Глава восьмая
В конце июня немцы закончили сосредоточение своих сил и начали наступление против фронта наших армий, защищавших подходы к Ивангороду и Варшаве.
Под давлением противника 4-я армия начала отходить на Ивангород, но между ней и Ивангородом имелись еще два сильно укрепленных рубежа, на которых можно было задержаться надолго, — это были позиция Радом — Илжа — Аннополь и, затем, передовые позиции Ивангорода, от Яновице на Полично — Козеницы. С начала отхода 4-й армии главная квартира командующего армией, генерала Эверта, была перенесена из Конска в Радом, а затем за Вислу, в Радин. По-видимому, вследствие того, что 4-й армии предстояло войти в район Ивангорода и действовать совместно с крепостью, я получил в первых числах июля предписание Главнокомандующего, извещавшее о включении Ивангорода в состав 4-й армии и о подчинении меня, Коменданта крепости, командующему армией генералу Эверту. В том же предписании сообщалось, что пехотный гарнизон будет назначен в крепость распоряжением командующего армией. Получив это извещение, я решил на следующий день ехать к генералу Эверту с докладом о положении крепости и о ее нуждах, но я еще не успел осуществить это намерение, как от генерала Эверта прибыл ко мне генерал Гришницкий с поручением ознакомиться с положением на месте, узнать о моих планах и передать мне предписание, в котором генерал Эверт сообщал мне о подчинении крепости ему и приказывал, на основании распоряжения Главнокомандующего, начать немедленную подготовку эвакуации крепости. «Вы должны помнить», — говорилось в предписании, — «что в [128] случае оставления в крепости трофеев, вся ответственность за это будет возложена на вас». Но я уже давно убедился в том, что, если бояться ответственности, то ничего сделать нельзя, и поэтому просил генерала Гришницкого доложить генералу Эверту, что я готовлюсь к обороне, подготовку к эвакуации считаю преждевременной и прошу ускорить назначение пехотного гарнизона в крепость.
Однако события начали развиваться быстрее, чем я этого ожидал. Австро-немецкие части, теснившие остатки 3-й армии и соседние с ней части Юго-Западного фронта, уже подходили к Люблину с явным намерением выйти в тыл Ивангороду, но задерживались на линии Казимерж — Кресты. Войска 4-й армии заняли позицию Радом — Илжа — Аннополь. Севернее, от Радома на Гройцы, расположилась 2-я армия на позиции, часть укреплений которой была уничтожена распоряжением генерала Рузского еще в январе.
Я все еще был уверен, что такое положение продлится без перемен по крайней мере несколько недель, но прошло всего несколько дней, как я получил от генерала Эверта телеграмму, извещавшую, что войска 4-й армии оставили Радомскую укрепленную позицию и отходят частью — на позицию впереди Ивангорода, частью — на север от нее.
Принимая во внимание, что между позициями Радом — Илжа и Ивангородской передовой всего около 50 верст расстояния, я видел, что войска 4-й армии подойдут к передовой позиции дня через два-три и, если они очистят эту позицию с такой же быстротой, как и предыдущую, неприятель направится уже прямо на крепость, которая, несмотря на мои частые повторные требования, осталась все же без гарнизона. Вследствие этого я известил генерала Эверта телеграммой, в которой вновь настаивал на немедленной присылке гарнизона и прибавил, что без пехотного гарнизона крепость может легко стать в катастрофическое положение. Ни в этот, ни на следующий день я не получил ответа, а между тем отступление корпусов генерала Мрозовского и генерала Клембовского, назначенных для обороны передовых позиций, шло все быстрее, и к вечеру следующего дня они уже подходили к позиции. Лично меня это обстоятельство не особенно беспокоило, так как сам [129] укреплявший эту позицию, я отлично знал, какую громадную оборонительную силу она представляет. Я был вполне убежден, что на этих позициях можно обороняться как угодно долго, но быстрое очищение позиции на Илже, также хорошо укрепленной, наводило на мысль, что и позиция впереди Ивангорода не будет удержана так долго, как это могло быть при иных, более нормальных условиях. Во всяком случае я считал, что ранее, как через две-три недели войска не оставят этой позиции.
