Глава V
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Вторая эвакуация
Захватив Крым, немцы устремились на Кавказ, желая прорваться к богатому нефтью Баку.
Когда враг вышел к Краснодару, возникла угроза прорыва на туапсинском направлении. Бомбёжки участились, на завод беспрерывно сыпались «зажигалки». Команды МПВО уже не могли справиться с пожарами и повреждениями. На помощь им спешили те, кто не был занят в очередной смене.
Несмотря на возникшие осложнения, завод продолжал успешно работать. Как уже отмечалось, 22 июля, на два месяца раньше срока, мы сдали флоту крейсер «Красный Кавказ». Это была большая победа, большое торжество для всего коллектива.
В это время к нам на завод прилетел наш нарком с группой работников наркомата. Он сразу приступил к делу. На оперативных совещаниях то и дело приходилось спускаться в убежище: самолёты не давали покоя, без конца гремели взрывы бомб, стучали зенитки.
— Да, в такой обстановке вы много не наработаете, — сказал нарком. — Тем более, что от Туапсе нет ветки к Закавказской дороге, и вам неоткуда подвозить материалы. Если положение ухудшится, будьте готовы к эвакуации. А семьи начинайте эвакуировать уже сейчас. И подальше куда-нибудь: война, как видите, пока не кончается. [131]
Лето 1942 года. Вручение
Севастопольскому Морскому заводу им. Серго
Орджоникидзе переходящего
Красного знамени наркомата в г. Туапсе.
Крайний справа —
командующий Черноморским флотом
Ф. С. Октябрьский.
Перед отъездом нарком вручил мне текст приказа, в котором коллективу объявлялась благодарность за перевыполнение производственной программы. Большая группа инженерно-технических работников и рабочих завода награждалась почётными грамотами и значками «Отличник социалистического соревнования».
Вскоре после отъезда наркома на завод прибыл член Военного совета Черноморского флота контр-адмирал И. И. Азаров. Он коротко рассказал мне о положении дел в этом районе, о новом наступлении немцев, которое уже велось в направлении Майкоп — Туапсе.
— Обстановка всё больше накаляется, — сказал он, — поэтому есть мнение: перебазироваться вам из Туапсе в Поти и Батуми. Транспорт для этих целей уже занаряжен.
Незадолго до этого я беседовал с командующим флотом Филиппом Сергеевичем Октябрьским. Смысл разговора был примерно такой же. Филипп Сергеевич говорил, что Поти и Батуми немцы ещё ни разу не бомбили, рабочие будут там в безопасности и смогут спокойно работать. Но не успел он закончить этой фразы, как вошёл адъютант и доложил, что на проводе командир потийской базы генерал-майор Куманин. Командующий снял трубку, выслушал доклад и сказал: [132]
— Ну, вот вам и спокойная обстановка! Только что немцы бомбили Поти... И всё-таки там безопаснее. Подумайте, как быть. Я понимаю, вам нелегко начинать всё сначала, но здесь гарантировать вам безопасность мы не можем...
Так в августе 1942 года началась вторая эвакуация. Опыт у нас уже имелся, и это в какой-то мере облегчило выполнение нелёгкой задачи.
На территории и причалах снова выросли горы свежесколоченных ящиков.
Рассредоточенность цехов в этом случае сказывалась отрицательно: оборудование приходилось транспортировать сразу с четырёх участков. Не хватало кранов, машин. Станки катили вручную на стальных листах, подкладывая под них катки. Трактор был всего один.
Днём мы вообще не производили погрузку. Подготовленное к отправке оборудование тщательно маскировали, чтобы ввести врага в заблуждение. Так погрузили и благополучно отправили один транспорт, за ним второй.
Сняли с мели корпус недостроенного крейсера «Фрунзе» (он специально стоял на отмели, чтобы его не разбило штормом) и тоже загрузили.
Уже когда перевезли основную часть оборудования и людей, немцы поняли, что завод уходит из Туапсе. И началась новая серия массированных, методических налётов. Каждую ночь кружили теперь над заводом самолёты-разведчики, сбрасывая осветительные ракеты и небольшие бомбы. Пришлось прибегнуть к дополнительным мерам предосторожности.
Однажды ночью, при загрузке очередного транспорта, когда на нём уже была часть людей, внезапно налетели «юнкерсы». На судне немедленно дали команду отходить, чтобы выйти из радиуса действия осветительных ракет. Случилось так, что некоторые женщины, посадив на теплоход детей, отправились на причал за вещами, или, наоборот, дети ожидали матерей на берегу. Как только транспорт отдал швартовы, началась невообразимая суматоха, и в это время засвистели бомбы, застучали зенитки. Дети звали и искали матерей, матери — детей. К тому же начался пожар — бомба подожгла находившиеся на причале грузы... Тяжелая это была ночь, [133] невероятных усилий стоило хоть как-то успокоить оставшихся детей и женщин. Только на другой день пришло сообщение, что транспорт благополучно прибыл к месту назначения.
Стояла уже середина сентября, мы торопились изо всех сил. Прибывающие в Поти и Батуми транспорты спешно разгружались, и, пока в Туапсе шёл демонтаж оборудования, на новых местах уже начинали работать станки. Обстановка на фронте продолжала оставаться очень тяжёлой. Вслед за Новороссийском немцы усилили натиск на Туапсе, чтобы прорваться к морю в этом районе.
Основное оборудование и большинство людей мы уже перевезли. Важно было забрать с собою всё: каждый, пусть даже повреждённый станок или механизм. Увозили металлолом, рельсы с железнодорожного полотна. Для проведения «зачистки» в Туапсе остались Городнин, Гибельман и около двухсот рабочих.
Город сильно пострадал, почти прекратилось снабжение продовольствием. Хлебозавод сгорел. Вместо хлеба по карточкам выдавали муку. Жили в штольнях и бомбоубежищах, еду готовили на кострах. Каждый день можно было наблюдать такую картину: кто-то месит в каске тесто, другой раздувает костер и кладёт лепёшки на раскалённый железный лист. И вдруг — тревога! Но люди не уходят от костра. И только уже когда засвистят бомбы, бросаются в убежище, сдвинув лепёшку на край листа. Если налёт длится недолго, лепёшки уцелеют, если затянется, вернувшись, найдешь одни лишь угли...
