Глава IV
ФИЛИАЛ В СЕВАСТОПОЛЕ
Город сражается и трудится
Филиал в Севастополе превратился в настоящее фронтовое предприятие, работавшее непосредственно для нужд обороны. Как-то на «открытую площадку» завода приехала группа военных, а также Ефремов, Сарина, Петросян. Речь шла о новом важном военном заказе: ремонте и так называемом экранировании танков, то есть дополнительном креплении броневых листов на боевых машинах.
Через два дня с передовой пришла группа танков. Затем поступили вторая, третья. В уцелевшей части корпусного цеха наладили ремонт двигателей, крепление броневых листов. Танки тут же уходили прямо на передовую — до неё было от шести до пятнадцати километров.
Очевидно, что-то пронюхав, немцы совершили массированный налёт на «открытую площадку». Бомбили в основном район корпусного цеха. Возник пожар. Рабочие бросились тушить огонь и спасать оборудование. Здесь, возле горящей инструментальной, погиб начальник цеха Пётр Иванович Рыбовалов...
Одновременно с экранированием и ремонтом танков делали «волокуши», противотанковые «ежи», продолжали выпускать миномёты, мины и гранаты. «Волокушами» называли стальные прямоугольные сооружения в виде совка. В такую «волокушу», укреплённую сзади танка, прятались два-три автоматчика. Танк, прорывая проволочные заграждения, тащил «волокушу» за собой, автоматчики выскакивали и били по врагу с тыла. Такой тактический приём полностью себя оправдал, и филиал выпустил не один десяток «волокуш».
В цех, где делали «ежи», не раз приезжал высокий, [109] сухощавый генерал-майор. На ходу он опирался на палку. Голова его слегка подёргивалась. Это был заместитель командующего Севастопольским оборонительным районом, командующий прославленной Приморской армией И. Е. Петров.
— Ну как, товарищи? Как дела? В чём нуждаетесь? — неизменно спрашивал генерал.
— Спасибо, всё нормально, — отвечали рабочие, вот с куревом бы помогли, курева нет.
— А еда есть?
— Ну, об этом вроде и говорить неудобно, — отвечали рабочие с улыбкой.
Генерал приказал приехавшим с ним офицерам немедленно распорядиться, чтобы в цех привезли махорки и хлеба.
Обросшие, уставшие рабочие поочерёдно подходили к машине. Один из них консервной жестянкой отмерял махорку, другой нарезал порции хлеба. Брали, довольно улыбаясь, свёртывали дрожащими натруженными руками самокрутки.
В это время велись работы по созданию так называемого миномёта-автомата. Выпускавшиеся в штольне миномёты постоянно совершенствовались. Наши инженеры вместе с командиром одной из миномётных батарей задумали создать миномёт-автомат. Изменили конструкцию миномёта, изготовили к нему три кассеты — каждую на шесть мин.
Испытания нового оружия показали отличные результаты. Можно было приступать к серийному выпуску.
Слухи об этом миномёте дошли даже до Москвы. Оттуда прилетел представитель Комитета обороны и увёз с собою два образца миномёта.
Каждый день для морзаводцев находились всё новые неотложные дела: то приходил «Железняков», и Харченко просил установить на бронепоезде перископ, то кто-то придумал сделать бутылкомёт — чтобы посылать метров на сто бутылки с горючей смесью...
А тут возникла серьёзная проблема с кислородом. Нехватка кислорода ощущалась очень остро: теперь из Туапсе не всегда удавалось доставить баллоны. Поэтому решили смонтировать хоть и небольшую, но свою установку.
Понемногу собрали и отремонтировали необходимое [110] оборудование. Но не хватало газгольдера и компрессора высокого давления, которые вскоре доставили из Туапсе. В штольне на «открытой площадке» скаловщики уже пробивали скалу, готовя помещение для кислородной станции. Ночью вывозили породу, чтобы не привлечь внимание врага. Костенко и комиссар «открытой площадки» Литвинов почти ежедневно докладывали о ходе работ Борисову и Военному совету флота, пока установка не вступила в строй.
Эта кислородная станция работала до последних дней обороны. Ежесуточно она давала тридцать пять баллонов кислорода. Благодаря ей были спасены тысячи раненых, бесперебойно осуществлялся ремонт кораблей и техники.
А корабли и транспорты всё чаще получали повреждения.
...Очередному морскому транспорту «А. Серову», вёзшему в Севастополь войска, боеприпасы и продовольствие, удалось под покровом ночи проскочить в бухту. Судно стало под разгрузку возле холодильника. Работа закипела. Но уже утром фашисты его обнаружили и начали обстреливать из тяжёлой артиллерии.
«А. Серов» перешёл в Корабельную бухту, однако там его атаковали самолёты. Команда транспорта беспрестанно вела по ним огонь — даже обед зенитчикам приносили прямо к пушкам. Бомбы рвались одна за другой, море вокруг буквально кипело, летели вверх балки и доски разбитого причала, горели склады.
Одна бомба всё-таки угодила в транспорт. Мгновенно затопило второй трюм, всплыли и закачались на воде ящики с салом. Нет, как говорится, худа без добра: каким-то чудом не взорвались находившиеся в трюме авиабомбы и ящики со снарядами. «А. Серов» медленно погрузился и сел корпусом на грунт у самого причала.