Тем не мене я решил поехать немедленно к генералу Эверту и настоять на немедленной присылке гарнизона. Вместе с этим я приказал приступить к срочной постройке батарей для крепостной артиллерии, что не было сделано раньше, дабы неприятель не был заранее осведомлен о местах их расположения, а также к установке на главной линии левого берега пулеметов и мелкой противоштурмовой артиллерии. Кроме того, я приказал, чтобы 23-я и 32-я бригады ополчения, находившиеся на работах на правом берегу, немедленно перешли бы на левый берег и расположились: 23-я бригада на участке от Вислы до Банковца, а 32-я от Банковца правее, до Вислы.
Около 3 часов дня 7 июля я выехал на автомобиле в Радин, к командующему 4-й армией генералу Эверту. Я познакомился впервые с генералом Эвертом вскоре после моего назначения Комендантом Ивангорода в августе 1914 года, когда он однажды неожиданно приехал в крепость. Он был очень высокого роста и плотного телосложения, с энергичным и как бы суховатым выражением лица, с черной бородой. В молодости он был адъютантом фельдмаршала Гурко, когда последний был Варшавским генерал-губернатором. Генерал Эверт участвовал в русско-японской войне, а затем был командующим войсками Иркутского военного округа и Начальником Главного Штаба. По виду он производил впечатление очень решительного человека, но в действительности не был таковым. За все время его командования 4-й армией он был чрезвычайно осторожен и ни разу не решился на предприятие, которое могло бы дать большой успех, если бы было успешно выполнено, но и было бы сопряжено с известным риском. Однажды он сам сказал мне: «Моя армия ни разу не имела крупного [130] успеха, но зато и ни разу не была бита». Я считаю эту, по моему мнению, слишком большую осторожность отрицательной стороной военных качеств генерала Эверта, так как было несколько случаев, когда он решительным ударом мог нанести противнику неисчислимый вред, но он оставался неподвижен, принимая все меры к тому, чтобы отразить нападение, если на него начнут наступать, и тем самым терял время, давал противнику возможность свободно маневрировать и окончательно упускал случай.
Другой стороной его характера было пристрастие к офицерам Генерального штаба. Сам принадлежа к этой корпорации, он отдавал офицерам Генерального штаба явное и иногда совершенно несправедливое, ни на чем не основанное предпочтение перед другими.
Однако под наружной суровостью в нем таилось в действительности доброе сердце.
Я приехал в Радин около 4 часов дня, и здесь в штабе меня уже ждал неприятный сюрприз, чрезвычайно меня поразивший. С первых же слов разговора генерал Эверт сообщил мне, что корпуса генералов Мрозовского и Клембовского, которые по моим расчетам должны были удерживаться на передовой позиции под Ивангородом несколько недель, уже оставили позицию сегодня утром и отходят.
Как могло случиться, что позиция, укреплявшаяся в течение нескольких месяцев, обильно снабженная самыми лучшими противоштурмовыми препятствиями, обладавшая громадной обороноспособностью, рассчитанная на сопротивление в продолжение нескольких месяцев, была оставлена почти без боя? Даже при недостатке снарядов у полевой артиллерии дивизий, занимавших эту позицию, противнику было необходимо затратить много времени, чтобы самому сосредоточить такое количество артиллерии и припасов к ней, артиллерийским огнем смести укрепления и заставить их защитников уйти, не ожидая штурма. Для меня было вполне ясно, что отступление произошло не по причине недостатка снарядов, а по какой-то другой.
Действительно, причиной оставления позиции оказалась именно та, которую я предвидел, опасался и о которой докладывал генералу Иванову, еще когда начал укреплять ее. Я послал тогда генералу Иванову доклад, [131] в котором настаивал, чтобы оборона позиции была бы поручена гарнизону крепости, который имел достаточно времени хорошо ознакомиться со всеми ее тактическими особенностями, а руководство обороной поручить мне, так как я укрепил крепость соответственно определенному плану обороны, созданному мною и тщательно продуманному и изученному в мельчайших подробностях. Я мог совершенно уверенно утверждать, что здесь не было ни одного лишнего, ненужного укрепления и каждый окоп, каждый фугас, каждое противоштурмовое орудие имели свое специальное назначение и свое свойство, хорошо известное мне, но неизвестное другим. Я проектировал укрепление позиции так, что потеря одного какого-нибудь укрепления или даже известного участка укреплений совершенно не грозила прорывом фронта позиции и не являлась опасной, так как расположение других рядов укреплений было таково, что давало возможность легко вновь сомкнуться и немедленно выбить противника из захваченной им части позиции. В данном случае фортификация являлась не подспорьем, не помощью, а таким же реальным действующим средством, как ружье и пушка. Но для того, чтобы использовать все то, что было задумано, когда позиция создавалась, нужно было, чтобы глава ее обороны не только кое-как ознакомился с постройкой укреплений с целью убедиться, есть ли там достаточно толстые блиндажи, имеются ли бойницы, хороши ли проволочные сети и т. д., нет, нужно было, чтобы он в совершенстве постиг тот план, для осуществления которого все эти постройки возводились. Генерал Иванов, к сожалению, не понял меня, или же тут сказалось влияние Генерального штаба, который не мог допустить, чтобы военный инженер командовал бы двумя корпусами, и мое предложение было отклонено. И вот теперь сказались результаты: на позицию пришли войска случайные, совершенно незнакомые и притом только что уже разбитые. Их начальники были в такой же степени не знакомы с укреплениями, как и войска, и поэтому, естественно, не знали назначения того или иного сооружения и не могли ознакомить с ними их войска так, как это было нужно. Наконец оба командира корпусов были равноправны, не подчинялись друг другу, лица, объединяющего их действия, не [132] было, и оборона осталась вовсе без головы. И случилось далее еще худшее, чем я предполагал: заняв позицию вечером, войска к рассвету уже бросили ее.