Оставшихся в Туапсе людей доставил крейсер «Красный Крым».
— Просто не знаю, что делать, — говорил мне в те дни В. А. Велеско, — зима надвигается, пошли дожди. Давай думай, товарищ директор, как быть с жильём для рабочих, с питанием и всем прочим. Голова кругом идет...
— А у меня, думаешь, не идет?
В те дни вопросы быта, снабжения требовали незамедлительного решения. Часть завода — в Батуми, часть — в Поти. Разбросанность такая, конечно же, создавала дополнительные трудности. Кроме того, начинали сказываться усталость, недоедание, нервное перенапряжение. Люди часто болели. Совсем [134] скверно с жильём и питанием... Плохо с транспортом. Не хватало материалов. А именно теперь требовалось наращивать мощности, ускорять ремонт кораблей.
Батумский коллектив морзаводцев возглавили начальник механического цеха В. И. Ковалёв, главный инженер Д. В. Кузьмин, секретарь парторганизации И. М. Шинкаренко, профорг Г. Ованесов. Эти люди очень многое сделали для создания производственной базы в Батуми: ведь в сущности пришлось начинать на пустом месте. И здесь огромную помощь мы получили от работников Батумского горкома и Аджарского обкома партии. Первый секретарь Аджарского обкома партии Георгий Георгиевич Творчелидзе, секретари горкома Георгий Михайлович Эбралидзе и Константин Максимович Буадзе приняли в наших делах самое горячее участие.
Немало внимания заводу уделял и ЦК Компартии Грузии. Товарищи из Центрального Комитета часто бывали у нас, на заседаниях бюро ЦК не раз обсуждались вопросы об оказании помощи заводу.
Горком и горисполком в Батумском порту выделили для нас причалы, помещения под склады. Завод получил небольшое предприятие, выпускавшее машины по переработке чайного листа. Правда, площадь там была небольшая, но приходилось довольствоваться тем, что есть: мы спешили установить оборудование.
За семнадцать суток развернулись цеха на причалах Батумского порта. Причём одновременно с монтажом начали выпуск продукции. Поступил срочный заказ на изготовление мин, зажигательных бомб и ручных гранат. У нас в Батуми оказалось достаточное количество заготовок для них. Но всё-таки поработать пришлось изрядно, особенно литейщикам.
Токарные станки приварили к рельсам проходившей по причалу железной дороги. Подвели электроэнергию. Прямо под открытым небом начали обработку корпусов мин. И так работали много суток. Грузовики отвозили ещё горячие мины на передовую, на горные перевалы, где шли бои.
Примерно так же обстояли дела и в Поти, с той лишь разницей, что до этого здесь была создана хоть какая-то база.
В нескольких километрах от города стояли на [135] ремонте корабли. Здесь же базировалась часть подводных лодок, тральщиков, плавучие военные мастерские. Словом, получился целый плавучий городок. Пока в Поти шёл монтаж оборудования, часть рабочих здесь производила текущий ремонт кораблей, устраняла боевые повреждения на подводных лодках, торпедных катерах, специалисты наблюдали за консервацией недостроенных кораблей.
В необорудованных кубриках и отсеках жили с семьями. Кое-как заделывали отверстия иллюминаторов, сооружали печурки собственной конструкции. Об одном таком импровизированном общежитии ходила даже поговорка. Небольшое суденышко «Тосно» до отказа забили трехъярусными койками, нарами — ухитрились поселить там триста с лишним человек. Вот и говорили: «Пойдешь на «Тосно» — станет тошно».
С помощью местных властей, хотя было и невероятно трудно, постепенно налаживался быт морзаводцев.
Секретарь Потийского горкома партии Никандр Варфоломеевич Габуния и председатель горисполкома Илья Никифорович Логидзе очень много помогали нам с жильём, но порой и они оказывались в затруднительном положении. Никандр Варфоломеевич как-то взволнованно сказал:
— Ну что ещё можно сделать, Михаил Николаевич, дорогой?! Всё делаем, всё, что можем. Знаю, что ваши люди заслужили во дворцах жить. Были бы у меня дворцы, отдал бы!
Действительно, чего только не предпринималось: рабочих селили и в школах, и в здании цирка, и в бараках, и в других помещениях, сколько-нибудь пригодных для жилья.
Очень помогла нам и Москва. Как-то приехал председатель нашего ЦК профсоюза Н. А. Гойсёнок, посмотрел, как мы бедствуем. Через некоторое время после его отъезда мы получили четыре вагона картошки, шестьсот пар обуви, контейнер медикаментов. Выделили средства на строительство двух домов, профилактория, пионерского лагеря. Ощутимая помощь. Четыре вагона картошки! Сегодня трудно себе представить, какое это было по тем временам великое богатство! [136]
Ещё одна «пластическая операция»
Завод непрерывно наращивал темпы ремонта кораблей. Хочется подробнее рассказать о том, как устраняли повреждения на одном из них — крейсере «Молотов».
В бою у крейсера оторвало корму. Изготовить новую корму — дело нелёгкое, тем более в наших условиях, и, что самое главное, это отняло бы слишком много времени — не меньше года. Надо искать другой выход.
Наш военный опыт подсказал такое решение: отрезать корму у недостроенного крейсера «Фрунзе», которым всё равно вряд ли удастся заняться до конца войны, и приставить её к корпусу повреждённого корабля. Предложение вначале показалось чересчур смелым: корабли разных типов, корма «Фрунзе» в районе стыкования шире кормы «Молотова» на три метра, а общая высота в диаметральной плоскости больше на шестьсот миллиметров. Посоветовавшись, мы решили сузить размеры кормы «Фрунзе», а высоту оставить такой же, сделав в местах стыковки верхней палубы и киля плавные переходы. Но тут снова возникла проблема с доком.
Сухих доков мы не имели, а плавучие слишком малы. Приходилось идти на всякие уловки. Суда небольшого тоннажа вытягивали на берег, крейсеры же, как это было в случае с «Красным Кавказом», заводили в небольшие доки лишь частично.
— Видимо, Василий Степанович, — сказал я начальнику нашего докового цеха Кузьмину, — будем докировать только корму, как поступили с «Красным Кавказом».
