ГЛАВА ПЯТАЯ
Отступление. Курск — Харьков —
Ростов.
Дезертирство казаков. Бои за Дон. Эпидемия тифа.
Эвакуация из Новороссийска.
Стратегически наше отступление объясняется нашей большой растянутостью по фронту, которой большевики и воспользовались, пройдя на Курск между Рыльском и железной дорогой Орел — Курск, где никаких наших войск не было. Следствием этого был отход частей из-под Орла и наше отступление на Ворожбу. Одновременно с этим большевики заняли Кролевец, Глухов, Бахмач и подошли к Нежину, чем заставили эвакуировать Чернигов. Морально наш дух, безусловно, сильно пошатнулся, причиной чего было, как я уже выше говорил, прекращение победоносного шествия и более трудные условия войны. Это усугубилось известием об окончательном поражении Колчака и отступлении Северо-западной армии от Петербурга. Кроме того, в войсках началась эпидемия тифа и из-за сильных морозов стали очень часты случаи отморожения рук, ног, лица. Сильная разруха в тылу, повсеместные повстанческие отряды, образовавшиеся благодаря неумелости, нерешительности и бестактности [62] назначенных на местах гражданских начальников, которые назначались только в зависимости от степени демократичности их взглядов без внимания к их способностям выполнять возложенные на них обязанности — все это, безусловно, должно было гибельно влиять на бодрость.
В это же время среди казаков начинаются разногласия. Награбив за весь поход довольно много всякого имущества, многие из них самовольно уходили домой. В основном это была молодежь, не имевшая понятия о дисциплине. Сперва мы призывали казаков оставаться в частях, но наши призывы не всегда имели воздействие. Казаки понесли большие потери, иные погибли в боях, другие лежали по лазаретам, еще другие были эвакуированы по разным причинам домой, так что держать в руках молодежь было некому. А между тем на казаков наваливалось все больше обязанностей, которые они не исполняли. Все это не могло не сказаться на настроении и боевом духе частей.
Отойдя от Глухова, мы не смогли перейти в наступление, так как спешно получили приказание идти на Рыльск и стараться сдержать прорыв большевиков. За два дня похода в страшные морозы и метели мы добрались до Рыльска, пришли приблизительно часа в 4 дня и не успели даже отдохнуть, как вечером большевики повели наступление на город и окружили его с двух сторон. Пришлось отойти в деревню на половине дороги между Рыльском и Кореневым. В эту ночь мороз усилился, люди так устали, что были не в состоянии слезть с лошадей, чтобы идти пешком, а между тем это было единственным спасением от отмораживания ног и рук. На следующее утро [63] нам пришлось эвакуировать 50 человек — треть состава в тыл по железной дороге.
Курск был оставлен, и большевики продвигались по железной дороге на село Коренево; эти обстоятельства заставили и нас отойти к тому же селу. Здесь узнали, что Ворожба занята красными и что части первой нашей кавалерийской дивизии отходят по железной дороге на Сумы. В это же время большевики прорвали фронт казаков и приближались к Купянску, чем, создавая угрозу Харькову, заставили части первого корпуса пойти на Харьков. Здесь у красных действовала впервые появившаяся кавалерия Буденного. От Коренева до Сум мы шли приблизительно около пяти дней, во время пути происходили лишь небольшие стычки. В Сумах было много сахарных заводов, но все заводы бездействовали уже больше года. В их кладовых были крупные запасы сахара. В начале революции их грабили, потом сахар вывозили большевики, потом немцы, затем снова большевики, добровольцы пользовались им, и все-таки сахару оставалось еще очень много. Например, на заводе князя Щербатова после нашего ухода оставалось 5 миллионов пудов сахару.
В Сумах мы не задерживались, так как к этому времени дезертирство казаков продолжалось, их уже нельзя было удержать в частях по всему фронту. Восточнее Харькова и до Царицына едва ли можно было найти более 15 боеспособных частей, при таких условиях нам держать Харьков было невозможно, и вся наша задача состояла только в том, чтобы дать время на его эвакуацию. Мы всего этого не знали и все надеялись удержать Харьков в наших руках. Отступая в Сумы, мы уничтожили все запасы спирта и испортили [64] машины. Отступление продолжалось, случаи заболевания тифом участились, но этих несчастных некуда было девать, так как все госпитали, санитарные поезда эвакуированы. Все станции были завалены больными, не получавшими почти никакого ухода, без пищи, и лекарств, так что были случаи смерти от голода и замерзания. Медицинского персонала почти не было, находившиеся там врачи тоже болели тифом. Последний большой бой, в котором мы участвовали, происходил около деревни Богодухов Харьковской губернии. За этот бой был представлен в офицеры мой брат. Надо сказать, что после оставления нами Сум вся оставшаяся регулярная кавалерия была сведена под командой произведенного в генералы Барбовича в одну дивизию. Из тыла присоединились в это время две новых батареи — 6-я Конная и 2-я Дроздовская конная. Тогда Барбович отпустил нашу батарею в тыл, чтобы мы немного отдохнули, так как мы воевали на передовых около года. 24 ноября 1919 года из Богодухова вся наша батарея двинулась через Люботин в Мерефу.