Мои записки имеют определенную и единственную цель — сохранить для истории все то, чего я был свидетелем и непосредственным участником во время войны. Я не имею целью кого-либо обвинять или хотя бы только критиковать. И когда мне приходится говорить о наших неудачах, я делаю это с болью в сердце, но и не считаю себя вправе скрывать что либо, будь то моя ошибка или других. Так и на этом эпизоде я останавливаюсь подробно только потому, что он ярко рисует то чрезвычайно несерьезное, не вдумчивое, а подчас даже легкомысленное отношение, которое проявляли наши старшие начальники в вопросах применения укрепленных позиций и обороны их. Очень часто позиции эти строились и строились без конца, протяжением на тысячи верст и... бросались, как только войска подходили к ним, и часто — вовсе без боя. Сколько труда, средств и денег было израсходовано совершенно непроизводительно! Как подрывалась вера войск в мощь и силу фортификации!
Обыкновенно штаб фронта или штаб армии, на основании своих стратегических соображений, «заказывал» построить укрепленную позицию там, где предполагали обороняться, «от города такого-то до такого-то». Затем уже от добросовестности и главным образом от вдумчивости строителя-инженера зависело оборудование позиции в тактическом отношении. Ни командующий армией, ни командиры корпусов и начальники дивизий не принимали, обыкновенно, в этом совершенно никакого участия. И выходило так, что строитель совершенно не знал, как командир корпуса предполагает обороняться на этой позиции, а командир корпуса до самого прихода на позицию не имел никакого представления о том, что именно, зачем и почему для него приготовляется. На фортификацию смотрели лишь как на средство, помогающее прикрыть стрелка от огня, с целью уменьшить потери, и этим ограничивалось ее применение. Я не знаю ни одного случая, когда инженерное искусство применялось бы по его прямому назначению, то есть для восполнения живой силы, для облегчения перехода в наступление, для опоры той или иной [133] части фронта, для противодействия тому или иному маневру. В конце концов весь фронт вытягивался в нитку, а искусство маневрирования исчезло.
Один лишь генерал Алексеев в его идее о Радом-Гроицкой позиции правильно учел значение фортификации: позиция дает возможность прикрыть Вислу слабыми силами, а два опорных пункта — Ивангород и Варшава, отдельные и независимые от позиции, обеспечивают ее фланги. Промежутки же между опорными пунктами и флангами позиции обеспечивают свободу маневрирования сильных резервов. И если в своих стратегических соображениях наши полководцы совершенно не понимали истинного значения фортификации, то и исполнители этих соображений, командиры корпусов и начальники дивизий, ее совершенно не знали. Быть может они знали тактику своих войск так, как она существовала до войны, и придавали значение фортификации как средству сократить потери в людях, но мысль о необходимости правильного сочетания фортификации с современной тактикой войск оставалась долгое время чуждой почти для всех. Знаменитый лозунг Вобана «больше земли — меньше крови!» понимали вовсе не так, как его нужно понимать теперь. Большая эволюция, происшедшая в области полевой фортификации, оставалась незамеченной и не понятой.