Секретарь
комсомольской
организации
завода
К. В. Гармаш.
Бригады ремонтников немедленно приступили к делу. Ответственным назначили строителя кораблей Михаила Александровича Бирилова. (К сожалению, в сохранившихся его записках об этом ремонте сказано всего несколько слов: видимо, писать было некогда.)
Решили поступить так: установить на месте пробоины [111] кессон, чтобы обеспечить транспорту плавучесть, и он смог дойти до Кавказа. И вот, сгибаясь под непосильной тяжестью, рабочие несут к месту работ швеллера — металлические балки — для каркаса кессона. Идёт разметка, и тут же, следом, приступают к раскрою металла резчики. Плотники сбивают щиты. Другие бригады накладывают на пробоину брезентовые, с войлочной прокладкой пластыри.
К концу четвёртых суток ремонт закончили, и «А. Серов», взяв на борт несколько сот раненых, женщин, детей, благополучно отбыл к берегам Большой земли.
Подобные темпы ведения работ требовали огромного нервного и физического напряжения. Люди работали полуголодными, истощённые тяжёлой военной зимой, без сна, без отдыха. Они не покидали своих мест даже тогда, когда любому из них угрожала смерть. А смерть посещала морзаводцев всё чаще.
Осколком бомбы убило инженера Константина Томенко. Погибли боцман А. Семёнов, опытный разметчик котельного цеха Ф. Телятников. И ещё одну тяжёлую утрату понёс завод, а вместе с ним и весь севастопольский комсомол: убило К. В. Гармаша.
Как всегда, он был в тот день на заводе, со многими успел поговорить, кому-то помочь, кого-то подбодрить, смеялся, шутил... На «открытой площадке» Гармаша застал очередной налёт. Он остановился у входа в убежище и кричал: «Скорее, товарищи, скорее!» Ждал, пока зайдут все. Но сам не успел укрыться: осколок от упавшей бомбы попал в гранату, которая висела сзади на поясе, и она взорвалась.
Жена Гармаша с маленькой дочкой на руках только что пробежала мимо, торопясь в то же убежище... [112]
Последний штурм
Мне не пришлось быть непосредственным участником тех событий, о которых пойдёт рассказ. Но я старался собрать документы, а также свидетельства очевидцев, до последнего дня остававшихся в осаждённом Севастополе.
К июню 1942 года немецкое командование стянуло под Севастополь колоссальные силы: более чем двухсоттысячную армию, 450 танков, 600 самолетов, 780 орудий, в числе которых была знаменитая сверхмощная «Дора» — 800-мм пушка со снарядами весом до четырех тонн. Готовился третий, решающий штурм города.
20 мая противник начал мощную, восемнадцатидневную артиллерийско-авиационную подготовку, причём массированные удары артиллерии и авиации с каждым днём нарастали и усиливались.
7 июня немецкая армия перешла в наступление. Однако за десять суток кровопролитных боёв она не смогла сколько-нибудь существенно продвинуться. Фашисты ввели в бой свежие войска, переброшенные из-под Керчи. Но севастопольцы героически отражали натиск превосходящих сил противника.
Ново-Троицкая штольня оставалась, пожалуй, единственным местом в городе, где ещё можно было продолжать работу. Здесь находилось много женщин: они стояли у станков, точили корпуса снарядов и мин, делали гранаты. Всем севастопольцам было известно имя Анастасии Чаус, награждённой орденом Красной Звезды. Во время одного из налётов она потеряла правую руку. Вернувшись из госпиталя, она не захотела ехать на Большую землю и снова стала к станку.
В дни штурма возникла опасность, что немцы, прорвавшись на Северную сторону, смогут прямой наводкой обстреливать единственный вход в штольню. Решили пробить запасный выход — в проходящий рядом со штольней железнодорожный тоннель. Это неотложное дело поручили мастеру Виктору Ефимовичу Гуникову.
Много дней подряд морзаводцы вгрызались в скалу, взрывали её, долбили ломами и кирками. Работы проводились одновременно с двух сторон. И несмотря на не прекращающиеся артиллерийские обстрелы и [113] бомбёжки (во время одной из них был ранен Гуников), выход сделали вовремя: до того, как немцы прорвались на Северную. Опасения наши оправдались: получив возможность обстреливать Ново-Троицкую штольню, фашистские артиллеристы буквально разнесли в клочки столовую, котельный и кузнечный участки, находившиеся на поверхности у входа в штольню.
По ночам через новый выход пробирались группы смельчаков. Одна из таких групп, в которую вошёл корреспондент газеты «Красный черноморец» капитан-лейтенант Владимир Михайлович Апошанский, взяла с собой четыре батальонных миномёта собственного изготовления и установила их за коровником.
Кто-нибудь один из состава этой самодеятельной батареи, сидя в полуразрушенном домике путевого обходчика, следил за немцами на Северной и корректировал огонь. Рабочие из штольни непрерывно подносили на батарею ящики с ещё «тёплыми», как они говорили, минами.
Десять дней миномётчики-морзаводцы вели огонь по врагу.
Работать в штольне становилось всё труднее. Созданные Костенко и комиссаром Литвиновым отряды военных дружинников стали получать оружие. Однажды ночью в штольню прибыл работник городского комитета обороны Бакши и увёл большую группу рабочих-дружинников на передовую. Рабочие заняли место солдат.
