное им приказание, остался на этом поле огня и смерти, а 2-й быстро направился на тёмные крутые бруствера Хафиса, сумрачно высматривающего на своих врагов.
Укрепление Хафис-паша.
До укрепления остаётся немного. Кому-то суждено дойти до него?! Напряжённое состояние всё растёт, движения делаются порывистее, ряды смыкаются теснее без всякого приказания, сами собой!.. Но вот кто-то не выдержал томящего чувства, ежесекундного ожидания смерти, — крикнул «ура!» Каким жалким слабым показалось оно в этом хаосе звуков!..
Но «ура!» это подхватил другой, третий — и громкий, победоносный раскат его всё растёт, растёт... делается всё могущественнее, страшнее... и наконец переходит в такой дикий, леденящий в жилах кровь звук, что самому делается страшно... Огонь турецкий льётся ещё гуще, но вместе с тем и ещё порывистее, ещё торопливее... видно, что неприятель струсил и стреляет наудачу... Передовые уже во рву и лезут на самый бруствер, но крут он, высок, трудно по нему карабкаться... Дернины, которыми он обложен, вырываются под руками, и люди летят назад в ров, а над головой стон стоит от массы пуль, летящих поверх; от грома выстрелов не слышно рядом кричащего человека, от треска бомб — звенит в ушах... Штабс-капитан Дыньков и поручики Полисадов и Зыков первые влезают на вал, за ними карабкаются солдаты... На наружной крутости бруствера [326] набирается порядочная толпа, но никто не решается первый вскочить внутрь укрепления...
Но вот появляется сам командир, его подсаживают... он на бруствере. «Вперёд, братцы, вперёд!» — раздаётся его громкий голос, и в ту же минуту все, лежавшие на валу, стеной бросаются внутрь форта...
Как поток, прорвавший плотину, врываются кутаисцы в сам Хафис, и удержать их натиска нет сил, нет возможности: все в таком восторженном состоянии, что рвутся вперёд, как исступлённые... Турки не выдержали — побежали... Тут началась буквально бойня... Били штыками, прикладами; выстрелы внутри укрепления прекратились, только слышны лязг штыков, предсмертное хрипенье, стоны и восторженное «ура!»... Через десять минут мы уже сделались полнейшими хозяевами всего форта... Неприятель рассыпался во все стороны: часть побежала в траншею, соединяющую Хафис с Хевзи-пашой, наткнулась на нашу охотничью команду и почти вся погибла под её ударами, часть попряталась в погребки, ниши и, наконец, большинство заперлось в каменную казарму, имеющую вид редюита, но в ту же минуту была истреблена залпами 2-й стрелковой роты под командою штабс-капитана Дынькова.
Трудно описать всеобщий восторг! Всякий — от офицера до последнего солдата — понимал всю важность совершённого подвига!.. Многие плакали...
— Ваше высокоблагородие, колонна какая-то идёт к воротам, — докладывает солдатик.
Полковник Фадеев бросается к валу... Действительно движется какая-то часть... Всматриваемся, но как ни стараешься проникнуть взором темноту, ничего нельзя разглядеть, кроме тёмной движущейся массы...
Полковник Фадеев приказал растворить ворота и поставил в них полуроту под командою штабс-капитана Дынькова. Люди взяли ружья на изготовку, а таинственная колонна подходила всё ближе и ближе...
— Это турки, ваше благородие! — раздаётся голос какого-то дальнозоркого солдата.
«Рота, пли!» И только стоявшие на валу видели, как несколько теней спасалось бегством по разным направлениям.
Колонны не стало, но на том месте, где она была, нагромоздилась [327] целая куча трупов, и из неё долетали раздирающие стоны раненых.
Поосмотревшись в укреплении, полковник приказывает построиться поротно и в строгом порядке расставляет людей по банкету и внутри укрепления.
Пока хлопотали с этим, вдруг у ворот грянул новый залп; оказывается, что подошла свежая неприятельская колонна, и солдаты, по собственной инициативе, растворив ворота, встретили её залпом.
Залп этот имел такой же блестящий результат, как и первый; но растворять ворота для встречи противника было делом черезчур рискованным; поэтому полковник Фадеев приказал запереть их наглухо и стрелять только с банкета, через бруствер.
Вместе с этим приказано беречь свои патроны для трудной минуты и стрелять пока преимущественно турецкими. Приказание это было свято исполнено: редкий солдат, придя на Визинкев, не принёс с собою по нескольку патронов, зато погнутых и поломанных штыков, разбитых прикладов была масса.
Между тем турки нет-нет, да и попытаются атаковать нас, а Карадаг громит со своей недосягаемой высоты. Так прошло несколько часов, приближается рассвет — пора думать и об отступлении, так как держаться на Хафисе днём не представлялось никакой возможности: с первыми же лучами света форт этот в несколько минут мог быть буквально стёрт с лица земли действиями одной артиллерии с Карадага, Араба, Мухлиса, Цитадели и Канлов.
Полковник Фадеев, в виду этого, приказал приступить к порче и заклёпке орудий, уничтожению огнестрельных припасов и проч. С весёлыми шутками и прибаутками принялись солдаты за эту работу... Дело так и кипит в их руках... Через полчаса было уничтожено всё, что только могли мы уничтожить с имеющимися у нас средствами. Покончив с этим, начали отступать в строгом порядке и постепенности.
Отступление это совершилось с таким искусством и в такой тишине, что неприятель два часа подряд воображал, что мы всё ещё находимся на Хафисе, и когда мы сделали уже половину дороги до нашего лагеря, то всё ещё видели, как Карадаг громил опустевший Хафис.
Трудно передать, до какой степени утомления дошли люди, проведя целые сутки в непрерывном движении и бою: через каждые 100—200 шагов приходилось делать привал. До Виззинкева было [328] сделано не менее 50 таких привалов, но, подходя к своему лагерю, люди подтянулись и грянули свою любимую песню: «Ночи темны, тучи грозны». Оставшиеся в лагере, уже извещённые о нашем успехе, устроили нам торжественную встречу и прокричали «ура!» Музыка заиграла «Боже Царя храни!» — и далеко неслись эти дорогие русскому сердцу звуки, смешиваясь с восторженными криками «ура» и солдатскими песнями.
Потери кутаисцев были незначительны: два офицера и 55 нижних чинов. Трофеями нашими было три замка, один штандарт, 75 пленных солдат и семь офицеров.