Из Люботина мы с братом успели на один день заехать в Харьков. Печальный вид представлял он; не спокойный и праздничный, каким я его покинул, а встревоженный и растерянный. Со слезами на глазах спрашивали жители: «Неужели вы покидаете нас и опять будут красные с советами и «черезвычайками». Все, кто только имел малейшую возможность бежать, собирались и уезжали. Остающиеся занимались прятанием всяких «компрометирующих» предметов: серебряных ложек, вилок, ножей, всякого рода белья и одежды, случайно уцелевших при прошлом пребывании большевиков, сжиганием книг и газет, могущих [65] показать их непринадлежность к большевикам. Многие переезжали на новые квартиры, в личные дома, желая этим избегнуть преследования чекистов.
В это время был сменен командующий добровольческой армией генерал Май-Маевский (распустивший весь свой штаб и весь тыл донельзя) и на его место назначен генерал Врангель, и только благодаря его энергии и характеру ему удалось эвакуировать Харьков, что при создавшейся тогда обстановке было очень трудным.
Ставка его боялась, т. к. он пользовался всеобщей любовью и доверием и был очень популярен в войсках. Через неделю после его назначения он был сменен и в скором времени выслан за границу.
Из Мерефы мы по страшной грязи отправились через Борки в Лозовую и остановились в 25 верстах на юго-восток от железнодорожной станции в хуторах богатых крестьян, рассчитывая некоторое время спокойно отдохнуть. Но, к сожалению, нам это не удалось, так как после оставления Харькова отступление приняло более быстрый темп. Только неделю мы простояли спокойно, а затем, так как фронт слишком приблизился, большим переходом двинулись на юг к северу каменноугольного донецкого бассейна, где и остановились в хуторах Уманских. Все дороги на пути нашего отступления были забиты бесконечными отступающими обозами, переполненными семьями военных, удиравших от красных, и больными тифом. Хозяйственная часть батареи находилась уже в Крыму. Командир не знал, куда отходить по Кубани следом за ней, в Крым. Но так как по сведениям штаба армии наша кавалерийская дивизия отходила к Дону, где предполагалось задержаться, командир решил [66] идти на Кубань чтобы не отставать от своих. Пробыв с неделю в хуторах Уманских, мы двинулись дальше на юго-восток, направляясь на Ростов.
Печальный вид представлял Донецкий бассейн, некогда центр добычи минерального топлива и железа для промышленности. В действии был лишь незначительный процент шахт и два или три завода, из остальных шахт — одни были просто брошены, другие нарочно затоплены, а потухшие доменные печи заводов представляли ряд руин. В этом каменноугольном районе было добровольцами оставлено много груженых железнодорожных составов, так как выходов на юг из этой области по железной дороге было только два — через Таганрог и Дочь и другая на Токмак и Мелитополь (если не считать выхода на Мариуполь). Пропускная способность обеих была настолько незначительна, а число ожидавших пропуска поездных составов настолько велико, что образовалась пробка. Не доходя Таганрога, первый взвод батареи был отправлен командиром вперед на левую сторону Дона. Со вторым взводом решили присоединиться к дивизии, так как нам стало известно, что она предположительно задержится верстах в 26 севернее Ростова. В деревне Каменный Колодец Донецкой области мы присоединились к Барбовичу.
Все части дивизии были страшно утомлены беспрерывным отступлением и боями, из которых они почти не выходили. Наступили сильные оттепели. 1 мая на Дону не дозволяли переправляться по льду. Мостов же через Дон было два: один (железнодорожный) у самого города Ростова, а другой из Нахичевани в станицу Ольгинскую. Наша дивизия должна была занять левый фланг позиции от Азовского моря и верст [67] десять на север, правее нас стояли части первого корпуса, а еще правее кубанские казаки, правый фланг которых упирался в Дон. Окопов и проволоки никаких не было, а позиция была неважная: местность совершенно плоская, без всяких складок.