Враг продолжал неистовствовать. Бомбы сыпались на развалины, словно немцы задались целью не просто уничтожить живое, но и сравнять всё с землёй.
Корабли, которым удавалось подойти к осаждённому городу, неминуемо попадали под губительный огонь вражеских батарей или под бомбовые удары.
10 июня в Севастополь прорвался эсминец «Свободный», сопровождавший транспорт «Абхазию». Он стал в Корабельной бухте у Павловского мыска и открыл огонь по врагу. Этот дерзкий и смелый манёвр корабля вывел немцев из себя. Буквально через несколько минут на него набросились бомбардировщики.
Нескольким из них удалось прорваться через огневую завесу и точно сбросить свой смертоносный груз. Сразу девять бомб упали на корабль. Раздался огромной [114] силы взрыв: на эсминце взорвались торпеды и снаряды. Объятый пламенем, корабль пошёл ко дну. Мало кто из его героического экипажа остался в живых.
13 июня, около пяти часов утра, тоже под сильным артиллерийским огнём, в бухту вошла хорошо знакомая морзаводцам «Грузия» с боеприпасами и продовольствием. Она уже не раз приходила в Севастополь, перевезла на Большую землю тысячи раненых. Теперь едва «Грузия» успела ошвартоваться, как на неё налетело не меньше десяти самолетов. Две бомбы попали в корму, взлетели обломки надстроек, ящики, и через несколько минут транспорт затонул.
Все это происходило почти рядом с «открытой площадкой», в двухстах метрах от заводской штольни, где продолжали жить и работать морзаводцы, находились женщины и дети.
На «Грузии» работала санитаркой Надя Негреева, дочь замечательного нашего докмейстера Михаила Ивановича Негреева. Молодая женщина совершила уже не один рейс. Иногда ей удавалось пробраться в штольню, чтобы навестить родителей и свою пятилетнюю дочурку. Когда Марии Казимировне Негреевой, матери Нади, сообщили, что немцы потопили «Грузию», она не могла даже представить себе, что её дочь погибла, надеялась, что Надя спаслась или её не было на судне в этот рейс...
Рано утром, пока не появились немецкие самолеты, люди старались выбраться из штольни, чтобы сойти по ступенькам к воде, умыться, подышать морским воздухом. Дня через два после гибели транспорта вышла вместе со всеми и Мария Казимировна с внучкой. Кто-то обратил внимание на прибившийся к берегу труп женщины. Когда мужчины подтянули его, Негреева опознала Надю. Узнала свою мать и пятилетняя девочка...
На «тридцатке»
Павла Павловича Тернавского и его бригаду в составе 23 человек в эти дни снова послали на ремонт орудийной башни береговой батареи — теперь уже на знаменитую «тридцатку», которая прославилась с первых дней обороны. Ночью бригада переправилась через [115] Северную бухту на Инженерную пристань, а оттуда на машине прибыла на место.
Вокруг батареи не осталось ни одного не перепаханного бомбами и снарядами клочка земли. Просто удивительно, как ещё продолжала существовать батарея. Сразу же приступили к осмотру. Оказалось, что неразорвавшийся снаряд «Доры» сбил часть боевой брони, снёс почти полкрыши и заклинил башню. В неё невозможно было войти, так как образовавшаяся в броне брешь давала возможность немцам стрелять в каждого, кто там покажется. Прежде всего требовалось развернуть башню, подставив немцам её уцелевший затылок. Только тогда можно приступать к ремонту.
Работать на этой батарее оказалось гораздо труднее, чем на 35-й: она находилась на передовой линии обороны. Гитлеровцы понимали, что батарею так не оставят, обязательно начнут ремонтировать, и день и ночь забрасывали «тридцатку» снарядами, минами, обстреливали из пулеметов. Кроме того, с перерывом в три-четыре часа поблизости рвались снаряды сверхмощной пушки.
Наших рабочих и бригаду с ремзавода артиллеристы встретили с ликованием. Командир батареи капитан Георгий Александрович Александер, один из прославленных героев обороны, весело улыбаясь, говорил:
— Ну, такие орлы прибыли, теперь всё будет, как надо!
Первыми начали работать резчики, словно кроты, втиснувшиеся между вращающейся частью башни и бруствером: надо сперва удалить деформированные детали. Несмотря на то, что башня весь день подвергалась бомбёжке, они не покидали своих мест.
Тернавский разделил свою бригаду на две группы, чтобы вести работы круглые сутки. Уже через несколько часов башню освободили от повреждённой брони. Но её ещё нельзя было развернуть: между нею и бруствером задстрял снаряд.
Но как подступиться к неразорвавшемуся огромному снаряду? Выручили два добровольца из батареи, быстро и остроумно обезвредившие снаряд.
Башню развернули.
Теперь предстояло заделать боковую брешь. Конечно, восстановить броневые плиты в таких условиях [116] невозможно. Надо придумать что-то другое. Решили закрыть отверстие двумя стальными листами и между ними залить бетон.
Под непрерывным обстрелом едва удалось поставить наружный лист. Но как его подогнать? Для этого лист надо прижать снаружи, а туда и носа не высунешь. После того, как башню развернули и немцы поняли, что её приводят в порядок, они усилили обстрел.
Кому-то надо было выйти из батареи и прижать лист снаружи. Сели, посовещались.