Весь следующий день прошёл в получении поздравительных депеш, и наконец мы удостоились получить благодарность государя императора, выраженную в депеше к его императорскому высочеству великому князю в следующих словах: «Кутаисцам — моё особое спасибо».
Так кончилось знаменитое дело 24 октября.
Теперь мы, пропустив весь промежуток времени с 25 октября по 5 ноября, перейдём прямо к штурму Карса, которым кавказские войска закрепили свою боевую старую славу.
Штурм Карса.
5 ноября, в четыре часа утра, 2-й батальон имеретинцев заступил в дежурство при осадных батареях, а остальные два батальона оставались в лагере на отдыхе. 2-й батальон целый день провёл в траншеях под усилившимся артиллерийским огнём; хотя потери были и весьма незначительны, и работ было мало, тем не менее люди успели утомиться. В 6 часов вечера пришёл 3-й батальон под командою поручика Гужвы и сменил 2-й батальон, получивший приказание возвратиться в лагерь.
Едва батальон подошёл к палаткам, как командиры полков и батальонов всего частного отряда были потребованы к начальнику колонны командиру Севастопольского полка генералу Вождакину. Он объявил собравшимся, что в ночь назначен общий штурм крепости Карса.
Задачей нашего отряда было овладение фортом Канлы, очень сильным укреплением, имеющим каменную казарму. Начальник колонны подтвердил порядок следования, причём обратил особенное внимание на соблюдение тишины: кричать «ура», прежде чем поровняются войска с траншеями, курить, брать с собою собак [329] было строжайше запрещено. Если бы противник открыл огонь ранее «ура», то ни в каком случае отвечать на него не разрешалось.
Затем начальники были распущены, и все занялись приготовлениями к серьёзному шагу, который через несколько часов должен был решить участь кампании на малоазиатском театре военых действий. Не говоря уже о начальниках, каждый солдат, хотя может быть и смутно, сознавал важность приближающейся минуты. Все лица серьёзны, шуток и смеху, вопреки обыкновению, почти не раздавалось, разве кое-где уж особенно весёлый остряк отпустит шутку; глухой говор и шум, похожий издали на жужжанье пчелиного роя, наполняли лагерь. Все собирались на предстоящее дело с какой-то особой торжественностью, какой не случалось мне замечать перед предшествовавшими битвами. Солдаты мылись, чистились, у кого было, надевали чистое бельё. Наконец разнеслось приказание выходить из палаток и строиться; «жужжание» усилилось... людям раздали двойное число патронов. На приветствия и вообще на обращения начальства приказано не отвечать, дабы криком не предупредить неприятеля о нашем намерении. Команда охотников усилена 150 человеками, что впоследствии оказалось прекрасной мерой, имевшей важное значение на успех дела.
Войска построились в следующем порядке: охотники впереди, за ними 3-й батальон севастопольцев развёрнутым фронтом, в 150 шагах позади 2-й батальон имеретинцев, расположенный поротно в две линии, 2-я стрелковая рота впереди и наконец два батальона севастопольцев, оба развёрнутыми, имея интервалы в 150 шагов. 1-й батальон Имеретинского полка оставался в резерве, а 3-й — в прикрытии осадных батарей.
Вскоре подъехал генерал-лейтенант Лазарев, который своей личной храбростью, ласковостью и удачей в делах уже успел приобрести всеобщую любовь. Он обратился к войскам с немногими словами, которые были выслушаны с напряжённым вниманием.
— Ну с богом! — произнёс в заключение генерал и перекрестил войска.
Точно шелест по листьям, пролетел по рядам глухой шёпот, выразивший одобрение и благодарность серых воинов за ласковое слово перед трудным делом.
Войска тронулись, руководимые, к сожалению, не охотниками, прекрасно знавшими местность, как это сделано в мацринском отряде, а какими-то милиционерами. [330]
Ночь была тихая, морозная, шаг звонко отдавался по промёрзлой, покрытой инеем земле. Небо, усеянное яркими звёздами, было почти ясно, только изредка набегавшие облачка заволакивали величесвенно сиявшую луну, и тогда на небольшие промежутки времени все окрестости покрывались мраком. Отличная ночь для штурма! Заблудиться нельзя: для этого слишком светло, и вместе с тем безнаказанно можно приблизиться к неприятелю на самое близкое расстояние. Людей, одетых в серые шинели, нельзя было различать в нескольких шагах. Имелось ещё одно большое преимущество: сверху вниз стрелять было почти немыслимо, так как ничего не было видно; снизу же вверх отлично: самые мелкие предметы отчётливо выделялись на светлом фоне неба.
Войска шли стройно, ровно, будто на смотровом учении. Но, к сожалению, проводники сбились с направления; охотники, бывшие впереди, ушли, и колонна осталась одна. Никто хорошенько не знал, где она находится: судя по времени, мы давно уже должны были наткнуться на укрепления, но их не было видно, а час, в который было приказано начать штурм, приближался. Начальник колонны из опасения опоздать повёл колонну бегом и шагом попеременно. Беглый шаг, по обыкновению, утомил людей и расстроил порядок, над рядами послышался сап и кашель; спокойствие сменилось суетливостью и неуверенностью: солдаты поняли, что ведшие их сами не знали, куда идут и что встретят. Двигаясь таким образом, колонна забрала слишком вправо и приближалась к земляной батарее, бывшей между фортами Хафис-паша и Канлы. Шагах в 300—400 от этой батареи начали лопаться под ногами петарды, не приносившие, впрочем, людям никакого вреда, но неприятелю они всё-таки сослужили службу: без них мы, как снег на голову, обрушились бы на сонных защитников Карса.
Неприятель открыл редкую ружейную стрельбу, вероятно из аванпостов, и начал посылать гранаты. Очевидно, турки не видели нас и стреляли на удачу, только по неизбежному шуму догадываясь о нашем приближении. Солдаты отлично исполняли инструкции, данные при выступлении: только чей-то один голос изо всей массы закричал было при первых выстрелах «ура!», но крик этот, звучавший каким-то отчаянием и ужасом, так и замер, никем не поддержанный. Выстрелы учащались, а мы продолжали наступать, не нарушая молчания. Каким зловещим должно было казаться оно неприятелю, слышавшему топот тысячи ног!