24 декабря 1919 года впервые большевики повели в этом месте наступление на нас. С их стороны действовали три бронепоезда, к нам же два таких же поезда пришли лишь 25 декабря, так что Рождество в сильный мороз я со взводом провел на железнодорожном полотне, охраняя станции и дорогу от ночного налета броневиков. Утром 25 декабря красные возобновили свою атаку, прорвали наш фронт у стыка нашего с первым корпусом. Мы отступили на северо-восток, вошли в связь с дроздовцами, тоже немного отошедшими, и вместе со стоявшим на левом фланге первым корпусом двинулись на красных и сделали в этом месте прорыв; здесь я впервые увидел бой танков. В тот же самый день кавалерия Буденного наступала на казаков у Новочеркасска и Нахичевани, прорвала фронт и заняла Ростов, отрезав нас от мостов. За несколько часов до сдачи Ростова наша дивизия получила приказание как можно скорее занять хутор в 15 верстах севернее Ростова; не подозревая, в каком положении находился фронт, мы двинулись.
Шли всю ночь и на рассвете подошли к городу, откуда нас встретили из пулеметов; это было так неожиданно, что мы сразу даже не сообразили что делать. Нам оставалось два выхода: или прорываться сквозь город к мостам, относительно которых можно было предположить, что они взорваны, или попытаться пройти через лед, но нам было известно, что за два дня до этого по середине Дона прошел ледокол, и одна [68] была надежда на мороз. Рассчитывая именно на этот мороз, Барбович решил идти по льду, свернули мы к станице, которая почти соприкасается с Ростовом. К этому же времени 1-й корпус, узнав о падении Ростова, стал подходить к станице; они подожгли все имевшиеся тут большие склады патронов, снарядов, бензина и керосина, так что у нас создалось впечатление, что в станице идет сильный бой.
Делать было нечего, и приходилось продолжать движение. Переходя железную дорогу, мы увидели целый ряд железнодорожных составов. Были тут бронепоезда, нагруженные обмундированием, снарядами, всевозможным имуществом, которые не успели вывезти до падения Ростова. Большинство паровозов этих составов были под парами, их мы и пустили по двум путям полным ходом на Ростов. В результате произошло страшное крушение; трудно себе вообразить как паровозы и вагоны наваливались друг на друга, со страшным грохотом падали с насыпи, взрывались — все тут было надолго загромождено. В результате у нас появилось больше времени, чтобы отступить. В это время войска Буденного, захватившего Ростов, были поглощены грабежами и дали нам спокойно отойти на лед, который за два дня трескучего мороза настолько окреп, что выдержал тяжесть лошадей и пушек. Танки все оставили большевикам, предварительно сняв с них манжеты (часть мотора, которую сделать в России было невозможно).
Только когда почти все части уже переправились, нам на хвост начала наседать бригада красной кавалерии, успевшая таки отрезать небольшую часть наших обозов, но за нами через Дон они не пошли и мы [69] достигли Койсуга на левой стороне Дона, где и остановились. В этот день снова начались оттепели, продлившиеся около недели. После двухдневной стоянки в Койсуге дивизию повели в деревню Ивановка в 10 верстах южнее Дона в резерв штаба первого Добровольческого корпуса, которому мы были приданы. Расположение частей по Дону было следующее: в Азове стояли дроздовцы, несшие охранение от Азовского моря до Койсуга, в последнем и в Батайске стояли корниловцы и марковцы, правее железной дороги, начиная от станицы Ольгинской, на востоке были донцы, правее них кубанцы — штаб корпуса Кутепова стоял на станции Донская.
В это время началась эвакуация за границу семейств военных и штатских; они стремились к выезду за пределы досягаемости большевиков. Одесса была сдана, и только небольшая часть из бывших там штатских смогла погрузиться и переплыть в Крым с генералом Шиллингом. Большая же часть под командой генерала Бредова направилась к Румынской границе в надежде спастись там от красных, но румыны встречали войска пулеметами и не пускали в пределы Румынии. Тогда генерал Бредов решил пробиваться на соединение с поляками. Это ему удалось, но поляки разоружили отряд и всех посадили в концентрационные лагеря за проволоку, приставив часовых. Офицеры были отделены от солдат, а посещение ими солдат зависело каждый раз от разрешения коменданта лагеря. Отношение поляков было отвратительно.
Дивизия генерала Слащева, действовавшая против Махно в районе Екатеринослава, отступила в Крым; и только благодаря энергии и характеру ее начальника войска могли задержаться на Перекопе. [70]
6 января 1920 года части Буденного впервые форсировали Дон и заняли станицу Ольгинскую, оттеснив казаков на юг; 6-го вечером дивизия наша получила приказание сосредоточиться следующим утром в Батайске, соединившись с дивизией кубанских казаков генерала Топоркова, чтобы перейти в наступление на Ольгинскую. К 12 часам 12 января мы тронулись, впереди была кубанская дивизия, наша же дивизия была в резерве, но как только казаки столкнулись с красными, так и побежали. Положение было весьма серьезным. Вся дивизия, рассыпавшись по большому пространству на рысях отходила к Батайску, наша же бригада только что перешла железную дорогу и вытянулась в походной колонне на Ольгинскую. Барбович приказал полкам развернуть фронт и атаковать, что и было исполнено без всяких предварительных перестрелок. Бригада рассыпалась в лаву. У нас в эту минуту так воспрянул дух, что все полетели вперед и в один миг большевики были сметены. Мы с налета захватили Ольгинскую, взяв около 200 пулеметов и 18 орудий. Только после этого совместного с казаками боя стало ясно, что казачьи войска находятся в состоянии полного развала.