— Надо мне идти, — сказал Фёдор Иванович Фёдоров, самый старший в бригаде, — в случае чего у меня дети уже большие.
Коротко простились, и Фёдоров ушел... Прошло полчаса, час — нет. Прошёл ещё час — никаких известий. Больше ждать нельзя, решили, что, видимо, Фёдоров погиб. Нашлись ещё охотники пойти. Тернавский не пустил. Начали притягивать лист верёвками, хотя это стоило невероятных усилий.
А под утро Фёдоров вернулся вместе с двумя матросами, и все вдруг увидели, что он стал седым. Оказывается, когда он вышел (до башни от выхода из каземата было метров 70—80), то напоролся на группу немцев. Те его схватили и поволокли. Но их неожиданно встретили наши матросы с батареи, которые в свою очередь ходили за языком. Они быстро расправились с гитлеровцами и освободили Фёдорова...
К этому времени кончились кислород и ацетилен, не хватало электродов. Надо было ехать в город. Батарея находилась в полукольце, а вернее, как потом выяснилось, в кольце, но с маленьким разрывом в районе конторы совхоза имени Софьи Перовской.
С Чебаном, «снабженцем» бригады, решил ехать и Тернавский. Под покровом сгущавшихся сумерек они вместе с двумя автоматчиками выехали с батареи и к полуночи прибыли на Инженерную пристань. Затем попутным катером добрались до Ново-Троицкой штольни, взяли там катер и, узнав на КП, что ацетилен есть на Минной пристани, отправились туда.
Но пристань и склады оказались разбитыми. Пришлось задержаться на целый день, искать ацетилен в других местах. К ночи, когда раздобыли драгоценные баллоны, на Инженерную пришла машина. Она [117] еле прорвалась: батарею уже полностью окружили. Пришлось пробиваться с оружием в руках. Машину сопровождали четыре матроса с автоматами и гранатами. Погрузили баллоны и поехали. Ночь. Кругом стрельба. Неясно, что происходит: где немцы, где наши.
Когда миновали совхоз имени Софьи Перовской, встретили двух немцев. Те, видимо, думали, что это свои: один заговорил по-немецки. Матрос тут же дал по нему очередь из автомата. Второй фашист успел бросить гранату, повредил левое заднее колесо. Несмотря на это, шофёр сумел-таки пробиться к батарее.
Доложили Александеру что «тридцатка» по существу в кольце. Он приказал немедленно погрузить на две оставшиеся машины тяжелораненых, прорваться и доставить их в госпиталь.
О ремонте уже нечего было и думать. Комплектовали группы по 6—10 человек для охраны наружных выходов, а также выходов из погребов в общие коридоры. Через несколько часов в верхние боевые отделения башни уже проникли немецкие автоматчики...
Группы матросов, стоявшие на охране входов, несли большие потери. Батарея лишилась водопровода. Вскрыли неприкосновенный запас, но мало кому хотелось есть, так как невыносимо мучила жажда.
Моряки держались стойко, не подавали вида, что им тяжело. Пример показывал командир. Вместе с моряками так же мужественно держались и оставшиеся в живых морзаводцы.
По ночам совершали вылазки, чтобы прорваться на Северную сторону, но это не удавалось. Связь с внешним миром прервалась, радиостанция вышла из строя. Что делается повсюду, насколько плотно кольцо немцев вокруг батареи — никто не знал. Группы, которые ушли на прорыв и должны были подать какой-либо сигнал (залп из винтовок или ракету) ничем себя не проявляли. Правда, из-за сплошного гула оружейной и орудийной стрельбы что-либо разобрать было трудно, да и ракеты по ночам взлетали сотнями...
В одну из таких ночей с группой моряков на вылазку пошёл комиссар батареи Ефим Кириллович Соловьёв. Но и эта попытка не привела к успеху. Перед рассветом на батарею приполз раненый матрос, который [118] с трудом притащил на себе умирающего комиссара. Соловьёв потерял много крови и не приходил в сознание.
Мастер П. П. Тернавский.
Стало ясно: прорыв на Северную невозможен. К тому же на батарее скопилось много раненых.
Из бригады Тернавского осталось в живых всего семь человек. Вскоре при очередной попытке прорваться сквозь вражеское кольцо погиб ещё один — Латышев.
Оставшиеся держались вместе в одном из казематов. За водой — она по каплям сочилась из скалы — ходили поодиночке.
Во время одного из таких походов за котелком воды ранило Тернавского. Немцы произвели очередной взрыв в башне, и Тернавского проволокло взрывной волной по длинному коридору. Эта же взрывная волна убила четырёх матросов. Всё произошло в какое-то мгновение. Спасаясь от верной гибели, Павел Павлович инстинктивно ухватился за попавшуюся под руки открытую броневую дверь, она захлопнулась и перебила ему ладонь правой руки. Но зато это спасло его.
Вместе с двумя рабочими и двумя матросами Тернавский решил сделать попытку прорваться. Расчистив гранатами выход, они выбежали на поверхность. Непроглядная темнота, сплошной артиллерийский гул. Неожиданно над головой ярко вспыхнула ракета, за ней вторая, третья. Проклятый свет! Передние упали замертво. Павел Павлович отделался лёгким ранением в шею. Бежать дальше поздно — надо возвращаться назад...