— Что ж поделаешь, — ответил он, — нет ведь их, настоящих-то доков. И не знаю, как всё это получится. Тут уж, как Сокирко...
Сокирко — это начальник плавдока. Он уже имел опыт в этом нелёгком и рискованном деле, поэтому без лишних слов взялся за него.
Крейсер поставили в док. Заместитель начальника корпусного цеха Морозов и строитель кораблей Спивак детально осмотрели повреждение. Морозов потом рассказывал:
— Когда мы обошли корму, осмотрели, картина [137] открылась жуткая. Спивак даже побледнел, дрожь его какая-то нервная колотит. Взволнованно так говорит мне: «Не сделаем мы этого, Сергей Никитич, не сделаем. Надо отказаться сразу. Фронт рядом... Возьмёмся, наобещаем а не сделаем. А вдруг что случится? Ведь нам с тобой в первую очередь головы поснимают». Слушаю я Спивака и думаю про себя, что ответственность огромная, а гарантии нет. Но почему же так сразу — «не сделаем»? Ещё ведь и не брались... «Брось, говорю, Яков, не трясись раньше времени». А он свое: «Не сделаем, Сергей Никитич, не сделаем...»
 Начальник докового цеха В. С. Кузьмин. |
 Бригадир судосборщиков С. С. Маргосян. |
Но это была лишь минутная слабость. Как говорится, не так страшен чёрт, как его малюют. На крейсер пришли самые опытные специалисты: Чернов, Морозов, Текутьев, Карпенко, Гудков, Соколов. Старшим строителем назначили Павла Золотухина. Он умел всё — и работать, и веселиться. Так уж повелось: там, где работает Золотухин, объект будет сдан досрочно.
Плавдок превратился в огромный муравейник. Работали с каким-то особым азартом, подъёмом. Тут, [138] видимо, сказывались приобретённые за войну опыт и сноровка и та необычайная сколоченность коллектива, которая возникает лишь во времена тяжёлых испытаний. Сказывалось и чувство высокой ответственности каждого за судьбу Отчизны: обстановка на фронте всё более усложнялась. Немцы буквально нависли над перевалами, их прорыв к морю резко ухудшил бы положение нашего флота. Не исключалась в тот момент и возможность вступления в войну Турции.
Каждый готовил себя к любой неожиданности, старался как можно лучше выполнять своё дело, чтобы хоть что-то сделать для победы над врагом.
На крейсере парни подобрались один к одному. В их числе были и представители знаменитых на заводе рабочих династий — Луниных и Маргосянов.
Все три брата Лунины, Павел, Николай и Михаил — пришли на завод безусыми юношами, вначале все вместе работали в корпусном. Их отец, Аким Степанович Лунин, отдал заводу сорок лет жизни. Сыновья пошли по стопам отца. Здесь, на «Молотове», Павел был уже старшим мастером.
Или вот братья Маргосяны. Старший, Христофор, работал у нас конструктором, младший, Николай, — ко тельщиком, а средний, Сергей, — бригадиром судосборщиков. Коренные севастопольцы, дети рабочей Корабельной стороны, они здесь выросли, возмужали, стали уважаемыми людьми.
Сергей пошёл на завод чернорабочим. Тогда разбирали поднятые с морского дна корабли. Он научился бить молотом, выбивая заклепки. Потом пришёл в корпусной, учился у стариков. После ухода белых рабочие прогнали ненавистных мастеров и «указателей» (была такая должность — что-то вроде надсмотрщика). Но на заводе были и другие мастера, которые пользовались большим уважением и авторитетом, воспитали сотни молодых рабочих. Росло поколение молодых советских мастеров, таких, как А. С. Вильдман. Именно А. С. Вильдману Сергей обязан наукой судосборщика.
В тридцатом году Маргосян стал бригадиром. Он успевал учиться и играть в футбол: был капитаном заводской команды. В составе рабочей династии ездил в Москву к Серго Орджоникидзе.
Мне запомнился Маргосян ещё во время ремонта линкора «Парижская коммуна». Мы работали тогда [139] очень напряжённо, часто уходили с завода за полночь, очень уставали. Бригада Маргосяна была всегда впереди. Казалось, никакая усталость не берёт этого худощавого, темноглазого парня с приветливой улыбкой.
Помню, как накануне войны Сергей вступал в партию. Когда началась война, Маргосян и его судосборщики направлялись на самые тяжёлые участки. Причём бригада Сергея стала одновременно и кузницей кадров: оттуда вышло немало бригадиров, замечательных мастеров своего дела.
Если речь зашла о ветеранах, работавших на «Молотове», нельзя не назвать Виктора Владимировича Белова, знаменитого нашего модельщика, который делал модели для отливки сложнейших деталей механизмов крейсера. Дед его почти всю жизнь проработал на заводе судосборщиком. Отец был токарем в механическом. Когда в 1907 году жандармы раскрыли заводскую подпольную большевистскую организацию, отца Белова вместе с другими товарищами схватила царская охранка, и он десять лет просидел в Бутырской тюрьме. Освободила его Февральская революция. Виктор Владимирович от деда унаследовал рабочую смекалку, от отца — стремление к справедливости и традиционную семейную преданность родному заводу.
И неудивительно, что таким замечательным мастеровым людям удалось, что называется, свернуть горы...
Когда наступил момент присоединения отрезанной кормы к корпусу крейсера, она никак не поддавалась усилиям гидравлических домкратов, стояла на месте, словно прикованная цепями. Не так-то просто сдвинуть шестисоттонную металлическую махину. Наращивать усилия механизмов тоже опасно: корма может сделать рывок. Искусно маневрируя, специалисты сумели довести нагрузку домкратов до предела. И корма плавно сдвинулась в нужном направлении...
Самое трудное позади. Работы по стыковке кормы пошли полным ходом и скоро успешно были завершены.
Рулевого устройства крейсер лишился в бою. Изготовить сами мы его не могли. Тогда нам предложили взять недостающие механизмы с одного повреждённого крейсера, находившегося в Ленинграде.
Но как их вывезти из города, у стен которого ещё [140] стоял враг, а затем доставить груз за тысячи километров?
Крейсер
«Молотов» в плавучем доке.