На ночь, когда донцы сменили нас в Ольгинской, заняв свое старое положение, мы отошли в Койсуг, а утром перешли в хутора западнее Ивановки. Здесь заболел возвратным тифом командир батареи полковник Лагодовский. Наш первый взвод, ожидавшийся со дня на день, должен был сменить нас на фронте, а второй наш взвод — отойти на отдых в район станиц Брюховецкой и Переяславской, где находились все запасные части нашей дивизии (там стоял наш обоз с капитаном Апрелевым). [71]
11 января большевики снова начали наступать на станицу Ольгинскую и заняли ее. Наша бригада вновь была двинута в Батайск и вновь мы опрокинули красных в Дон, взяв около 80 пулеметов и орудий. На этот раз против нас, кроме кавалерии, действовала пехота, численностью около дивизии, перешедшая по льду через Дон между Батайском и Ольгинской. Против нее главным образом и действовала наша бригада, тогда как донцы, поддержанные кубанцами и терцами, наступали на Ольгинскую с юга.
Мы, как сказано выше, опрокинули пехоту в Дон и подошли к Ольгинской, так что красные, продвинувшиеся было к югу от этой станицы, должны были, чтобы не быть отрезанными от моста, поспешно отступить. Но нам все же удалось отрезать их от моста и они в панике кинулись прямо вплавь, бросая пулеметы и орудия.
Весь день был страшный мороз, усугубляемый сильным норд-остом.
Бригаду нашу отвели в Койсуг, где ее и оставили, опасаясь дальнейшего наступления большевиков.
В этот же день во время боя присоединился к нам первый взвод, а 13-го утром второй взвод под командованием полковника Ржевского отошел в тыл. Первую ночь ночевали в хуторе Вырочкином, а на утро двинулись дальше. Надо сказать, что, будучи еще в Батайске, мы слышали, будто бы в районе восточнее Ейска действовали какие-то небольшие большевистские отряды. Никто этому серьезного значения не придавал, но к несчастью нам пришлось с ними иметь дело, и только благодаря случайности мы избежали неприятной истории. Произошло это так. [72]
Не доходя границы Кубанской области верст 15, мы решили переночевать в одной маленькой деревне. Выслали вперед квартирьеров, сами же ошиблись дорогой и пришли не туда, куда надо было. Только что собрались исправить ошибку, как к нам присоединились все квартирьеры и рассказали, что как только они вошли в деревню, их обстреляли из домов, и они с трудом выскочили, потеряв одного человека — вольноопределяющегося Сурика. Тогда не останавливаясь и выслав дозоры, пошли дальше и к утру достигли Кубанской области.
В это время ставка наша начала заигрывать с кубанцами. Дело было в том, что кубанцы за время наступления, награбив и отправив свои трофеи домой, уходили с фронта, а между тем теперь тыл и фронт находились в зависимости от их доброго желания и расположения к добровольческим частям. Начальство не сумело поставить их на место, стало за ними ухаживать. И тогда кубанцы закусили удила, вновь появились социалистические рады с приказами, направленными против добровольцев; соответственно этому направлению и отношение к нам обострилось. Часто бывали случаи, когда жители не пускали солдат в дома и не кормили их даже за деньги, хотя сами жили очень богато и питались, ни в чем себе не отказывая.
Приблизительно около 20 января мы добрались до станицы Придорожной в 18 верстах к северу от станицы Переяславской, где стояли наши обозы. Капитан Апрелев и Родзянко лежали в тифе, более 50% солдат были также больны (в числе их был и мой брат). Наш взвод не мог перейти в Переяславскую, так как места для его расположения там не было, и мы остались в Придорожной, откуда капитана Ржевского с [73] орудиями, требовавшими капитального ремонта, отправили в Екатеринодар, где тот сразу заболел возвратным и сыпным тифом.
Я часто бывал в Переяславской, т. к. остался единственным не больным офицером. Брата своего Илиодора я перевез к себе в Придорожную и поместил у себя на квартире, благодаря чему он и выжил. Дело в том, что его хотели поместить в лазарет в Переяславской, но к счастью, я перед этим зашел посмотреть на этот лазарет. Ничего более ужасного себе представить было нельзя. Большое здание местной гимназии, классы которой превращены в палаты, т. е. навалена на пол солома, которая не менялась, т. к. достать ее даже за деньги было почти невозможно. На нее вповалку один к другому были положены больные не раздетые, без одеял, без подушек. Ухода за ними никакого не было, т. к. весь медицинский персонал был тоже болен, а лекарств никаких не было. Часто бывали случаи, что умерших не убирали и они несколько дней лежали среди больных. Кормили этих несчастных очень нерегулярно раз в день плохим супом. Всякий, кто входил в этот лазарет, обязательно заболевал. Смертность была очень велика, приблизительно около 40—70%.