Через два дня кончился боезапас, людей не хватало даже для охраны. Александер принимает решение взорвать батарею. Чтобы не пострадали от взрыва оставшиеся в живых, Тернавский собрал всех морзаводцев — [119] Зарапина, Скорохода, Фёдорова, Романова — и провёл их в боковой каземат около выхода.
— Будем держаться вместе, — сказал он, — если завалит при взрыве, то потом найдут всех нас рядышком...
Дверь задраили. При этом у Павла Павловича мелькнула мысль: что если каземат останется цел, а дверь от взрыва заклинит?
— Романов, захвати баллоны и шланги с резаком! — приказал он, —если заклинит, сделаем вырез.
Но резак не понадобился. Огромной силы взрыв сорвал дверь. Тернавский получил контузию и на некоторое время потерял сознание. Пришёл в себя лишь после того, как почувствовал сильную боль в ногах. Его под руки держали Скороход и Фёдоров. Рядом были Запарин, Романов и группа матросов, также с ранеными товарищами на руках.
Осмотревшись, Тернавский увидел развороченную башню с задранными вверх стволами орудий. Кругом валялись трупы врагов. Плотным кольцом стояли немцы, наведя на вышедших из двери автоматы...
К вечеру батарейцев и морзаводцев погнали в лагерь военнопленных. Шли очень медленно. Добрели кое-как до Мамашайской долины. Здесь всех выстроили над противотанковым рвом. Подъехал мотоцикл с коляской, откуда вылез немецкий офицер и стал у пулемёта, прикреплённого к коляске. На чистом русском языке он начал перечислять их преступления перед немецкой армией. Напомнил о приказе фюрера — в плен с батареи «М. Горького», как они называли «тридцатку», никого не брать. Не забыл и о находящихся в строю морзаводцах.
— Вы, — ткнул он пальцем в поседевшего Фёдорова и его товарищей, — усугубляли положение на фронте и оказывали помощь морякам...
Вся эта история, очевидно, кончилась бы расстрелом, но тут неожиданно появился другой мотоцикл. Офицеру вручили какой-то пакет. Он быстро сел в коляску и помчался в сторону фронта, даже не закончив своей речи.
Конвоиры выстроили пленных и снова погнали их, держась от строя на почтительном расстоянии. [120]
На Большую землю
(Из дневника М. А. Бирилова) {20}
«...Севастополь всё больше превращается из «второго эшелона» фронта, как говорят военные, в первый. Херсонесский аэродром считается уже глубоким тылом. Однако и эта «глубина» то и дело прощупывается неприятелем. А об Инкерманской долине и говорить не приходится. За машинами, что идут здесь с боеприпасами на Мекензиевы горы, фашисты ведут настоящую артиллерийскую охоту с Комарских высот. С пригорка от большой штольни видно, как стремительно мчатся через простреливаемое пространство грузовики. На их пути то спереди, то сзади, то с боков вздымаются кустистые облака взрывов. Но водители, не обращая на это внимания, спешат к передовой.
...Школу на Корабельной стороне закрыли 20 мая. На другой день, 21 мая, учительницы от имени Корабельного райсовета обошли дома, пещеры, штольни и ещё раз предложили родителям вместе с детьми эвакуироваться на Большую землю.
22 мая жена с сыном получили эвакуационное удостоверение. Об этом я узнал случайно, когда забежал к ним на несколько минут с «открытой площадки». Было 12 часов. Сбор эвакуируемых был назначен на 15 часов у Минной башни. Жена собрала немного вещей. Часть из них положили в рюкзак, остальные стянули в узел.
Взяв вещи, мы поспешили к бухте. По пути не раз оглядывались на Корабельную. Позади нас, то над Малаховым курганом то над Ушаковой балкой высоко в небо поднимались черные столбы взрывов.
У Минной уже собрались люди, в основном женщины с детьми. Нас всех посадили на катер и перевезли к Павловскому мыску, где стоял, принимая на борт торпеды, быстроходный «Ташкент».
Техник М. А. Бирилов.
Эвакуированных разместили внизу по кубрикам. Попрощавшись с женой и сыном, я сошёл на берег. Погрузка торпед шла быстро, командир торопился [121] увести лидер, пока не налетели бомбардировщики. Но они всё же появились. Не успел я пройти и сотни шагов, как в воздухе раздался знакомый свист, а затем грохнули взрывы.
Я заскочил в какой-то подъезд, с тревогой думая об участи корабля и сидевших в его кубриках женщин и детей.
Когда рассеялись дым и поднятая взрывами пыль (бомбы угодили в соседние с кораблём склады), я увидел, как корабль, отдав швартовы, шёл к выходу в море. У меня отлегло от сердца.
Дневные работы на «открытой площадке» почти прекратились. Продолжаем работать только по ночам, готовя к эвакуации понтоны и буксир, а днём приходится сидеть в бомбоубежищах. Проскочить в Килен-балку днём совсем стало невозможно. Я перешёл жить в заводскую штольню.
Здесь живут не только рабочие с семьями, сюда начали приходить и раненые бойцы. Помогаем им, чем можем. Немного выше, по Банному спуску в горе, расположился небольшой перевязочный пункт. В тесном, душном проходе при свете коптилок сидят и лежат раненые, ожидая перевязки или операции. Чтобы сверху не сыпалась земля, под потолком, над операционным столом, натянуты простыни.