На помощь нам пришёл Леонид Михайлович Мошенцев, который в своё время доставил броню для бронепоездов. Вывезенные из Ленинграда многотонные руль и баллер руля он сопровождал по железной дороге долгим кружным путём через Ташкент и Махачкалу и, наконец, доставил их в Поти. Беспримерное по тем временам путешествие!
В мае 1943 года, выйдя на ходовые испытания, крейсер получил оценку «отлично». Скорость его достигла проектной. Корабль выглядел, как новый. Неопытному глазу трудно было установить, что он перенёс настоящую «пластическую операцию», — об этом напоминала лишь чуть приподнятая верхняя палуба кормы. Крейсер досрочно вступил в строй.
Помощь Москвы
Летом 1943 года Черноморский флот осуществлял активные боевые действия, поддерживая наступательные операции сухопутных войск. Как пригодились черноморцам корабли, которые смогли снова выступить [141] против врага благодаря золотым рукам морзаводцев!
Во второй половине 1943 года группа специалистов и руководящих работников завода впервые за время войны получила возможность поехать в Москву. У нас накопилось много вопросов, решить которые можно было только в наркомате. Важной проблемой стало, например, снабжение завода необходимыми материалами.
На восьмые сутки мы подъезжали к столице. Здравствуй, Москва, мать советской земли! Прими наш сыновний поклон. Мы были вместе с тобой в самые трудные дни. Мы внимали твоим обращениям и приказам и делали всё, что было в наших силах, для разгрома врага. Мы выстояли. И вот теперь победа не за горами. Спасибо тебе за всё, Москва!..
Мне вспомнилось 17 июня 1942 года, когда по радио передавался Указ Президиума Верховного Совета о награждении большой группы наших рабочих и инженеров. Это Москва отмечала наш труд, награждала орденами и медалями тех, кто самоотверженно служил Родине. Какая это высокая честь, когда на всю страну Москва называет твоё имя!
Мне вспомнился заводской митинг, радостные, возбужденные лица морзаводцев: все понимали, что в лице награжденных столица отмечает заслуги всего многотысячного коллектива завода. Награда Перемысловского — это награда всех котельщиков, награда Сергея Маргосяна — это награда судосборщиков, ордена Сергеева и Тернавского — это результат коллективного подвига конструкторского бюро...
Прямо с вокзала я позвонил в наркомат и, едва назвав свою фамилию, услышал знакомый густой бас наркома. А ещё через некоторое время он обнимал меня своими сильными руками бывшего рабочего.
— Ну, садись, садись. Как дела, как успехи?..
Я подробно рассказывал о делах и нуждах завода, о наших потерях, о том, как прошла вторая эвакуация. Накануне второй эвакуации нарком был у нас в Туапсе и достаточно хорошо представлял обстановку, в которой находился тогда завод. Выслушав меня, он сказал:
— Сделаем всё возможное, чтобы вам помочь.
На следующий день заместитель наркома, шеф нашего [142] завода, собрал широкое совещание, на котором присутствовали представители основных отделов и управлений наркомата. Речь шла о нашем заводе. Все, кто был на этом совещании, в том числе и работники УРСа, обещали конкретную помощь заводу, особенно с материально-техническим и продовольственным снабжением.
Несколько дней подряд мы до поздней ночи засиживались в отделах и управлениях наркомата.
Побывали и в Госплане. Там тоже обещали всячески помочь нам. В Москве дни пролетели быстро. Надо было спешить на завод. Перед отъездом нарком вновь пригласил меня, чтобы узнать, насколько удовлетворены наши просьбы. Последние напутствия, добрые пожелания. Тепло попрощавшись, мы поехали на вокзал. Был вечер. Вдруг загремел салют. В тёмном небе пышным снопом рассыпались ракеты... Столица салютовала в честь очередной победы на фронте.
Мы с гордостью сознавали, что в общих победах советского народа есть крупица и нашего труда.
«Огневой»
Изменения, происшедшие на фронте, сразу сказались на работе завода. Мы могли работать уже спокойнее, без излишней спешки, выполнять более сложные задачи. На нас перестали сыпаться бомбы и снаряды. Правда, по-прежнему было тяжело с продовольствием, жильём. Но теперь нас выручали огороды, подсобные хозяйства: сажали овощи, картошку, сеяли кукурузу.
В апреле 1943 года заводу было вручено переходящее Красное знамя наркомата. Эту большую и почётную награду мы стремились отметить новыми успехами в труде.
В Поти приступили к ремонту крупного танкера «Москва», который в результате торпедирования получил серьёзные повреждения носовых отсеков — танков. Танкеру требовался сложный и длительный ремонт.
В Батуми ремонтировались повреждённые в боях подводные лодки, а также плавбаза «Нева».
К этому времени действия подводного флота на Чёрном море приобрели особенно широкий размах. [143] В 1943 году подводные корабли потопили 26 и повредили три транспорта противника с войсками и техникой. Понятно, что немцы яростно охотились за подводными лодками и часть их получала повреждения.
На подводных лодках работать особенно трудно: теснота, большая насыщенность взаимосвязанными системами и приборами. От ремонтников требовалась кропотливая, высокого класса точности работа.
Батумский коллектив продолжал также выполнять другие срочные военные заказы, в частности, строить довольно крупный мост через реку Чорох, имевший стратегическое значение.
И подводные лодки, и мост, и ремонт «Невы» — всё это очень важно, но не менее важным было завершить строительство эсминца «Огневой». Этот эсминец — головной из серии кораблей, которые намечалось построить по новому проекту. Но завершить его строительство помешала война.
Теперь обстановка благоприятствовала, и мы могли продолжить работу.
Поскольку достройка корабля — дело далеко не рядовое, Дмитрию Васильевичу Кузьмину, возглавлявшему инженерную службу в Батуми, было дано задание тщательно продумать вопрос о возможности завершения строительства. Я знал, что этот человек слов на ветер не бросал, поэтому не торопил с ответом.
Несколько дней специалисты взвешивали все «за» и «против», производили расчёты.
Наконец, Кузьмин коротко сказал:
— Думаю, что сможем. Нелегко, конечно, но вполне возможно.
И мы приступили к достройке корабля.