Между тем охотники, превосходно изучившие всю местность во [331] время блокады, шли к Канлам так же уверенно, как и к себе домой. Несмотря на свою малочисленность, команда эта, имея во главе подпоручика Полочанинова (Имеретинского полка) и подпоручика Ходаковского (Севастопольского полка), подкравшись к форту, дружным ударом в штыки выбила обезумевших от неожиданности турок и овладела флешью с левым боковым укреплением.
Укрепление Канлы.
Подпоручик Полочанинов, привыкший во время охотничьих экспедиций к ночным делам, знал, что, пользуясь паникой, можно делать самые отчаянные нападения, которые большею частью тем удачнее, чем быстрее и смелее. Зная всё это, он сейчас же по овладении боковым укреплением форта собрал людей и бросился с ними на сам форт, не смущаясь громадностью и грозностью его. Но благородный порыв пропал даром: людей было относительно слишком мало. Турки успели уже осмотреться, и охотники, перескочив бруствер, были встречены залпами в упор какой-то сомкнутой части, стоявшей внутри укрепления; в один миг весь форт превратился в настоящий ад, залитый пламенем. На расстоянии 10—15 шагов противники стреляли друг в друга; никакая команда, никакое приказание не имели смысла в этой жарне: крики, выстрелы, стоны, визг пуль слились в общий гул и смешались в общем хаосе грома, огня, крови... Только личный пример, т. е., так сказать, приказание мимическое, могло иметь место в данную минуту. С этой целью подпоручик Полочанинов бросился к противнику и в упорт застрелил неприятельского офицера. Но за своим начальником бросились только старые охотники, всё остальное полезло назад — за прикрытие бруствера, в отбитое уже левое укрепление. Отступил и Полочанинов с горстью своих любимцев-удальцов.
Огонь прекратился как с той, так и с другой стороны. Ходаковский и Полочанинов, поняв, что штурмовать форт с наличными силами немыслимо, решились устроить правильную оборону занятых укреплений, где и положили держаться до прибытия подкрепления, хотя бы для этого пришлось лечь всеми костьми. С этою целью людей расставили по банкету и приказали в случае наступления неприятеля встречать его дружным, по команде, залпом, затем бросаться в штыки и стараться ворваться за противником на его плечах.
Между тем оба охотника-офицера терялись в догадках — куда могла деться колонна. Справа и слева от них тоже загорелось уже дело, слышалось громовое «ура», лились огни выстрелов... [332]
В таких критических обстоятельствах подпоручик Ходаковский решился идти разыскивать помощь сам, сдав свою команду подпоручику Полочанинову. Едва Ходаковский ушёл, как турки страшными массами, выскочив из-за вала, бросились в атаку на засевшую горсть охотников с пронзительными криками «Алла, Алла». Расстояние, отделявшее противников, было не более 100 шагов. Правильный залп смешал неприятеля, а вслед за ним дружный, отчаянный удар в штыки и «ура» вогнали турок обратно в Канлы. Куча трупов неприятеля, оставшаяся перед бруствером у укрепления, занятого охотниками, доказала молодецкую работу наших солдат, бившихся за веру, царя и отечество — «по присяге».
После отбитой атаки опять всё стихло, только несколько орудий Канлов упорно громили бруствер, за которым спрятались охотники. Полочанинов, опасаясь обхода, разослал ведеты и вместе с тем послал несколько человек разыскивать заблудившуюся колонну. Хотя каждый человек в такую минуту был дорог, но тем не менее эту жертву пришлось сделать.
Между тем колонна, всё время шедшая то бегом, то шагом, то полуоборотом, то прямо, забрала настолько вправо, что чуть-чуть не попала на Хафис. Вдруг влево от неё донеслось чуть слышное «ура» охотников; люди, шедшие в это время шагом, сами, без всякого приказания, кинулись вперёд, точно какая-то невидимая сила двигала их; огонь неприятеля, направленный наобум, всё усиливался и усиливался. В этот критический момент генерал Вождакин был контужен и, оставляя начальствование, потребовал к себе командира Имеретинского полка Карасева, которому и передал команду. Колонну остановили. Люди, видя какое-то замешательство и находясь в чрезвычайно близком расстоянии от противника, не выдержали и без всякого приказания, по собственной инициативе открыли огонь. Произошёл беспорядок: части перемешались, всякий делал, что ему вздумалось: кто кричал «ура», кто стрелял, кто лежал, кто бежал вперёд. В этот момент достаточно было лёгкого, но дружного удара хотя бы незначительной части неприятеля, чтобы окончательно смешать нашу колонну. Вот какое важное значение имеет выбытие начальника из строя в трудную минуту.
Командир 2-го батальона Имеретинского полка, капитан Малишевский, зная по опыту, что в подобных обстоятельствах ожидать приказаний некогда, подозвал к себе надёжного унтер-офицера 5-й роты Рашевского (убитого в конце этого дела) и послал его [333] передать приказание капитану Белецкому (командир 5-й роты) и подпоручику Альбокринову (командир 6-й роты) собрать своих людей и, обойдя колонну с правой стороны, броситься на батарею, громившую колонну. Сам же вместе с командующим 7-й ротой прапорщиком Подольским обошёл колонну слева и устремился на видневшееся укрепление. Солдаты охотно побежали вперёд и в минуту достигли волчьих ям, опоясывавших бесконечной лентой всю оборонительную линию Карса. Волчьи ямы содержались в высшей степени небрежно. Очевидно, они не ремонтировались с того самого дня, когда в первый раз были выкопаны. Перебраться через них не составляло никакой трудности не только для пехотных штурмовых частей, но даже и для кавалерии. Солдаты во мгновение ока залезли в ров. Малишевский, бросив лошадь, сам полез на наружную крутость бруствера. Ров, в который попали три роты имеретинцев, 5-я, 6-я и 7-я, не фланкировался и, таким образом, вместо препятствия являлся для наших штурмующих частей подспорьем, местом, где часть могла собраться, отдохнуть, устроиться.
Мало по малу людей набиралось больше и больше, стали прибывать и севастопольцы. Вскоре весь ров и наружная покатость бруствера наполнились солдатами. Турки, спрятавшись за вал и положив ружья на бруствер, продолжали стрелять, доведя огонь до невероятной учащённости. Наши не отвечали на эту беспорядочную стрельбу, ожидая удобного момента для удара в штыки. Некоторые солдатики, улучив минуту, вырывали из рук у турок их винтовки.