...2 июня. С утра начался большой «концерт» (то есть бомбёжка) и продолжался до 3 часов дня. Вечером, воспользовавшись передышкой, сходил в Килен-балку. Только возвратился — снова «концерт»...
...3 июня. Утро. Проскочил на Корабельную. Кругом пожары. Горят дома, пылают и развалины (вчера сыпались зажигалки).
13 часов. Опять зажигалки. Завод — в огне. Пресной воды нет. [122]
Севастополь в те грозные
дни. У памятника В. И. Ленину.
5 июня. Утро. На фронте орудийная канонада, гул. Над городом нависла сплошная туча чёрного дыма. Пекарни разбиты. Выдают не хлеб, а муку. Пылают склады порта. Горит школа № 3 и другие дома. Всё больше и больше обгорелых развалин.
7 июня. 15 часов. Приехал катером из штольни. По дороге смотрел, как немецкие самолёты группами и по одному пикируют и сбрасывают бомбы на Северную. Самолёты, самолёты без конца. Сегодня там идёт жаркий бой.
Но город упорно хочет жить и живёт, несмотря ни на что. По бухте в разных направлениях точно по расписанию ходят катера. Работают райсовет, почта, дружины ПВО. А кругом — хаос разрушения, и кажется чудом, что ты ходишь живой среди этих обломков.
19 июня. Примерно с 14 часов дня немцы буквально начали засыпать Севастополь фугасными и зажигательными бомбами. К вечеру город представлял собой сплошное море огня. Горело всё, что ещё могло гореть. Оставалось непонятным, где же спасаются жители, которые ещё не смогли эвакуироваться на Большую землю. [123]
Всё небо усеяно самолётами. В них уже почти не стреляют. У зенитчиков мало снарядов. Работы на «открытой площадке» прекратились совсем. Часть рабочих ушла на передовую. Оставшимся роздали оружие. Получил винтовку и я.
...22 июня. Кто в этот день вечером уехал домой на Северную, утром уже не вернулся.
Самолёты тучей висят над этим последним кусочком Советской земли и засыпают его бомбами. Клубы дыма и пыли высоко взлетают вверх и висят в воздухе целыми днями.
25 июня. На Северной все смолкло. Константиновская батарея пала.
В этот же день один из снарядов угодил в купол Панорамы на Историческом бульваре. Через зияющее отверстие потянулся к небу дым. Неужели и это великое произведение искусства погибнет?..
К ночи ожидали, что фашисты начнут высадку на наш берег. Мы тоже выставили оборону на заводском участке возле эллинга. Сидя в секрете, я слышал рокот мотора нашего ночного бомбардировщика. Он летал над Северной стороной и сбрасывал на фрицев свои гостинцы. Роем неслись ввысь трассирующие снаряды и пули, но самолёт был неуловим. Он продолжал летать над Северной, его мотор что-то сердито выговаривал в ночном небе.
26 июня. Из городского комитета обороны пришло распоряжение эвакуировать специалистов на Большую землю. Наметили человек тридцать, в их число включили и меня. Всё это вышло внезапно. Под вечер вызвали в штольню и сказали: «Тебе ехать на Большую землю. Машина отходит в Камышовую через час. Оружие сдай дежурному по отряду!»
Предстояло срочно собраться. Быстро забежал в пещеру, выбросил из мешка лишнее, чтобы легче было нести, поспешил обратно. Только-только успел. Бросил, как и другие, свой мешок на отходившую машину. Сами пошли пешком вокруг бухты. Начинало смеркаться. Путь лежал по городскому взвозу и затем мимо больницы — в Камышовую бухту.
Туда должен был прийти с Большой земли корабль, привезти защитникам Севастополя боезапас и продовольствие, а на борт взять раненых и эвакуируемых. [124]
Вскоре мы вышли из зоны обстрела, стало чуть спокойнее. Вот и Камышовая.
Ждать пришлось недолго. К одиннадцати часам подошёл лидер «Ташкент». После разгрузки, закончившейся очень быстро, на корабль стали подниматься раненые, иных несли на носилках. Вместе со всеми прошли на корабль и мы. Около часу ночи «Ташкент» отдал швартовы. Видели, как погрузили большие рулоны холста — полотно Севастопольской панорамы, которое сумели спасти моряки.
Сколько раз «Ташкент» ходил в Севастополь! Сколько перевёз войск, боеприпасов, продовольствия! Сорок с лишним узлов дали ему возможность перед вечером выходить из Новороссийска, а к полуночи приходить в Севастополь. Быстро разгрузиться, взять раненых и под покровом темноты успеть проскочить крымские берега. А там, ближе к Кавказу, его уже встречали свои.
Так было и на этот раз.
Но коротки июньские ночи, да и самолётов у немцев заметно прибавилось. В пятом часу утра на траверзе Судака фашисты обнаружили нас. Видно, они решили разделаться с дерзким кораблём, считая «Ташкент» своей верной добычей. Самолёты заходили поочерёдно, не спеша, с деловитой методичностью. Все шестнадцать зениток «Ташкента» не умолкали ни на минуту.
В этом грохоте даже не слышно было, как рвались бомбы. А они падали возле бортов, перед носом, за кормой. Командир непрерывно маневрировал: то застопорит машины с полного хода, то даст полный назад, то вдруг круто повернет и опишет полукруг.