Я твердо решил своих больных солдат из Придорожной не посылать в Переяславскую и устроил у себя лазарет: нанял избу, где сделал койки, кормил их регулярно местным супом, кашей, картошкой, одним словом тем, что мне удавалось доставать. Ухаживала за ними наша батарейная сестра милосердия Нина Николаевна, сама еле стоявшая на ногах от слабости после только что перенесенного возвратного тифа. Надо отдать ей справедливость, работала она на совесть, [74] делая все, чтобы улучшить положение больных. И действительно, в нашем лазарете было несравненно благоустроеннее, чем в Переяславском.
Случаи заболеваний тифом все увеличивались; все было насквозь заражено — на каждой станции, в каждой станице лежали сотни больных, не получающих никакой помощи. Проехать в поезде значило наверняка заболеть.
Всю артиллерию предполагалось перевооружить французскими орудиями, прибывшими в Новороссийск; для этого надо было от каждой батареи послать по три офицера и шесть солдат на курсы в Новороссийск для изучения этих орудий. От нас поехали из офицеров капитан Апрелев и Родзянко, успевший выздороветь настолько, что мог ходить. Третьим был капитан Арсеньев, находившийся в Новороссийске при своей умирающей от тифа жене.
В это время прибыл с фронта с приказанием от генерала Барбовича капитан Косов. В первый же день приезда Косов слег, схватив сильнейшую форму сыпного тифа. Эта болезнь была для него новой, он скончался через полторы недели в феврале 1920 года и был похоронен в Переяславске. Он умирал в темной избе, лежа на полу без простыни, к счастью для себя почти не приходя в сознание. Тогда же узнали, что умер капитан Кривошеин на фронте от слабости и недостатка ухода, он был болен возвратным тифом.
Я остался один из здоровых офицеров, если не считать бывшего на фронте полковника Фитингофа. Из 134 солдат, бывших в Переяславске и Придорожной, 32 человека оставалось здоровых. Они должны были убирать около 200 лошадей, за которыми приходилось [75] зорко смотреть, т. к. на Кубани немилосердно их крали и уводили. Необходимо было доставать корм людям и лошадям, ругаться со станичным атаманом из-за квартир и крова для лошадей, для чего тратилось немало энергии, которой подчас просто не хватало из-за усталости и беспросветности положения.
Казаки чинили нам во всем препятствия, дело дошло даже до того, что они не давали досок на гробы и дерева на кресты и выгоняли из домов больных солдат прямо на улицу. Они становились все нахальнее и нахальнее, обвиняя Добровольческую армию в измене и отступлении. Ясно была видна большевистская пропаганда.
Я почти каждый день ездил из Придорожной в Переяславскую. Стояли страшные холода с непрестанными норд-остами. Солдат нельзя было выпускать из рук, приходилось производить ежедневные занятия и строго взыскивать за малейшие упущения. 16 февраля я заболел сыпным тифом, так что за старшего остался наш доктор Прокопенко, полубольной, страшно уставший от тяжелой работы. На все западные части он был единственным доктором, но все же сумел держать людей, толково и умно распоряжался и показал себя в эту тяжелую минуту выше всякой похвалы.
В это время положение на фронте было следующее. Добровольческий корпус, отбив еще несколько раз попытки красных переправиться через Дон в районе от Азова до станицы Ольгинской, перешел в наступление и после сильного боя занял Ростов и Нахичевань. Но в это время большевистская кавалерия Буденного прорвалась на станицу Тихорецкую, форсировав Маныч. Казаки не смогли, конечно, удержаться [76] и отступили. Следствием этого было оставление добровольцами Ростова и переброска нашей кавалерийской бригады под Егорлыцкую в помощь казакам. Разбить и отогнать большевиков в этом месте — это была последняя надежда задержаться на Кубани. Для этого здесь были сконцентрированы все казачьи силы, которые удалось собрать, и бригада Барбовича — всего около 30 000 шашек. И здесь у Егорлыцкой произошел страшный бой, в котором я не участвовал, но про который много слышал. Дело было так.