Наконец давно ожидаемая минута наступила, и вся масса солдат, скопившаяся во рву, под предводительством капитанов Малишевского, Белецкого и прапорщика Подольского обрушилась на неприятеля. Удар был так дружен, стремителен и скор, что противником овладела паника, и он обратился в бегство. Не дав ему опомниться, штурмующие бросились за ним и, не обращая внимания на взятые уже орудия, ворвались в лагерь. Началась ужасная бойня, почти без потерь с нашей стороны и страшно губительная для неприятеля. Турок били штыками и прикладами, выстрелов почти не раздавалось, громкое доселе «ура» перешло в какой-то дикий рёв, способный навести панику и не на такого противника, как турки. Незаметно, с невероятной быстротой пробежали мы лагерь и, гонясь за бегущим неприятелем, достигли города.
Командир 2-го батальона имеретинцев, капитан Малишевский, начал плучать через солдат одно сведение за другим о приближении сомкнутых стройных неприятельских частей с разных сторон. [334] Видя в то же время, что люди, упоённые успехом, врываются в город, и, опасаясь, чтобы турки, воспользовавшись расстройством, происшедшим во время рукопашной схватки, не окружили батальон и не уничтожили его, Малишевский приказал собираться всем имеретинцам к нему, для чего разослал по всем направлениям бывших при нём надёжных и лично известных ему нижних чинов. Однако прошло более получаса, прежде чем около него собрались хотя и не все, но большая часть вверенных ему людей. Построив их поротно, Малишевский повёл батальон назад с той целью, чтобы направиться потом на Канлы, так как он, ориентировавшись, убедился, что колонна наша попала гораздо правее, нежели следовало. Когда мы поравнялись с только что пройденным лагерем, то увидели, что он снова наполнился турками, метавшимися по нём, как угорелые. По приказанию командира батальона, ротные командиры бросились на них со всеми людьми, и через пять минут несколько десятков неприятельских трупов прибавилось к прежним, и кроме того масса была захвачена в плен. После этого нового неожиданного рукопашного боя люди были снова поставлены в порядок.
Между тем Канлы то замолкнет, как будто всё уже кончено, то снова огласится залпом. Малишевский несколько минут провёл в нерешительности, идти ли прямо на выручку охотников или же дождаться соединения с отставшей колонной. Из этого трудного положения его вывели посланные Полочанинова, которые, рассказав о всём происшедшем, передали просьбу своего начальника о скорейшем подкреплении его. Они со страшной опасностью, заколов по дороге несколько человек турок, натыкавшихся на них поодиночке, добрались до 2-го батальона, направляясь только на выстрелы и не зная наверное, идут ли они к своим или к туркам.
Получив это сведение, командир батальона Малишевский, оставив на месте несколько человек нижних чинов, приказал им дождаться сбора всех отставших и замешкавших людей и вести их потом на Канлы; сам же, не медля ни минуты, с наличными силами двинулся на помощь к охотниками. Но едва он отошёл несколько шагов, как получил известие, что полковник Карасев с остальными людьми находится невдалеке.
Разыскав наконец колонну, Малишевский доложил начальнику её полковнику Карасеву о своих действиях. Тогда полковник Карасев [335] со 2-м батальоном Имеретинского полка быстро направился на Канлы.
Капитан Малишевский успел собрать не больше половины своего батальона; дугая его часть, разрозненная рукопашным боем, осталась во взятых с боя лагерях между Хафисом и Канлами. Люди эти начали собираться к случайно оставшимся здесь офицерам, прапорщику Подольскому, первым вскочившему на укрепление Хивзи-паша, поручику Олехновичу (командовавшему 2-й стрелковой ротой) и полковому адъютанту штабс-капитану Аракчееву, который, за выбытием двух ротных командиров, поручика Купидонова и подпоручика Альбокринова, ранеными, принял на себя командование этими двумя ротами (6-ю и 8-ю).
Когда почти все люди собрались, то возник вопрос — что делать: идти на Канлы, оставаться на месте или двигаться к городу? Прапорщик Подольский предлагал идти на Канлы, но так как по прекратившемуся на этом укреплении огню все заключили, что Канлы пали, то и двинулись к городу. По пути наткнулись на вновь засевших по палаткам турок, которых и начали бить штыками; только изредка раздавался выстрел, да и то большею частью пущенный турками.
В этот именно момент было взято рядовым 8-й роты Зоновым трёхбунчужное карсское знамя, отправленное впоследствии под Плевну к государю императору с курьером, вёзшим весть о взятии Карса.
Таким образом эти сборные роты, имея во главе Подольского, Олехновича и Аракчеева, работая на каждом шагу штыком, добрались до городских стен. Едва они вступили в улицы, как на них наткнулась турецкая кавалерия, шедшая на выручку гарнизона Канлов. Меткий залп и затем частая одиночная стрелковая пальба опрокинули её и заставили обратиться в такое поспешное бегство, что ни один из раненых не был подобран.
Штабс-капитан Аракчеев, ободренный успехом, хотел было двигаться дальше, но в это время подъехал генерал-лейтенант Лазарев и был встречен таким восторженным «ура», которое заглушило даже гром выстрелов. Он поздравил имеретинцев с победой и приказал Аракчееву, как старшему, построить всю команду в порядке, разделить людей по ротам, привести в известность наличное число их и ожидать за госпиталем особых от него приказаний. Сделав эти распоряжения, генерал Лазарев поехал дальше; но едва он поравнялся с каменным зданием госпиталя, [336] выстроенным покоем, как из среднего фаса полился дождь ружейных выстрелов, направленных в генерала и его свиту.
Тогда Лазарев, подозвав Аракчеева, приказал наказать стрелявших в него. Последний думал было поджечь это здание, но всё оно оказалось выстроенным из дикого камня; тогда бросились прямо на двери и ударами прикладов, штыков и откуда-то добытых брёвен, которыми воспользовались как таранами, выбили их и ворвались во внутренние комнаты. Турки отчаянно сопротивлялись. Произошла ужасная рукопашная схватка, тем более кровопролитная, что бились в потёмках; только изредка, когда луна, освобождаясь от облаков, бросала свои лучи сквозь окна, комнаты озарялись её слабым белесоватым светом, освещавшим картину ожесточённой резни в четырёх стенах. Более получаса провозились здесь имеретинцы и наконец овладели геройски защищавшимся госпиталем.