Много трудностей встретилось нам в первые же дни. Техническая документация на корабль оказалась недостаточно отработанной, не хватало отдельных узлов, механизмов, арматуры, специальных материалов. Большую помощь в решении всех этих вопросов оказали нам конструкторы филиала ЦКБ, специалисты других заводов, в частности ленинградских. Напряжённую творческую работу по изысканию путей лучшего решения технических проблем проделали наши инженеры. А мастера и рабочие выполняли, казалось, невыполнимые заказы.
Вот один из примеров. У нас не было компенсаторов {21}, [144] из-за чего задерживался монтаж главного паропровода. Не смогли мы достать компенсаторы и на других заводах.
Изготовить эти ответственные детали вызвался медник Василий Борщ со своей бригадой. Медники сконструировали специальное приспособление и приступили к изготовлению компенсаторов. Однако гофры на нагретой добела трубе, сколько ни бился Василий, выходили неправильной формы. При последующих попытках ко всему прочему добавились ещё и трещины в металлических стенках трубы.
Борщу старались помочь опытные технологи и мастера, но и из этого ничего не вышло. Тогда медники изготовили примитивную нагревательную печь. После нагревания трубы-компенсатора в такой печи гофры на ней стали получаться значительно лучше. Борщ понял, что стоит на правильном пути, и, постепенно совершенствуя технологию, добился своего: вскоре судостроители получили долгожданные компенсаторы.
Большой объём работ выпал на долю наших электромонтажников. Они проложили километры кабеля и проводов. Причём не хватало многих приборов, нужных сечений и марок проводов. Приходилось самим составлять схемы, на месте изыскивать провода.
Десятки опытнейших специалистов-мастеров своего дела трудились на «Огневом». Был среди них инструментальщик Михаил Иванович Филимонов. Сколько он изготовил оригинальных резцов, приспособлений, инструментов — не счесть!
Его золотые руки очень пригодились на «Огневом». Когда не хватало какой-то детали или нужного инструмента, обращались к Кузьмину, который неизменно повторял:
— А Михаил Иванович у нас зачем? Обратитесь к нему, он всё может...
И вот все трудности позади. Успешно проведены ходовые испытания корабля. На новом, хорошо технически оснащённом, с мощным вооружением эскадренном миноносце взвился флаг Военно-Морского Флота... [145]
 Инженер Д. В. Кузьмин. |
 Инструментальщик М. И. Филимонов. |
Сдача «Огневого» — это одна из крупнейших трудовых побед морзаводцев в те дни. Но, разумеется, продолжался ремонт и на других кораблях, причём работы велись ускоренными темпами. Нам, как всегда, не хватало рабочих рук, очень не хватало. И тут необходимо высказать самые горячие слова благодарности нашим женщинам, замечательным труженицам, которые заменили мужчин на самых ответственных участках. Работали они день и ночь не покладая рук, совершая настоящие чудеса.
В один из летних дней 1943 года к причальной стенке завода подошёл миноносец «Сообразительный». У него вышел из строя испаритель опреснительной установки. Повреждение небольшое, но корабль должен срочно идти на боевое задание. Дорога каждая минута. И вот в корпус испарителя с трудом вползла газосварщица Зинаида Игнатьевна Цивчинская. Горячий пар, накалившийся металл пышут жаром, душно, тесно. Если ко всему этому добавить, что ни на минуту не прекращал работать огнедышащий сварочный аппарат — [146] можно себе представить, в каких условиях приходилось работать Цивчинской.
Газосварщица
З. И. Цивчинская.
Но Зинаиде Игнатьевне к этому не привыкать. Молодой женщиной она пришла на завод, где скоро с помощью товарищей стала одной из лучших газосварщиц. Во время эвакуации работала под бомбами и снарядами — и в тесных отсеках подводных лодок, и в горячих топках корабельных котлов, укрываясь от нестерпимого жара асбестовой тканью. Или, наоборот, часами стояла по пояс в ледяной воде, заваривая лопасти винтов, как это было на «Бдительном». Эта мужественная женщина прошла, что называется, огонь и воду.
...Теперь она думала только об одном: скорее, как можно скорее завершить дело. Наверху — мужчины, в случае чего — вытянут, как уже не раз вытягивали... Вот, кажется, и всё...
— Тяните шланги! — успела только крикнуть Цивчинская и потеряла сознание.
Её вытащили. Сделали искусственное дыхание и срочно отправили в госпиталь. Когда она пришла в себя, прежде всего спросила:
— Ну, как он? Ушёл? Всё я сделала?..
— Всё, Зина, всё, — ответили ей, — ушёл эсминец...
Вот так работали наши женщины. И это, конечно, лишь один пример, один эпизод. Ведь подвиги совершались ежедневно. И таких, как Зинаида Игнатьевна Цивчинская, были сотни.
Уже в середине 1943 года мы послали группу наших работников в Туапсе с тем, чтобы там воссоздать ремонтную базу на прежних наших площадках. Это стало необходимо, так как корабли флота вели в это время крупные бои, осуществляли десантные операции, [147] поддерживая наступательные действия сухопутных войск. Обстановка требовала, чтобы мы максимально приблизились к фронту: нужно спешно готовить десантные суда, срочно устранять повреждения кораблей.
И вскоре в Туапсе необходимая для этого база была создана.
Бой у «Чайного домика»
По всему чувствовалось, что приближается то время, когда развернутся бои за освобождение Крыма.
Несколько наших товарищей, в том числе Ф. В. Цирцена, А. К. Литвинова, секретаря заводской комсомольской организации А. В. Иващенко, пригласили в Крымский обком партии (он временно находился в Краснодаре) и предложили им лететь в Крым, в партизанские соединения, которые действовали в горах и лесах полуострова. Это уже обнадёживающий признак: близок час освобождения родных мест.
Вскоре наши посланцы самолётом отбыли на крымскую землю, на которой ещё с осени 1941 года действовал Севастопольский партизанский отряд. В нём было немало и морзаводцев.
О том, как сражались партизаны-морзаводцы, рассказал участник одной из групп Севастопольского отряда Владимир Мартынович Красников, бывший бригадир монтажников нашего завода.
Привожу сокращённую запись его рассказа.