В авангарде всего кавалерийского отряда стояла бригада генерала Барбовича, которая вошла в соприкосновение с большевиками. От красных ее отделял ручей в небольшой балке, и по ту сторону на холмах маячила лава красных приблизительно силою около полка. Через ручей имелся один мост. Первым переправился гвардейский полк и сразу же пошел в атаку. Сбил лаву, но за холмом в ложбине оказалось более шести дивизий красной кавалерии (вся армия Буденного). Бригада генерала Барбовича выдержала 6 атак, каждая из которых сопровождалась рубкой. Чтобы показать, насколько был интенсивен бой, стоит сказать, что прислуга пулеметной команды переменилась три раза, т. к. ее всю вырубали.
В это время казаки на той стороне ручья, несмотря на все просьбы о поддержке, не двигались с места. Не имея возможности больше держаться из-за очень больших потерь и видя всю безнадежность ожидания помощи от казаков, Барбович приказал отступить. Казаки сразу же повернули оглобли и отошли по направлению на Екатеринодар. Барбович же повел бригаду на соединение с добровольческим корпусом генерала Кутепова, который, как следствие этого боя, [77] должен был отступить и который, как только весть об Егорлыцке достигла его, отошел от Дона по направлению к Новороссийску.
После этого всем стало ясно, что песенка наша на Кубани, да и, пожалуй, вообще в России, спета, так как в то, что Крым сможем удержать, никто не верил.
Запасные части тоже начали отходить в Новороссийск. Это было очень сложно, т. к. необходимо было поднять всех больных на своих лошадях и подводах. На железные дороги рассчитывать было невозможно, т. к. все пути были так забиты, что на благополучное прибытие в Новороссийск не было никакой надежды. Была весна, и грязь по этому случаю непролазная. Лошади еле тянули повозки и потому двигались мы очень медленно. Перед каждой ночевкой при входе в станицу приходилось очень долго стоять пока разбивали биваки и отводили квартиры. Для больных это тоже могло быть полезно, смертные случаи участились, хоронить приходилось наспех. Казаки пускали к себе очень неохотно; все они за редким исключением были почти всегда пьяны, во всех избах гнали самогон. Масса молодых казаков призывного возраста находилась дома, часть из них или бежала из части, или просто не являлась на мобилизацию. Всю ночь пьяные вооруженные ватаги казаков шатались по улицам, и всю ночь по станицам стояла стрельба.
Наше передвижение очень задерживали переправы через реки. Мостов на Кубани почти нет, а есть только паромы, которые брали по 7—10 повозок зараз, а повозок в запасных частях нашей бригады было 600—800. Командовал запасными частями генерал Оленич. Запасными частями нашего полка командовал полковник [78] Афанасьев, по приказу которого было сформировано 2 эскадрона из здоровых людей для прикрытия от зеленых, которыми была полна местность, и особенно много их было перед самым Новороссийском у Туннельной. Командовал этим эскадроном полковник Кирасирского Ее Величества Конногвардейского полка Михайлов.
В начале этого похода я ехал на тачанке, т. к. был еще слишком слаб после тифа, но очень скоро пришлось сесть на коня, т. к. наблюдать и держать в должном порядке обоз другим образом было невозможно.
В 10 дней мы, таким образом, добрались до ст. Крымской, где соединились с догнавшей нас батареей, которая шла с западными частями первого полка. Сюда же приехали полковник Лагодовский, капитан Ржевский, Апрелев, Арсеньев из Новороссийска и полковник барон Фитингоф из действующих частей с остатками людей и лошадей. Орудия же оба испортились и их пришлось закопать за невозможностью послать в починку. Я забыл сказать, что 3 орудия второго взвода были отправлены в Екатеринодар на завод в ремонт еще с фронта и так там и остались при эвакуации в Крымское.
Никто ничего определенно не знал, куда мы идем. Кто говорил, что будем отступать по побережью к Грузии, кто говорил, что идем на Тамань и оттуда будем стараться перебраться в Крым. На пароходы в Новороссийске никто не рассчитывал, т. к. приезжавшие оттуда говорили, что их нет и навряд ли будут.
Ставка же все время обещала приготовить пароходы и перевезти нас в Крым. Но в действительности это было совершенно невероятно — невозможно было приготовить достаточное количество пароходов, чтобы [79] перевезти все направлявшиеся к Новороссийску войска. Итак, чтобы попасть на «калоши» (как все называли пароходы в то время) надо было иметь особое счастье и ловкость.
Что будет? Никто не знал. Ехать в Крым? Никто не верил в Крым и никто не хотел больше драться. Деморализация была полная во всех частях.
Наши господа решили, в крайнем случае, уйти в горы и затем стараться как-нибудь бежать или в Турцию, или в Грузию. Но пока следовало держаться и «faire bonne mine au mauvais jeux». В Крымской обе батареи были соединены в одну, и всем людям объявлено, что мы не знаем куда идем и что нас ждет, и что те, кто не желает идти с нами, могут оставаться и им будут выданы документы, что они мобилизованы. Осталось человек 50—60, все же остальные объявили, что они с нами воевали два года и пойдут за нами и дальше. Итак, простояв в Крымской два дня, мы, преобразовавшись под командой полковника Лагодовского, двинулись дальше с запасными частями к Новороссийску, до которого оставалось два перехода.