Результатом этого оказалась куча неприятельских трупов и 159 человек пленных.
Между тем колонна под личной командой полковника Карасева, руководимая людьми, присланными от Полочанинова, подошла, ни разу не заблудившись, к самому укреплению, в котором охотники держались уже около двух часов. Подпоручик Полочанинов, несколько раз уже отразивший залпами и штыками яростные нападения противника, встретил у бруствера полковника Карасева, буквально залитого кровью, и отрапортовал о своих действиях.
Затем прошло около получаса в расстановке людей и в высылке патрулей, так как в тылу чаще и чаще показывались неприятельские части, не предпринимавшие, впрочем, против нас никаких действий, вероятно потому, что не могли сообразить, где находились мы и где — турки. Расстановка патрулей была поручена, как успевшему ознакомиться с местностью, подпоручику Полочанинову.
Капитан Белецкий, как только подошли к охотникам, начал проситься позволить ему броситься с ротой на «ура». Полочанинов поддерживал его. Но едва люди успели разместиться, как подошедшие на выручку Канлов сильные сомкнутые части сами бросились на наших; батальон и охотники дружным залпом смешали противника и заставили его отступить в страшном беспорядке. Турки, прогнанные на первый раз с большими потерями, снова собрались и построились позади редюита, где они были вполне безопасны от наших выстрелов. [337]
Командир полка, видя всю опасность оставаться здесь с такими незначительными силами, послал унтер-офицера из вольноопределяющихся Павлова к севастопольцам, оставшимся во взятом укреплении, с приказанием немедленно двигаться к Канлам.
Прошло более двух часов в ожидании подкреплений; в течение всего этого времени охотники, 2-й батальон и человек 100 севастопольцев, давно прикомандировавшихся к имеретинцам, несколько раз отбивали турок, пытавшихся атаковать нас. Ров всё более и более наполнялся ранеными. Страшно подумать, что стало бы с этими несчастными, если бы пришлось отступить.
Все уже отчаялись в приходе подкреплений, как вдруг из патрулей дали знать, что приближается какая-то незначительная часть. Эта часть оказалась 2-й ротой имеретинцев, прибежавшей бегом под командою подпоручика Герольдова, который доложил, что за ними идёт весь Перновский полк.
Тогда полковник Карасев решился атаковать внутренность Канлов; для этой цели 5-я, 7-я, часть второй роты и охотники, имея во главе капитана Белецкого и подпоручиков Герольдова и Полочанинова, начали готовиться к решительному удару.
Вдруг на давно взятой и брошенной без внимания флеши разнеслось громкое «ура» перновцев, вообразивших, что там турки. В тот же момент Канлы разразились страшной пальбой, направленной в сторону флеши. Капитан Белецкий воспользовался этим отлично: он крикнул «ура» — и все вышеупомянутые части, как ураган, ринулись во внутренность Канлов; одновременно с этим 2-я полурота 2-й роты, севастопольцы и части 2-го батальона бросились на турок, собравшихся за казармами. Весь гарнизон Канлов был уничтожен или загнан в казарму; а войска, бывшие за казармами и атаковавшие нас всё время, первым ударом в штыки были обращены в бегство и рассеялись.
Турки, запершись в казармы, открыли оттуда страшнейший огонь по внутренности укрепления, так что наши сейчас же должны были выбраться оттуда. Но участь Канлов была уже решена: неприятель оставался только в казарме, выйти из которой не мог, так как все наши люди расположились по кроне бруствера и зорко следили за каждым движением турок; едва какой-нибудь смельчак выскакивал из казарм за патронами (вероятно в них чувствовался недостаток), как тут же падал, пронзённый несколькими пулями. Наконец в ров начали спускаться и перновцы.
Вообще все части перемешались: имеретинцы, севастопольцы, гамборцы, [338] перновцы, даже какие-то казаки толпились во рву и на наружной крутости бруствера, но беспорядка всё-таки не было: каждый стремился к одной цели, и это-то связывающее всех обстоятельство поддерживало порядок; солдаты группировались около офицеров, не заботясь, к каким частям принадлежат они.
Полковник Карасев, видя, что силы наши всё увеличиваются и увеличиваются, решился штурмовать саму казарму; капитан Белецкий и подпоручик Полочанинов поддерживали его в этом намерении и просились сами на это предприятие. Напрасно капитан Малишевский доказывал бесполезность этого штурма, уверяя, что казарма должна сдаться сама, а штурмовать каменное здание с железными воротами, усеянное бойницами, трудно.
Несмотря на эти доводы, полковник Карасев собрал людей и вместе с Белецким и Полочаниновым бросился на левые ворота, но в ту же минуту страшный залп турок, направленный почти в упор, заставил наших удальцов возвратиться назад с большими потерями. Невозможность овладеть редюитом посредством штурма доказалась на практике.
Послали за артиллеристами, так как разрушить казарму с помощью турецких же орудий, бесполезно торчавших теперь перед нами, пехотинцами, не умевшими обращаться с ними, было бы делом одной минуты.
Между тем на выручку Канлов никакие турецкие части больше не подходили; мы уже перестали и опасаться этого. Люди успокоились и расположились на берме, бруствере и валу, как у себя дома: начали переобуваться, курить папиросы, глодать сухари; только стоны раненых, валявшихся во рву без всякой помощи, омрачали радостное настроение. Огонь совсем прекратился, изредка раздавались только отдельные выстрелы. В это время скорым шагом подошёл 1-й батальон, имевший уже по дороге также несколько рукопашных схваток. Вскоре приехал прапорщик милиции Самат-Косумов и, взобравшись на бруствер, стал переговариваться с запершимся неприятелем, предлагая им сдаться, но турки отказались.
Ещё прошло с полчаса, и наконец приехал обожаемый генерал Лазарев; он поблагодарил всех бывших во рву и на валу людей, ему отвечали восторженным, долго не смолкавшим «ура». Турки, вообразившие, что мы снова атакуем их, подняли из своей казармы страшную трескотню. Лазарев дождался, когда смолкли выстрелы, и, забравшись на вал, сам стал переговариваться с турками. [339] Результатом этих переговоров было то, что ворота отворились, и неприятель, оставляя оружие в казармах, начал выходить внутрь укрепления. В ту же минуту наши окружили их и заняли редюит, так упорно оборонявшийся. Наконец всё было кончено: Канлы пали!