Как тут не вспомнить, что ремонт «Ташкента» делался нашими руками! Как было не гордиться тем, что безукоризненно работают его машины и механизмы, что у корабля отличный ход! Хотя бомбы сыпались, как град, немцам не удавалось попасть в эсминец. Зенитчики вели такой ураганный огонь, что им приходилось время от времени охлаждать мокрыми тряпками раскалившиеся стволы.
Но где-то в носу корабль всё же получил пробоину. В грохоте боя я не сразу даже сообразил, что случилось: почему раненых в одном белье, по пояс испачканных в нефти, выводят из кубриков на палубу. [125]
Нос корабля стал заметно оседать, ход упал до 10—15 узлов.
Командир корабля принял единственно возможное и правильное в таком случае решение: затопить кормовые отсеки и тем самым остановить погружение носа. Из кормовых помещений тоже вынесли раненых, и аварийная команда, вооружившись пожарными шлангами, стала заливать отсеки. Несколько осев на корму, корабль выровнял дифферент, и погружение носа остановилось. Но зато уменьшился запас плавучести корабля. Достаточно судну ещё хоть немного осесть, и оно неминуемо пойдет ко дну.
Скорость ещё более уменьшилась. Временами казалось, что корабль совсем остановился. А самолёты продолжали висеть над «Ташкентом», сбрасывая смертоносный груз. Палуба заполнена людьми: раненые, эвакуируемые, много женщин и детей. Немцы всё отлично видят, но это их нисколько не смущает, они продолжают своё кровавое дело. Казалось, гибель тысячи людей неотвратима.
Берега не видно.
Многие сбрасывали с себя одежду, обувь. Снял и я ботинки и пиджак, чтобы легче было плыть.
Вот ещё один самолёт заходит на лидер. Нервы не выдерживают.
— Почему не стреляешь? — кричу я зенитчику.
— Сдурел? Да это же свой! — отвечает он мне.
Я даже не поверил. И только когда самолет поравнялся с кораблем, осознал, что пришли на помощь наши.
Смотрю на часы — 7.40. Два с лишним часа ожесточённой бомбёжки!
И ни одного прямого попадания!
Да, вывелись, видно, у Гитлера матёрые асы! Однако, дело не только в этом: здесь надо отдать должное нашим зенитчикам и искусству командира корабля.
Все, кто стоял на палубе, бурно выражали свой восторг, смеялись и плакали от радости, обнимались, неистово махали советским лётчикам, делавшим контрольный круг...
Но как поведёт себя дальше корабль, заполненный на три четверти водой? Выдержат ли переборки столь большую нагрузку? Не хлынет ли вода в соседние отсеки? [126] Такие вопросы возникли у каждого сразу же, как только миновала опасность с воздуха. Идём уже час. Берега по-прежнему не видно. Скорость продолжает падать, нос медленно погружается в воду.
Но раз выслали самолёты, значит, нас не забудут, пришлют помощь! Через полчаса на горизонте показался дымок. Вскоре подошёл эсминец, развернулся, встал у борта и начал принимать людей. Подошли охотники, торпедные катера, ещё один эсминец, который взял нас на буксир.
Так и подошли к Новороссийску.
Вот мы и на Большой земле. Выброшен на берег трап. Кто может, сходит сам, других уносят санитары. Раненые бойцы сбрасывают в общую кучу у трапа всё лишнее — каски, скатки шинелей, плащи. Один из них подал мне плащ-палатку и сказал:
— Возьми себе на память!
Я взял. И сказал себе, что сколько придётся жить — буду хранить этот памятный дар солдата — защитника родной севастопольской земли».
Так уходили последние...
Рассказывать о том, как уходили из Севастополя последние его защитники, очень нелегко. Трудно найти слова, с помощью которых можно было бы передать чувства людей, покидающих родной город, где каждый камень обильно полит кровью.
Город пылал, яростные бои шли за каждый дом, улицы переходили из рук в руки. Не смолкали орудия, трещали пулемёты, автоматы, ухали взрывы. На территории завода горело всё, что ещё могло гореть, снаряды и бомбы рвались каждую минуту. Не было ни света, ни воды. В заводскую штольню прибыла группа подрывников — они получили задание взрывать батопорты доков, оставшиеся цехи, оборудование. Из Ново-Троицкой штольни на «открытую площадку» пробрался главный инженер филиала Лазарь Яковлевич Готте с приказом готовиться к отходу.
30 июня поступило указание взорвать и Ново-Троицкую штольню. Здесь ещё оставалось около четырехсот человек, в основном женщины и дети. Наверху уже действовали немецкие автоматчики. [127]
Тем не менее стали готовить штольню к взрыву. Все, кто мог, в том числе женщины и подростки, закладывали под станки и другое оборудование тротил. К полудню было заложено около 30 тонн взрывчатки. Немцы забросали штольню дымовыми шашками. Дым проникал в каждую щель, стало нечем дышать.
Подрывники прокладывали последние метры бикфордова шнура, когда пришёл приказ всем уходить запасным выходом, пробитым накануне бригадой Гуникова, в тоннель. Туда же несли раненых.
Тоннель к этому времени сильно осыпался, в нём находился взорванный «Железняков». Приходилось протискиваться ползком. Оба выхода из тоннеля уже простреливались немецкими автоматчиками. Старший лейтенант, руководивший подрывниками, послал связного в штаб своего полка, который находился в Килен-балке, с просьбой о помощи. Выйти из тоннеля было почти невозможно. Земля звенела и дрожала от непрерывных взрывов бомб и снарядов, сыпавшихся со всех сторон. Вернувшийся связной, получивший по дороге ранение, доложил:
— Помочь не могут, приказано выходить своими силами...