Сразу после Крымской начинаются горы и леса — главная резиденция «зеленых».
Что такое зеленые никто определенно сказать не мог. Самое верное их определение — это разбойники и грабители без всякой политической подкладки. Состояли они главным образом из дезертиров и отчасти из жителей горных деревень и аулов. Но что-то вроде организации у них имелось. Главнокомандующий их был офицер улан Ее Величества, но, конечно, его приказания исполнялись постольку, поскольку они были выгодны отдельным его подчиненным. [80]
Попасться к ним не значило быть наверное убитым. Я видел и знал людей, которых они ловили, обирали дочиста, раздевали и отпускали. А чаще они своих пленных держали пока не получали выкупа. Знаю также случаи, когда они пойманных офицеров под угрозой расстрела заставляли собой руководить и себя обучать. С этой целью они даже за несколько дней до нашего прихода сделали налет на Крымскую и в полном смысле этого слова выкрали человек 10 офицеров. Я читал их прокламацию, где говорилось, что они ни белые, ни красные, что они против тех и других и воюют за уничтожение войны и за спокойствие. Это, однако, не мешало им портить и гадить нам, где только возможно, делая налеты на станции и разрушая железную дорогу. Два раза они чуть было не захватили Новороссийск. Геленджик до самого последнего времени нашего пребывания на Кубани был в их руках.
Против них все время действовала казачья донская дивизия, стоявшая в Новороссийске, но поделать с ними ничего не могла, т. к. они (т. е. зеленые), будучи отлично знакомы с местностью, со всеми горными тропинками, имея всюду своих людей и проводников, сразу же исчезали при наступлении казаков и появлялись при их уходе, всяческими мелкими нападениями и налетами провожая и беспокоя их. Зелеными их называли потому, что они жили в лесах.
9 марта 1920 года вечером прибыли в Новороссийск и остановились на его северной окраине. Помещения были довольно хорошие, но фуража почти никакого не было и мы с трудом раздобыли немного плохой соломы. В Новороссийске в это время находились полковник фон Мевес, капитан Родзянко, жена которого [81] пропала без вести при эвакуации Екатеринодара (как потом выяснилось, она пешком дошла до Туапсе через горы с небольшим отрядом, там погрузилась на пароход и прибыла в Крым), и штабс-капитан Лауниц. Вечером этого же дня мы узнали, что капитан Лехович скончался накануне от тифа.
Мевес и Лауниц были командированы от бригады в Новороссийск для эвакуации семей офицеров и больных офицеров бригады. Они нам сообщили, что возможен случай, что пароходы будут, но что и желающих на них попасть тоже будет много и что надо будет не зевать.
Полковник Перфильев и Котляревский, больные тифом и эвакуированные еще в начале отступления, были погружены на пароход и отправлены за границу в Константинополь. На следующее утро я отправился в город.
В Новороссийске я никогда раньше не бывал. Это небольшой город на манер наших губернских городов. Имеются одна-две главные улицы с магазинами, театрами, гостиницами, базар, вокзал — как водится в верстах трех-четырех от центра — и порт. Все остальное — небольшие домики купеческие и мещанские. Последнее время Новороссийск играл большую роль: сначала во время наступления через Новороссийск прошли все военное обмундирование, снаряжение и вооружение, присланное из-за границы, благодаря чему здесь были основаны огромные склады всевозможного военного имущества. Эти склады исчислялись десятками квадратных верст. В Новороссийске была база всех иностранных военных судов. Сюда же прибывали почти все товары по частным сделкам для «юга России». [82]
Во время отступления наибольшее количество беженцев, направлявшихся за границу, прошло через Новороссийск. Жизнь в нем все время кипела. Несмотря на то, что масса народу уже уехала, улицы его были очень оживлены. Базар полон торговцев с разными давно невиданными нами товарами: шоколадом, изюмом, инжиром, апельсинами, лимонами и т. д. Главное сборище всех беженцев было у «Центродрона», то есть у помещения, занимаемого комиссией по визированию паспортов за границу и выдачи пропусков на пароходы.
Я прошелся по городу, конечно, побывал и на базаре, где поел вкусных вещей. Меня поразило спокойствие, царившее в городе: люди всякого рода гуляют, магазины и трактиры открыты, все собираются уезжать, но имеют вид, что у них для этого есть еще много времени, а большевики, мне это было известно, самое далекое в трех переходах от города. Побывал я конечно и в порту, но ничего утешительного не нашел: всего два парохода — на один грузились марковцы, на другой ставка. К вечеру вернулся домой. Лег спать. Утром 11 была назначена продажа бракованных лошадей нашей батареи на площади в нашем расположении. Часов около 11 наша бригада начала втягиваться в город. Генерал Барбович вызвал командира и приказал ему присоединиться с батареей к 1-му полку, который должен был идти на Абрау Дюрсо для прикрытия города с этой стороны.