Трудно описать восторг всех бывших здесь...
Потери сравнительно с ожесточённым боем, длившемся в течение целой ночи, были незначительны, а именно: убито унтер-офицеров — 5, музыкантов — 1, рядовых — 29; итого 35 чел. Ранено: обер-офицеров — 2, унтер-офицеров — 14, музыкантов — 2, рядовых — 92; итого 110 чел. Контужено: обер-офицеров — 2, унтер-офицеров — 3, музыкантов — 1, рядовых — 7; итого 13 чел. Без вести пропало: музыкантов — 1, рядовых — 20; итого 21 чел.
Итого выбыло: обер-офицеров — 4, унтер-офицеров — 22, музыкантов — 5, рядовых — 148; всего 179 чел.
Особенно отличились при штурме Карса: полковник Карасев, дравшийся как простой солдат, капитаны Малишевский и Белецкий (50-летний старик) и подпоручики Полочанинов и Подольский. Из нижних чинов отличились слишком многие; описание их подвигов заняло бы много и много страниц, поэтому мы только приведём фамилии имевших случай наиболее выказать свою храбрость: фельдфебель Савинов (2-й стрелковой роты), фельдфебель Белов (7-й роты), старший унтер-офицер Петров (7-й роты), рядовой Логвинов (7-й роты), рядовой Зонин (8-й роты), вольноопределяющиеся Павлов и Шуравин.
Имеретинцы, кончивши своё дело, тут же, среди убитых своих товарищей, расположились на отдых и через четверть часа почти все спали спокойным сном, нарушаемым только тем, что кто-нибудь во сне закричит «ура». Только утром, когда уже солнце высоко взошло, стали люди просыпаться. Восторг ещё не остыл: всё ликовало и радовалось, все труды, лишения и невзгоды были забыты перед таким блестящим результатом их.
Весь день прошёл в сборе и отправке пленных, в уборке трупов и переноске раненых. К вечеру полк возвратился в лагерь, где наконец и отдохнули, как следует, не опасаясь, что ушлют в аванпосты или к батареям.
На долю кутаисцев в эту достопамятную ночь выпало дело ещё более трудное.
В указаниях относительно штурма Карса, преподанных его [340] императорским высочеством великим князем Михаилом Николаевичем относительно Карадага, значилось:
«При совершенно исключительных условиях, как, например, полная паника неприятеля, дозволяется подобное предприятие (т. е. атака) и относительно Карадага, не упуская из вида в высшей степени трудности и уменья в его выполнении». Из этого можно заключить, как трудно было овладение этим грозным фортом Карса.
Согласно диспозиции, отданной по войскам карсского отряда, Кутаисский полк, составив правый фланг колонны генерала Алхазова, выступил в 7 часов вечера из лагеря к форту Хафис-паша-табия, обходя его справа.
2-й и 3-й батальоны, прикрываемые охотниками Кутаисского и Владикавказского полков и стрелковою цепью 2-й и 3-й стрелковых рот, составляли боевую линию; 1-й батальон в главном резерве.
Полковник Фадеев не делал никаких распоряжений, решившись действовать сообразно с обстоятельствами.
В 7 часов вечера колонна, соблюдая все предосторожности, предписанные инструкцией, выступила из лагеря. Часа через два после выступления передовые были встречены ружейным и артиллерийским огнём с Хафиса и прилегающих к нему укреплений. Здесь отряд наткнулся на совершенно неожиданное препятствие; оказалось, что турки в промежуток между 24 октября и 5 ноября успели соединить Хафис с Карадагом глубокой траншеей, среди которой возвышалась сильная земляная батарея, вооружённая пятью орудиями довольно крупного калибра. Вследствие такого изменения в оборонительной линии турок, полковник Фадеев решился прежде всего очистить всё пространство, лежащее между Хафисом и Карадагом.
Поэтому он повёл кутаисцев прямо на вновь возведённую батарею, находящуюся как раз в середине траншеи, соединяющей Хафис с Карадагом. В это время огонь неприятеля достиг необычайной учащённости: орудия стреляли картечью залпами, но темнота ночи не позволяла целиться даже приблизительно, и все снаряды летели высоко над головами кутаисцев, шедших твёрдым, спокойным шагом, держа «ружьё вольно».
Полковник Фадеев на лошади, в бурке, с плетью в руке вместо всякого оружия ехал впереди своей колонны, воодушевляя [341] тем своих подчинённых, и лично руководил всеми движениями вверенных ему штурмовых частей.
Наконец цель почти достигнута: до волчьих ям остаётся не более 15 шагов. Фадеев крикнул: «Вперёд, кутаисцы, в штыки! Ура!» И в то же мгновение все шедшие за ним люди с громовым, восторженным «ура» бросились вперёд без выстрела. В одно мгновение передовые были уже в траншеях и на батарее. Закипел рукопашный бой; схватка эта была тем кровопролитнее, что темнота ночи не позволяла противникам хорошо видеть друг друга; каждый бил и колол с плеча, уже не думая о том, как бы отразить наносимый удар. Чтобы яснее дать понятие о той бойне, какая шла в укреплении, расскажем эпизод с подпоручиком Ревутским. Офицер этот, вскочив на укрепление, работал своей шашкой в передних рядах; вдруг турок атлетического сложения обхватывает его, и оба они валятся на землю. Ревутский начинает звать на помощь; наконец один из солдат услышал эти крики и изо всей силы наносит прикладом уда Ревутскому в плечо.
— Что ты делаешь? Это я! — восклицает тот.
— Виноват, ваше благородие, — извиняется солдат и, нагнувшись ближе, поправляет свою ошибку, проткнув турка штыком.
Рукопашный бой шёл недолго; турки, несмотря на отчаянную храбрость, с которой они защищали свою батарею, не выдержали и побежали. Одна часть их бросилась к городу, преследуемая штыками охотников и стрелков, а другая полезла по едва доступным тропинкам на Карадаг; эта-то часть, собственно, и погубила грозный, неприступный Карадаг, овладеть которым посредством эскалады было возможно, только ворвавшись на плечах бегущего неприятеля.
Быстро сообразив это в высшей степени выгодное для нас обстоятельство, полковник Фадеев, схватив несколько рот, полез по неприступным тропинкам, вьющимся почти по отвесным скалам, вслед за разбитыми турками, гоня их перед собою и не давая им возможности опомниться.