Тогда решили идти на прорыв. В тоннель снесли несколько ящиков гранат. Те, кто шёл на прорыв, брали их сколько могли.
Пошла первая группа солдаты и рабочие. На головы автоматчиков посыпались гранаты. Выстрелы смолкли. Воспользовавшись коротким затишьем, стали быстро выводить женщин, детей, раненых, с тем, чтобы они смогли укрыться в ближайшей балке.
Прошли считанные минуты, и немцы возобновили огонь. Пришлось снова пустить в ход карманную артиллерию, чтобы вывести из штольни очередную партию женщин и детей. И так повторялось несколько раз. И хотя людей погибло немало, в тоннель вышли все, а штольню взорвали. Правда, в тоннеле многие попали в окружение. В сумерках немцы стали выводить людей. Отблески горевшего неподалеку здания освещали печальную картину: разбитый бронепоезд, обгоревшие развалины, зияющие воронки, солдаты в касках, с засученными рукавами, тычащие автоматами в спины женщин; судорожно вцепившиеся в подолы матерей ручонки малышей... [128]
А на «открытой площадке» в это время рабочие взорвали своё любимое детище — кислородную станцию, подорвали станки, батопорты доков. Пора было уходить.
Последними ушли Костенко, Готте, Николаев, Литвинов и Цирцен.
Привожу рассказ Фаддея Викентьевича Цирцена об этих последних часах в Севастополе:
«...Случайно нам удалось поймать полуторку. Заскочили на городской КП, но там уже не было никого. Заехали за женой Костенко, а потом уже прямо на Камышовую. Пальба стоит неимоверная, всё горит. Самолёты набрасываются на всё живое, как шакалы. Дороги усыпаны трупами. За городом стало ещё труднее. Снаряды ложатся близко, совсем рядом... Проскочим или не проскочим? Оглушительный взрыв, и мы все летим в кювет. Снова грохот. Поднимаю голову, вижу: умирает тяжело раненный Николаев, чуть поодаль лежит с оторванными ногами Готте, к виску приставил пистолет. Выстрела не слышно... доползли до какого-то блиндажа. Вдруг перед нами неожиданно выросла фигура матроса огромного роста, в одной тельняшке и бескозырке, ни дать ни взять — с картины времён гражданской войны. Иван Слепнев была его фамилия. Куда вы, говорит, мужики, направляетесь? Неправда, мы им еще покажем, Севастополя фашистам не видать! Спокойно, уверенно так говорит, аж на душе легче стало. А потом попросил: «Если будете в Краснодаре, передайте моим родным (и адрес назвал), что Иван Слепнев, русский матрос, жив и невредим и будет бить гадов до последнего...»
Крепко пожав руку Слепневу, двинулись дальше. Разделились на группы: так безопаснее. На прощанье, обнялись с Костенко. На нём лица нет. Смерть Готте и Николаева, видимо, его совсем доконала.
Добрались до группы прикрытия. За редкой цепочкой матросов и красноармейцев в районе 35-й батареи уже видимо-невидимо людей. Гражданские, военные, раненые. Раненые ползут к морю. Стоны, крики. Немецкие самолёты летают на бреющем, в упор расстреливая отходящих, а на батарею сбрасывают бомбы. Снаряды методически падают прямо среди людей. Место голое, выжженное. Вокруг единственного колодца — столпотворение. Подошли туда и мы. Литвинов [129] колено разбил, идти не может, я его несу на себе, страшно хочется пить. А ну, кричу, ребята, расступись дай напиться. Зачерпнули каской, напились. Дальше пошли. Немецкая артиллерия и авиация не дают возможности кораблям приблизиться к берегу. А люди всё прибывают и прибывают. Больше всего раненых.
 Начальник отдела снабжения филиала Морзавода в Севастополе Ф. В. Цирцен. |
 Комиссар филиала Морзавода в Севастополе А. К. Литвинов. |
Однако ночью всё-таки подошли два тральщика. Встали довольно далеко от берега. Наиболее сильные и выносливые бросились вплавь добираться до кораблей. Обнялись мы с Литвиновым: ну, говорю, Лёша, давай двигать, больше, видно, выхода нет. Бросились мы с ним в воду и поплыли. И потерялись тут же. Я всё с себя сбросил, только китель оставил, где партбилет и документы. Да ещё пистолет на шею повесил, а он тяжёлый, тянет и тянет вниз... Плыву, что есть сил. Кругом в темноте люди плывут, кто кричит, кто стонет. Многие из сил выбились... Тральщики подобрали человек семьсот, не более, а добраться пытались не менее трёх тысяч. Едва меня успели поднять, как капитан отдаёт команду: «Право на борт!» [130] Было уже два часа ночи, скоро рассвет, немцы совсем рядом, на берегу. Надо скорее уходить...
Литвинова я после разыскал, выплыл он тоже. Уже в Новороссийске, утром, когда построили нас в каком-то дворе одежду получать, слышим по радио: «По приказу Верховного Командования... наши войска оставили город Севастополь...» Мы все, не стесняясь слёз, рыдали, как никогда в жизни...»