«Корабельный райком партии направил нас в горы ещё в августе 1941 года, чтобы мы подготовили базы, вырыли землянки, создали продуктовые склады и т. д. Из наших рабочих со мной в группе находились Коля Артюхов, Максим Дмитров, кузнец из механического, член у партии, Сурай Иван Кириллович, что одно время работал у нас председателем завкома, мой годок, комсомолец двадцатых годов... Он был у нас политруком... И ещё Коля Кожухарь наш лекальщик. Его, правда, от нас потом взяли в разведку. Он несколько раз переходил линию фронта, и, как утверждают, это ему удалось обнаружить знаменитую «Дору». Взяли от нас также в разведку Шуру Басанову. Она тоже через фронт ходила, на мине подорвалась, получила увечье, но, правда, жива осталась... Воевали и молодые ещё ребята, коммунисты Слава и Борис Варакуты. [148] Один из них в корпусном работал, другой — в механическом. Наших в отряде было немало, всех и не упомнишь.
Во многих жарких схватках участвовали ребята. Расскажу лишь об одном бое. Как раз в ночь под первое декабря братья Варакуты стояли дозорными на Орлином залёте — это место такое на Ай-Петри. А вся группа наша (ею тогда Якунин командовал) отдыхала у «Чайного домика», что повыше в горах. Там никакого, конечно, домика нет, просто название такое осталось, с екатерининских времён...
Наша группа стояла тогда в заслоне: отряд дальше ушёл, а мы остались для прикрытия с тыла.
И вот на рассвете с той стороны, где на посту были Борис и Слава, послышались автоматные очереди. Якунин, взвалив пулемет на плечи, говорит:
— Я пойду на фланги с ребятами, а ты, Володя, оставайся тут...
Со всех сторон бегут наши дозорные, чтобы в один кулак собраться. Не видно только братьев, погибли Борис и Слава...
Подбегает Ваня Сурай, становится рядом со мной за дерево. А деревья там огромные, столетние, мы за ними и залегли, прямо в снег. Пули вокруг только цокают, сверху сыпятся сухие листья, ветки. Нам хорошо видно, как идут немцы — цепь за цепью, по всем правилам военного искусства. Сразу чувствуется, что не полицаи, не каратели, а регулярная часть.
У меня было четыре пулемёта. Мы их выставили полукольцом и ждём спокойно. Подпустили фрицев метров на пятьдесят и ударили одновременно из всех пулеметов и автоматов. Две первые цепи так и повалились, как снопы.
Но появились новые цепи. Опять мы их положили.
Немцы открыли бешеный минометный огонь. Мины ложились кучно, прямо около нас. Коломийца ранило в плечо и ногу оторвало. Он кричит, молит:
— Братцы, пристрелите!
Но укого же на своего рука поднимется...
Ваню Сурая очередь прошила насквозь. Подхватили мы его втроём, понесли. Лида Федорова, наш санинструктор, перевязала Ваню наскоро и быстро к другим, а в это время у Сурая в ногах ещё одна мина взорвалась... [149]
Страшный был бой, на всю жизнь памятен мне этот «Чайный домик»...
Убило Колю Артюхова, Максима Дмитрова. Погибло ещё двадцать шесть человек. Это слишком много для одного партизанского боя.
Как мы, оставшиеся, оторвались тогда от немцев, сам не знаю. Но ушли и раненых унесли...»
Вот так сражались морзаводцы-партизаны. Но это было зимой 1941/42 года. Теперь же обстановка складывалась совсем по-иному.
...Приближался апрель 1944 года. Наши войска подошли к Крыму. Освобождение полуострова стало вопросом нескольких недель. Я получил указание наркома ехать в Крым, двигаться вместе с войсками. А как только будет освобождён Севастополь, обеспечить сохранность всего того, что осталось от завода.
Освобождение Севастополя... Эти слова звучали, как самая чудесная музыка.
Родной гудок
Крымская весна с её яркими красками и пряными запахами в самом разгаре. Радость ощущения весны сливалась с радостью победы. Невозможно было спокойно спать, есть. Все мы жили только одним: вперёд и только вперёд. Скорее в Севастополь. Спешили вслед за неумолкающей канонадой стремительно продвигавшегося вперёд фронта. Войска шли день и ночь. Небо, сплошь усыпанное самолётами, гудело и стонало. Мы завидовали лётчикам, которые имели возможность по нескольку раз в день видеть Севастополь, море, знакомые лазурные бухты...
А вокруг высились горы разбитой немецкой техники. Бесконечной вереницей двигались навстречу нам серые колонны грязных, заросших, унылых «завоевателей». Эти ещё легко отделались...
В ночь с 9 на 10 мая наши войска вошли в Севастополь. Не помогла «железная оборона» немцев, неприступность, которой они так широко рекламировали. Севастопольцы выдержали в своё время три немецких штурма, обороняли свой родной город двести пятьдесят дней. Немцы продержались лишь несколько суток.
Миновав контрольный пункт на Мекензиевых горах, [150] мы выехали на последний отрезок дороги, ведущей к Севастополю. Впереди, там, где Херсонес и мыс Феолент ещё продолжала грохотать канонада, туда летели самолеты, там вздымались гигантские столбы дыма и огня: многотысячную вражескую армию с огромным количеством техники наши войска прижали к морю, ей оставалось жить считанные часы.
У самого города машины уже не могли пройти по дороге. Лабораторное шоссе сплошь завалено техникой и трупами. Я многое пережил за время войны, видел немало убитых, раненых, но то, что довелось встретить под Севастополем и в самом городе, не поддаётся описанию.
Мы оставили машины и дальше пошли пешком. Вот и первые дома, вернее, их развалины. Сердце билось учащённо, от волнения трудно было говорить. Почти два с половиной года ждали мы этой минуты, мечтали о ней, тысячи раз видели её в своём воображении. Здравствуй, Корабельная, здравствуй, Малахов курган! Вот и разбитые корпуса учебного отряда, а за ним завод, Южная бухта...
Вошли на территорию завода. Проходная. Сплошные развалины. Снова трупы. Дым пожарищ. Пятна молодой травы среди хаоса искорёженного железа, битого камня, обугленного дерева. Вот тут был резервуар, возле которого убили часового. А вот тут наш КП.