Батарея по тревоге поседлала и присоединилась к полку. Мевеса, Лауница и меня оставили в Новороссийске с обозом, 2 пулеметами и несколькими людьми с приказанием занять пароход, если на то будет возможность, и ожидать возвращение [83] батареи. Обоз с людьми и пулеметами двинулся сразу же в порт.
Остановились мы во дворе какой-то маленькой портовой гостиницы. Мевес, взяв меня с собой, отправился к начальнику порта, чтобы узнать, есть ли надежда на пароход. Последний ничего не знал, хотя ручался, что пароходы будут. Несмотря на это было решено первый подошедший пароход занять, применив, если потребуется, даже силу.
Город как бы вымер за эту ночь. Людей на улицах почти нет, магазины закрыты, базар пуст. Ночь. В 10 часов мы узнали, что ставка спокойно кончила погрузку и пароход вышел на рейд.
В это время в город начали втягиваться нескончаемые обозы, направлявшиеся прямо в порт и загрузившие под вечер всю набережную: повозки стояли в четыре-пять рядов, так что проходить надо было, перелезая через груженые возы и пробираясь между ногами лошадей. Тут были и беженцы, и войсковые обозы, и повозки с больными и ранеными, и автомобили бронированные и простые. Все начали приходить в панику, т. к. ясно было, что только незначительная часть этих несчастных сможет попасть на пароходы.
Часов около 5—6 нами была замечена паровая баржа, входившая в порт и направляющаяся к молу № 3. Сразу же, взявши 10 человек с пулеметом, я направился к месту ее пришвартовки, приказав одному солдату доложить об этом полковнику Мевесу, который находился у начальника порта. Этот последний, по словам Мевеса, окончательно растерялся, увидев все количество прибывающего народа, и понимая, что эвакуировать и четверти не удастся. Как только пароход пристал, я моментально поставил на него караул, а на [84] молу пулемет, чтобы оградиться от нападения толпы, которая по большей части к нашему счастью увлеклась грабежом в городе и порту. В тот же вечер весь обоз, т. е. только люди и очень мало вещей, был нами погружен (лошадей и повозки пришлось бросить).
Часов около 10 вечера нам стало известно, что 1-й полк и батарея вернулись в город, Абрау Дюрсо был уже занят красными, а на утро около 12 часов все люди, бросив конский состав и сбросив пушки в море, присоединились к нам. Затем мы начали пропускать всех желающих на пароход и к вечеру он так нагрузился, что не то что сесть, а встать было почти негде. Надо сказать, что за ночь с 11 на 12 марта подошли еще несколько пароходов, которые все спешно грузились. Но народу все прибывало и прибывало, а места было все меньше и меньше. Многие части, видя, что погрузиться нет возможности, отправлялись по побережью на Геленджик, Сочи, многие из них попались зеленым, но многие добрались и до Грузии. 12-го под вечер начался обстрел красными Новороссийска, им отвечали военные английские суда, начались также пожары и взрывы. Богатейшие склады сукна, обмундирования, снаряжения, вооружения горели. Много сгорело, но и очень много досталось большевикам. Это была такая добыча, о которой они и не мечтали. Стоит сказать, что в этих складах было все, начиная с броневых автомобилей и кончая шампанским.
Части были раздеты и голодны, а получить что либо из складов было невозможно даже за два дня до эвакуации, — мы пытались посылать требования еще десятого марта. Штабные господа и интенданты спохватились, но было уже поздно, надо было спасать людей. Это было самое большое наше поражение и не [85] только материальное (кроме всего остального армия потеряла весь свой конский состав), но и нравственное — все были совершенно деморализованы. Новороссийская эвакуация была гибелью для всей армии, да и, пожалуй, гибелью всего Белого движения на юге России. И, конечно, ставка была в этом бесконечно виновата. Надо было все это предвидеть и не допустить войска до того морального падения, в каком оно было во время эвакуации, вернее сказать, благодаря этой ужасной эвакуации.
Никогда не забуду картины набережной и молов покидаемого Новороссийска. На молах люди, тщетно ждущие пароходов, плачущие, кричащие, некоторые бросались в воду и пытались доплыть до корабля. На набережной — непроходимые баррикады из запряженных коней, повозок, оставленной амуниции. Среди них и наши кони, бросать которых было страшно тяжело. И все это на фоне горящих цейхгаузов, дым столбами поднимался вверх, казалось, что пылает полгорода.
Отплыли мы ночью с 12 на 13 марта, когда красные уже входили в Новороссийск.