Таким образом кутаисцы прежде всего наткнулись на батарею с 9-ю орудиями, выстроенную на терраске, как раз на середине подъёма к вершине. Сбив неприятеля и отсюда, кутаисцы продолжали свой путь к самому форту, неся противника на штыках. Здесь Фадеев, вполне уже убедившись, что овладеть Карадагом при настоящем положении вещей дело немыслимое, послал к генералу [342] Алхазову одного из находившихся при нём казаков с донесением, что он идёт на Карадаг, оставив Хафис-пашу незанятым. Вследствие этого донесения генерал Алхазов, не медля ни минуты, двинул на Хафис владикавказцев, оставив 1-й батальон кутаисцев в резерве.
В это время охотники и стрелки, погнавшись за выбитым неприятелем, ворвались уже в город, и теперь у них шёл жестокий бой во внутренности домов. Люди всех рот перемешались в преследовании и разбились по группам около офицеров и даже фельдфебелей.
Каждая группа эта действовала вполне самостоятельно, не соображаясь с действиями и передвижениями других. Некоторые из них проникли чрезвычайно далеко в город и достигли почти цитадели. Здесь они натыкались то на пехотные, то на кавалерийские части и, пользуясь теснотой улиц, ввязывались в схватки даже со значительными отрядами карсских защитников.
Эти смелые действия, предпринятые большею частью по инициативе самих нижних чинов, принесли в общем деле штурма громадную пользу, распространяя среди неприятеля, воображавшего, что в город ворвались сильные части русских, страшную панику.
Между тем полковник Фадеев со своими людьми всё продолжал взбираться на грозный Карадаг; защитники его открыли было по атакующим сильный огонь, но турки, бежавшие впереди нас, кричали своим не стрелять и привели этим своих стрелков в полнейшее замешательство.
Долго лезли кутаисцы по Карадагским скалам; наконец узкие тропинки вывели их на обширную седловину, находящуюся между вершинами Араба и Карадага, где был расположен большой неприятельский лагерь.
Поустроившись, отдохнув и дождавшись отсталых, кутаисцы с новыми силами, с громким победоносным «ура» бросились на палатки. Дружный и стремительный удар в штыки, опять-таки без выстрела, почти мгновенно опрокинул неприятеля, и вессь лагерь оказался в наших руках, но зато огонь с Араба и Карадага, несмотря на темноту, начал наносить нам значительный вред; как на зло, в эту же самую критическую минуту из-за облаков выглянула луна, и неприятель получил возможность целиться. Тогда полковник Фадеев, сознавая, что рубикон перейдён, а каждая лишняя минута промедления принесёт и лишние жертвы, приказал [343] поручику Архангельскому с его ротой овладеть башней Зиарет, а сам с остальными людьми направился на валы самого Карадага.
Как живая стена, бросились кутаисцы под предводительством любимого начальника на крутые брустверы укрепления и на горжу, в один миг перелезли они во внутренность форта, и штыковая работа закипела с новой силой. Но турки держались крепко. Успех начал колебаться, как в ту же минуту, среди самого разгара схватки, раздался знакомый громкий голос командира, покрывший весь гул битвы: «Лихо, лихо, кутаисцы! В штыки, в штыки!» Как электрический ток, подействовали на солдат эти слова Фадеева: каждый напряг последние силы... Турки дрогнули, побежали, теснимые со всех сторон; преследуя бегущих, кутаисцы проникали всё дальше идальше и наконец загнали неприятеля в его последнее убежище, юго-восточный угол форта; все, кто уцелел от наших штыков, бросал оружие и сдавался в плен.
Укрепление Карадаг.
Восторг был всеобщий; грозное «ура» сменилось радостным говором, смехом; все показывали друг другу согнутые, окровавленные штыки, приклады, обрызганные мозгами, рассказывали эпизоды боя; словом, вели себя так, как будто всё уже кончено; тогда как не далее 700—800 шагов находился сильный, ещё занятый неприятелем форт Араб-табия. На этот форт, увлёкшись удачей, бросился с горстью охотников храбрый подпоручик Палисадов; преследуя бегущих, он проник до самого Араба, но наткнулся здесь на огромные массы турок и, встреченный залпами, погиб, пробитый несколькими пулями; только незначительная часть этих храбрецов успела спастись на Карадаге.
Было 10 часов ночи, когда грозный и недоступный Карадаг перешёл в наши руки, а с падением этого главного оплота Карса мы уже располагали серьёзными шансами на успех; поэтому полковник Фадеев, сознавая всю важность занятия этого пункта, сейчас же сделал распоряжения для правильной обороны взятого укрепления, так как было очевидно, что турки употребят все усилия, чтобы выбить нас оттуда. Покончив с этим, полковник послал казака к генералу Алхазову с донесением о занятии Карадага, но посланный, возватившись, доложил, что нигде не мог найти генерала. В это время на Хафисе раздалось «ура», и затем Хафис смолк.
Вызвав трёх охотников, полковник Фадеев послал их с казаком отыскивать во что бы то ни стало начальника колонны, и в случае, если Хафис взят, то попросить у него подкрепления. [344]
Охотники вскоре возвратились на Карадаг и принесли от генерала Алхазова записку следующего содержания:
«Держаться на Карадаге и если можно повернуть орудия, то направить их на Араб и город. Генералу Шатилову послано приказание, чтобы он с войсками вступил в Карадаг. Когда он прибудет, то вы сойдёте на Хафис, чтобы привести войска в порядок. Генерал Алхазов».
Пустив в Карадаг несколько светящихся ядер и сосредоточив на них огонь с Мухлиса и Араба, турки повели со стороны последнего ряд смелых атак.
Первая, с которой турки начали свои наступательные действия, была в высшей степени оригинальна, так как велась кавалерией в количестве около пяти эскадронов. Эта масса всадников, замеченная ещё издали, быстро приблизилась к валам Карадага. Так как они двигались со стороны Мацры, то мы первоначально приняли их за казаков, но на всякий случай ружья всё-таки было приказано зарядить. Когда они были не далее 50 шагов от нас, то вдруг кто-то из солдат закричал: «Турки, ей Богу, ребята, турки!»
Этот крик послужил как бы сигналом: в ту же минуту затрещали наши выстрелы; кавалерийская колонна смешалась, люди и лошади рухнули целой стеной, а уцелевшие ускакали без выстрела и почти марш-маршем.