Нам преградил дорогу часовой — на территории стояла воинская часть. Я предъявил её командиру свои документы, объяснил, кто мы. Нам дали двух сопровождающих с автоматами.
Автоматчики пошли с нами не зря: в развалинах ещё кое-где прятались фашисты. Один из них выскочил из развалин, и его тут же срезала короткая очередь.
Завод совершенно разбит. Цехи, доки, эллинги — всё превратилось в дымящиеся руины. Мы остались ночевать в одной из уцелевцшх комнат заводоуправления, но уснуть так и не смогли, тем более, что несколько немецких самолётов прорвалось ночью сквозь наши зенитные заслоны. Бомбы упали и на завод. Это были последние бомбы, упавшие на истерзанную севастопольскую землю.
Группировка немцев в районе Херсонеса и мыса Феолент разгромлена. Отгремел победный саулют. Стреляли [151] из пушек, из автоматов, из пистолетов. Обнимались от радости плакали, кричали «ура»... Вдруг както неожиданно наступила непривычная тишина. Из подвалов, убежищ и ям стали выходить жители. Многие наглухо замуровали свои подвалы, пещеры, в которых прятались, чтобы немцы перед уходом не расстреляли или не угнали в Германию. Как-то ко мне привели мужчину и женщину, которые прятались в развалинах на заводе. В руках — крохотные узелки, мужчина густо зарос бородой. Они рассказывали, что когда немцы убегали из Крыма на кораблях, то сами прятались в трюмы, а на палубы нарочно выгоняли женщин и детей, чтобы наши летчики, увидев их, не бомбили. И так угоняли многих горожан — всех, кто попадётся под руку.
Группа ветеранов завода — активных участников ремонта боевых кораблей в годы Великой Отечественной войны. (Слева направо.) Первый ряд (сидят): В. С. Семёнов, Н. Т. Кобыльченко, И. М. Шинкаренко, А. Я. Усиков, И. М. Сельников, А. П. Распундовский, П. А. Лунин, В. Н. Солошенко; второй ряд: К. Г. Клименко, С. К. Гузь, В. М. Третьяков, Л. И. Ищенко, П. И. Крайнюков, Н. И. Богоявленский, Я. С. Кириченко, С. С. Коробчук, А. В. Кондратьев; третий ряд: П. П. Ефименко, Ф. Ф. Агеев, М. А. Захаров, А. И. Негреев, М. И. Коновалов, Я. М. Бибичков, П. Т. Серёгин-Мартынов, М. М. Пискунов.
Рассказам о страшных днях немецкой оккупации не было конца. Людям, которым пришлось быть в городе, хотелось высказать наболевшее, поведать о пережитом. [152] Естественно, что нас в первую очередь интересовала судьба наших товарищей — рабочих, техников, инженеров.
То, что нам удалось услышать, свидетельствовало о мужестве и стойкости наших людей, об их высоких моральных качествах. Подлецов и негодяев можно было пересчитать по пальцам. А тысячи севастопольцев вели себя так, как подобает советскому человеку.
Пожилой мастер котельного цеха коммунист Георгий Георгиевич Гогин работал в Ново-Троицкой штольне, делал мины для фронта. Его ранило, но он не покинул своего поста. От тяжёлого ранения умерла жена Георгия Георгиевича. Он перенёс и эту мучительную утрату. Когда же немцы заняли город и организовали биржу труда, Гогин сказал: «Умру голодной смертью, но работать на них не буду». И сдержал слово, не пошёл работать, хотя и пришлось умереть от голода.
Таких было немало. Те, у кого оставались семьи, дети, находились в более трудных условиях. Но люди старались уйти из города, питались чем придётся — щавелем, кореньями, картофельными очистками, выловленной в море рыбой — лишь бы не служить врагу. Высококвалифицированные мастера выдавали себя за дворников и чернорабочих, инженеры нанимались в грузчики.
Мало того, севастопольцы использовали любую возможность, чтобы как-то помочь Родине, навредить врагу. Мы гордились тем, что почти за два года немцам так и не удалось восстановить завод, хоть в какой-то степени использовать его в своих целях. В мёртвые развалины им не удалось вдохнуть жизнь.
По всему городу расклеивались листовки, грозившие смертной казнью каждому, кто будет укрывать партизан, раненых солдат и матросов. Но горожан не испугали страшные приказы. Как-то четверым военнопленным удалось бежать из лагеря. Один из них, Янович, хорошо знавший Севастополь, привёл товарищей на Петрову слободку. Надо было куда-то спрятаться, переждать. Но где? Гестаповцы с собаками каждый день прочёсывают улицы, рыщут по домам и развалинам.
Беглецов встретил и спрятал у себя Александр Григорьевич [153] Федяев. Вместе со своим соседом Виктором Владимировичем Флисом он работал до прихода немцев на нашем заводе, в корпусном цехе, потом в подземном филиале. Жили впроголодь, перебиваясь кое-как, но к немцам служить не пошли. Они решили взять шефство над бежавшими из лагеря бойцами.
Во дворе соседнего разрушенного дома была яма, служившая во время налётов убежищем, а до войны — погребом. Туда и поместили Федяев с Флисом солдат. Воду и пищу носили под вечер, ставили неподалёку от ямы. Часто приходилось это делать сынишке Федяева Жоре. Кормить четырёх взрослых мужчин нелегко, если учесть, что и самим нечем питаться. Федяев и Флис сумели увести у немцев из конюшни лошадь, забили её. Мяса хватило надолго.
Однажды во двор внезапно вошли немцы. Прятавшиеся бойцы со страхом ожидали, что будет дальше. Немцы оказались связистами, они как раз через двор тянули телефонный провод. Работая, один из связистов топтался на камнях, закрывавших вход в убежище. Он даже слегка провалился. Тут же выдернув ногу, чертыхнулся. Стоило ему расшвырять камни и... Но немцу, видно, было некогда. Он двинулся дальше, продолжая тянуть провод...
Рабочая династия Федяевых — одна из самых знаменитых на заводе. Услышав этот рассказ, я не удивился: только так и мог поступить Александр Григорьевич. Его прадед и дед работали на заводе. Отец отдал заводу пятьдесят три года жизни, дядя — полвека. Все Федяевы — потомственные морзаводцы. Мы как-то подсчитывали, и вышло, что все вместе Федяевы проработали на заводе двести семьдесят лет! Почти три столетия!