Несколько дней спустя, когда мне лично пришлось иметь дело с войсками генерала Мрозовского, я узнал подробности оставления передовой позиции. Отходя от Илжи, войска заняли эту позицию так, как им было приказано командующим армией: 16-й корпус от Козениц до Полично, а Гренадерский — далее на юг, от Полично до Яновице. Дальнейшее распределение войск каждого корпуса на позиции производилось уже распоряжением командиров этих корпусов. Генерал Клембовский, командир 16-го корпуса, за несколько дней до этого приехал на указанную ему позицию и осмотрел ее. Генерал Мрозовский, командир Гренадерского корпуса, сам не поехал, а послал для этого Инспектора артиллерии своего корпуса, то есть лицо, не имеющее никакого отношения к распределению войск на позиции. Таким образом свойства позиции, которую командир этого корпуса должен был оборонять, оставались ему совершенно неизвестными, а следовательно и использовать [134] созданное для помощи его войскам он не мог. У позиции и у занявших ее войск не было ничего общего: войска были сами по себе, а позиционные укрепления — тоже. И это сейчас же дало себя знать.
Чтобы было понятно, что именно случилось, я должен дать следующее пояснение. Когда, в мае, укрепления этой позиции были закончены, я назначил особую комиссию из командиров всех строевых частей, начальника штаба, командира крепостной артиллерии и начальника инженеров крепости для подробного осмотра созданных укреплений. Комиссия была ознакомлена с тем планом обороны, на основании которого позиция была укреплена, и я поручил комиссии выяснить, насколько созданное соответствует плану, и что необходимо исправить или дополнить. Комиссия нашла построенные укрепления вполне отвечающими плану обороны, а при детальном осмотре каждого укрепления в отдельности она заметила, что некоторые окопы влево от деревни Лучинов имеют недостаточный обстрел, и это может дать противнику возможность приблизиться к этим укреплениям. Получив доклад комиссии, я сам поехал на место и убедился в справедливости замечания комиссии. Оказалось, что к данному укреплению близко подходят два оврага, которые с построенных тут укреплений не обстреливаются и даже не наблюдаются. Тогда я предложил инженеру-строителю этого участка построить впереди новое укрепление в виде люнета, то есть — без горжи, расположив его так, чтобы фланги его хорошо обстреливали два оврага, а внутренность могла бы быть хорошо обстреляна с сзади лежащего укрепления. Так и было сделано.
Но теперь, когда войска пришли и заняли позицию, это обстоятельство не было известно ни командиру корпуса, ни начальнику дивизии, ни даже командиру полка. Для занятия этого укрепления не была поэтому назначена особая часть, и назначение его оставалось им неизвестным. Только командир роты учел его значение и поставил там несколько человек, но это оказалось недостаточным, и противник, воспользовавшись этим, подошел незаметно к люнету, занял его и оттуда проник к главной линии обороны и прорвал ее на рассвете.
Это обстоятельство еще не имело решающего значения и могло быть легко исправлено, так как расположение [135] укреплений сзади и по бокам прорыва давало возможность быстро вновь сомкнуть фронт, но этого не сделали, и войска корпуса оставили также и соседние участки и стали отходить назад. А вследствие отхода гренадер вынужден был оставить свою позицию и 16-й корпус.
Почему не использовали сзади лежащих укреплений для того, чтобы сомкнуть фронт, почему не удерживали соседних участков, я не знаю. Может быть потому, что войск было мало, может быть потому, что они были утомлены, все это возможно. Но несомненно так же и то, что в деле этом со стороны старших начальников было проявлено крайне несерьезное отношение, которое едва не привело к большой катастрофе, так как непосредственно в тылу гренадер находилась крепость с большой артиллерией и громадными запасами, но без гарнизона, а в тылу 16-го корпуса была Висла, но без мостов. Что было бы, если бы противник преследовал более энергично?
Вот мысли, роившиеся у меня в голове, когда генерал Эверт сообщил мне об оставлении Козеницкой позиции, и которые я ему сейчас же изложил, дабы он понял то положение, в которое поставлена крепость вследствие того, что гарнизон не был назначен вовремя. Он ответил, что сейчас же сделает распоряжение, чтобы четыре полка Гренадерского корпуса и два полка 16-го корпуса отходили на крепость и составили бы ее гарнизон. Остальным войскам Гренадерского корпуса он прикажет отойти на правый берег Вислы и расположиться влево от Голомб, а частям генерала Клембовского, отойдя также на правый берег Вислы, удерживать реку к северу от Ивангорода.
Около 5 часов вечера я возвратился в Ивангород. Впереди крепости была уже отчетливо слышна канонада.
Наступал новый боевой период Ивангорода.