Залп наш произошёл, вероятно, именно в ту минуту, когда они хотели уже спешиваться.
Едва управились с этим, как опять от Мацры показались какие-то тёмные массы пехоты. Опять сомнения, опять предположения: наши ли это или турки.
Колонна быстро приближалась; мы опрашивали её, но глубокое молчание служило нам ответом; наконец они не далее уже 100 шагов. Полковник Фадеев приказал переводчику на русском и турецком языке предупредить двигающихся, что если они не ответят, то по ним будут стрелять; на этот раз мы дождались ответа: сотнями огоньков покрылась эта таинственная колонна, и целый дождь пуль зашлёпал по брустверу; мы сейчас же начали отвечать, но огонь неприятеля был так силён и пули его попадали так метко, что целые столбы пыли засыпали стрелкам глаза и не давали ни малейшей возможности целиться; но огонь наш всё-таки достигал цели, так как задерживал турок на месте, охлаждая их воинственный пыл; из-за бруствера было [345] видно, как колонна то отхлынет назад, то снова приблизится. Перестрелка эта длилась очень долго и бог знает, чем бы она кончилась, если бы один из офицеров не догадался сомкнуть своих людей и сделать залп.
В неприятельской колонне сразу прекратился огонь...
В ту же минуту другой офицер, не дав туркам опомниться, тоже хватил их залпом... Неприятель не выдержал и побежал; только кучи убитых да раненых остались в тех местах, где останавливалась кавалерия и пехота.
— Ваше высокоблагородие, — сказал унтер-офицер, подойдя к полковнику Фадееву, — дозвольте пленных в лагерь отвести, а то всё как будто чужой тут, так неспособно...
Полковник сейчас же отрядил взвод для отвода пленных в лагерь, так как действительно было неблагоразумно оставлять при себе в такие критические минуты массу неприятеля, хотя и безоружного, но всё-таки неприятеля.
Отправляя их с Карадага, полковник Фадеев просто хотел от них избавиться и был уверен, что большинство из них разбежится, так как они по крайней мере вдесятеро превосходили численностью часть, назначенную для их конвоирования. Но каково же было наше изумление, когда на другой день мы узнали, что взвод этот довёл их до нашего лагеря, всех до единого.
Только отправили пленных, как были вновь атакованы свежими массами неприятеля. На этот раз их прямо приняли залпами, без всяких опросов, и сразу заставили их отступить в самом страшном беспорядке.
Это была последняя попытка турок возвратить в свои руки Карадаг. Они поняли, что штурмом его не возьмут, и, вероятно, надеялись при первых лучах света разгромить нас артиллерией с Араба.
Полковник Фадеев предвидел это и потому решился с первыми лучами света своими силами атаковать и Араб, так как это был единственный исход для удержания за собой Карадага.
Между тем приближался рассвет. Огонь с Араба прекратился, но Мухлис продолжал громить нас из своих тяжёлых орудий.
Трудные минуты пережили в это время кутаисцы: неужели придётся опять отступать!? Нет, не будет этого! Скорее все лягут под Арабом, но отступать ни за что: такие мысли волновали всякого.
Вот начинаются приготовления к нападению на Араб: на банкете [346] остаётся только тонкая цепь стрелков, всё остальное строится у горжи в колонну, приготовляясь снова броситься в рукопашную схватку, как вдруг полковнику докладывают, что со стороны Мацры показываются опять какие-то части войск. Фадеев бросается к банкету и видит действительно, что впереди идёт какая-то маленькая часть, а за ней сразу движутся и густые колонны, но направляются они не на Карадаг, а на траншею, соединяющую Карадаг с Арабом; не успели ещё кутаисцы удостовериться, турецкие ли это колонны или наши, как с Араба сверкнул залп, и в тот же момент приблиающиеся колонны закричали «ура» и полезли на валы Араба.
Кутаисцы ожили; долго сдерживаемое чувство прорвалось наружу, и восторженное «ура» огласило Карадаг; все повысыпали на вал, не обращая внимания на град пуль, — полюбоваться, как подошедшие войска штурмовали соседний форт, причинявший кутаисцам столько тревог и сомнений.
Подошедшая колонна, так кстати явившаяся, оказалась мацринским отрядом, которому было приказано сменить кутаисцев. В 10 минут бой на Арабе был кончен.
Первые лучи восходящего солнца осветили знамёна 40-й дивизии, развевавшиеся на валах Карадага и Араба.
Со взятием этих фортов делалось ясно, что с Карсом дело покончено, и действительно, к 9 час. утра все форты уже были в наших руках, а на цитадели развевался белый турецкий флаг, означающий, что турки не желают более сопротивляться.
Потери кутаисцев были относительно невелики: убиты 1 офицер и 46 нижних чинов, ранено 135 нижних чинов; взято кутаисцами 300 пленных, 3 значка, 31 орудие и 4 мортиры.
Навсегда памятна останется для нас эта ночь; много людей погибло в эти тяжёлые часы геройской смертью и никто не видал их подвигов, но тем-то и славнее были эти подвиги: каждый делал то, что от него требовали солдатский долг и присяга, нимало не заботясь о том, чтобы прославиться, а умирал себе просто, без эффекта, без рисовки, осеняя себя православным крестом, умирал, одним словом, так, как умеет умирать только русский!
Генерал Лазарев, видевший уже на своём веку много геройских подвигов, после штурма Карса сердечно привязался к 40-й дивизии и неоднократно говаривал, обращаясь к солдатам: «Много полков я видел, многими сам командовал, а таких, как вы, ещё не видал». [347]
Вот его прощальный приказ, отданный накануне нашего выступления в пределы империи.
«Войска 40-й пехотной дивизии!
Война окончена, тяжёлое бремя пережито, вы возвращаетесь на родину.
Расставаясь с вами, мне становится тяжело, как будто я прощаюсь с горячо любимыми детьми. Ваши геройские подвиги, ваше мужество и храбрость, ваша беззаветная покорность судьбе при тяжёлых испытаниях заслуживают удивления и будут лучшим воспоминанием моим до гробовой доски.
Не мне благодарить за службу героев, изумивших мир своими подвигами и завоевавших себе неувядаемую славу беспримерным штурмом Карса и в других делах; я только скажу вам, что буду считать себя вполне счастливым, если мои родные дети будут так служить царю и отечеству. Прощайте, с Богом в путь!»
Поручик Тхоржевский.