Немцы стремились во что бы то ни стало сломить внутреннее сопротивление горожан, заставить их работать. Многих арестовали, пытаясь воздействовать на одиночек. Характерно, что в первое время они даже не выявляли коммунистов и комсомольцев. Полицаи откровенно говорили: «Раз был в осаде, жил в Севастополе, всё ясно — коммунист. И выявлять нечего. Все вы здесь одинаковые».
До самого освобождения города мы ничего не знали о судьбе Н. К. Костенко. Только теперь удалось узнать, что с ним произошло. [154]
О своей последней встрече с Костенко рассказал Михаил Николаевич Шавырин:
«...Немцы изо всех сил хотели заставить нас работать. Уговаривали, сулили золотые горы. Потом начали бить, грозили расстрелом. И часто расстреливали. В октябре меня арестовали и привезли сразу в гестапо, на Пушкинскую, 12. На первом же допросе избили до полусмерти, потом бросили в камеру. Народу там было много. Кто-то помог обмыть окровавленное лицо и разбитую голову, сделать перевязку. Как только смог открыть глаза, увидел перед собой Костенко. Я хорошо знал Николая Кирилловича, вместе корабли вооружали, пушки ставили. Да и потом не раз встречались, когда он стал руководить филиалом, а я был на ремзаводе. Костенко выглядел всё таким же крепким, сильным, только поседел и похудел. Ещё улыбнулся, подбодрил: дескать, погоди, придёт время, и мы им морду набьём... Примерно около часа ночи нас, человек восемь или девять, снова вызвали на допрос. Очнулся я уже в камере — меня снова избили до потери сознания. И тут я узнал, что Костенко и ещё трое не вернулись с допроса. А утром пришёл надзиратель и забрал их вещи... Все мы тогда знали, что это значит. На расстрел уводили каждый день пачками...»
Оккупированный немцами Севастополь не сдался на милость врагу, он продолжал сражаться.
...Мы снова и снова ходили по заводу, пробираясь через завалы, груды камней и металла. Очень важно установить размеры нанесённого ущерба, степень пригодности оборудования, зданий, коммуникаций, причалов и т. п. Прежде чем восстанавливать, надо определить, с чего начинать, как скорее ввести завод в строй.
Тысячи матросов, солдат, горожан — все, кто мог держать в руках кирку и лопату, вышли на расчистку улиц. Тачками, грузовиками вывозили битый кирпич и щебень. Без устали работали минёры. А там, где была надпись «мин нет», раскапывали завалы, уносили на носилках камень. От Инкермана тянулась вереница машин с аккуратно нарезанными кубиками известняка. Где-то уже стучали топоры, поднимались стропила. Город возрождался из руин и пепла.
Проходя как-то мимо котельной, я обратил внимание на группу рабочих с кирками и лопатами. Люди [155] оставили инструмент и, плотно сгрудившись, что-то рассматривали. Может быть, неразорвавшийся снаряд или бомба? Я подошёл. В руках одного из рабочих был покорёженный, измятый заводской гудок. Мы все невольно переглянулись, не знали, что сказать друг другу. Вернее, не знали, какими словами выразить вдруг охватившее нас волнение. Родной наш гудок. Сколько с ним связано воспоминаний! Я вдруг понял, чего не хватало всё это время, пока находился в освобождённом городе: не слышно было гудка. Ни утром, ни в обед, ни в конце рабочего дня. Без нашего гудка город казался немым.
Фрагмент
памятника-монумента морзаводцам погибшим в годы
Великой Отечественной
войны.
Должно быть, многие севастопольцы в те дни чувствовали то же самое. Десятилетиями всегда в одно время гудок будил город. По гудку вставали, по гудку шли на работу, бежали в школу дети. Гудок возвещал конец рабочих смен. В военное время предупреждал об опасности, подавая сигнал тревоги. Мы так привыкли к нему, что, казалось, различали, если можно так сказать, «настроение» гудка.
Гудок был чутким и верным стражем, хранителем десятилетиями устоявшихся традиций севастопольцев... [156]
И вот теперь он извлечён из-под груды камней, — израненный, погнутый, искалеченный, безжизненный. Кто-то из стоявших рядом сказал:
— Починим!
— Наладим, как пить дать! — отозвался другой.
— Ещё погудишь! — сказал третий, как говорят раненому: «Ещё поживёшь!»
Я не выдержал. Слёзы невольно навернулись на глаза. Отошёл от тесного кружка морзаводцев, огляделся по сторонам. Южная бухта. Балки. Холмы. Руины. «Ещё погудишь! — повторял я про себя. — Ещё погудишь!..»
Какие-то новые звуки долетели до меня. Где-то кричали. Тут я заметил, что отовсюду бегут, торопятся людские фигурки. Все в одну сторону — к морю. Что случилось?
На Приморском бульваре негде протиснуться. Женщины, дети, солдаты, старики, молодёжь. Наверное, весь город был сейчас здесь.
— Идут! Идут! Урр-а-а!
Корабли Черноморского флота возвращались в свою главную базу.
Полетели вверх кепки, фуражки, косынки. Тысячи рук и тысячи голосов приветствовали моряков. Плакали и смеялись. Обнимали друг друга, целовались.
Корабли подходят всё ближе и ближе. Первым идёт «Красный Крым», за ним линкор «Севастополь», на мачте которого развевается флаг командующего флотом. Затем — крейсеры, эсминцы... Сколько связано с каждым кораблём, сколько труда, сил, энергии отдано любому из них. Вот идёт «Молотов» с новой кормой. Нет, ничего, всё в порядке, вид у него превосходный...
Гитлеровская пропаганда кричала с пеной у рта, что Черноморской эскадры не существует, что все корабли потоплены или выведены из строя.
Ничего подобного! Вот он, грозный Черноморский флот!
Раздались мощные залпы корабельных орудий — эскадра приветствовала свой родной город.
В ответ ударили береговые батареи.
Новые крики «ура», новая волна приветствий, слёзы радости и слёзы о тех, кто не дожил до этого дня, но отдал свою жизнъ, чтобы день этот наступил.