Глава седьмая
Едва стаял снег и наступили первые весенние дни, Ивангород опять закипел, как муравейник. Инженерами Ивангорода строились теперь одновременно укрепления на трех позициях: Радом-Гроицкая (от Варшавы до Радома), продолженная по распоряжению Ставки дальше на юг, до Аннополя; в тылу ее — Ивангородская полевая, от Яновице на Полично, Горбатку и Козеницы; наконец — главная линия обороны Ивангорода, кольцо с радиусом на левом берегу в 12—14 верст и на правом в 9—10 верст.
Главное отличие этой последней позиции от первых двух заключалось в устройстве на ней долговременных железобетонных убежищ для гарнизона, в которых стены были толщиною в три фута, а покрытия — в шесть футов. Располагаясь непосредственно в тылу стрелковых окопов, в складках местности, эти убежища были так тщательно маскированы, что не открывались даже специалистам-разведчикам с наших аэропланов, которых я посылал специально для этой цели. Желая всячески усилить эту линию обороны, придать ей характер более долговременный, я приказал применить в качестве препятствий штурму и гидротехнические работы. Для этих работ были командированы в крепость еще в ноябре 1914 года из Министерства земледелия два инженера: Новацци и Персианов. Разработанный ими согласно моим указаниям проект применения гидротехники для обороны Ивангорода заключался в следующем:
1) На левом берегу: а) Между Вислой и Гневашовым глубокий канал, наполненный водой, и затопление впереди него, б) у фольварка Сарнов — затопление, в) у Банковца — запруда реки и канал, наполненный водой и фланкируемый двумя орудиями. [117]
2) На правом берегу: частичные затопления у Бржезин, у Красноглины, у Мощанки и у фольварка Вымыслов.
Вскоре после назначения генерала Алексеева Главнокомандующим Северо-Западным фронтом я получил от него из Седлеца телеграмму, извещавшую, что Ивангород перешел к его фронту и я подчиняюсь непосредственно ему и что он приглашает меня прибыть к нему в Седлец.
Известие это очень меня обрадовало, так как генерал Алексеев относился к нуждам Ивангорода гораздо внимательнее и благожелательнее, чем его заместители на Юго-Западном фронте, генералы Драгомиров и Савич. Накопилось уже много вопросов, требовавших санкции Главнокомандующего, и я решил не откладывать поездки. Желая представить Главнокомандующему своего нового начальника штаба, я пригласил с собой полковника Прохоровича. Поездка на города Радин и Луков, около 80 верст по шоссе в автомобиле, занимала 1½—2 часа. Мы выехали утром и приехали в Седлец вскоре после 12 часов дня. В штабе нам сказали, что Главнокомандующий обедает в общей столовой со всеми чинами штаба. Не желая беспокоить его во время обеда, мы решили пока осмотреть Седлец, но когда через полчаса вернулись в штаб, оказалось, что обед кончен и Главнокомандующий с генералом Пустовойтенко, генерал-квартирмейстером, пошли гулять. Мы пошли искать их, но нигде не нашли, и только в 3 часа дня я был принят генералом Алексеевым у него на квартире. Он расспрашивал, как всегда совершенно просто и благодушно, об Ивангороде, о моих предположениях и пожеланиях, обещав во всем полную поддержку. От него я прошел в штаб, где виделся с генералом Пустовойтенко и генералом Палицыным, бывшим начальником Главного Управления Генерального штаба, ныне состоявшим в распоряжении Главнокомандующего. Помню, я был очень поражен странным положением, создавшимся тогда в штабе фронта: начальником штаба фронта был генерал Гулевич, он был тут же, в Седлеце, и жил в доме, занимаемом генералом Алексеевым, этажом выше, но все дела в штабе решались помимо него. Получалось впечатление, что начальника штаба нет совсем. [118]
Некоторые чины штаба, которые были почему-то недовольны генералом Гулевичем, болтали, что он будто бы слишком «барин» и затягивает дела. Я лично не знал тогда генерала Гулевича настолько близко, чтобы подтверждать или отрицать это, но я хорошо знал генерала Алексеева и его постоянную манеру делать все самому. Он до такой степени старался все делать сам, что начальнику его штаба уже не оставалось, собственно говоря, никакой работы. Он сам составлял даже черновики бумаг, предписаний, посылавшихся от его имени, сам писал телеграммы. Я полагаю, что какими качествами ни отличался бы начальник штаба у генерала Алексеева, он всегда играл бы второстепенную роль. Но вместе с тем я думаю, что такое положение не улыбалось генералу Гулевичу, вероятно, тяготило его и отсюда, видимо, и произошло его отчуждение от дел. Непосредственным помощником генерала Алексеева оставался по-прежнему генерал Пустовойтенко, связанный с Михаилом Васильевичем еще совместной работой в Киевском округе. Вместе с генералом Алексеевым жил и его большой друг, отставной генерал-майор Генерального штаба Борисов, являвшийся ближайшим советником его по вопросам формирований и подготовки и развития боевых операций. Я думаю, что это было так, но другие уверяют, что и Борисов никакой большой роли не играл. М. В. Алексеев был по-прежнему прост, внимателен и предупредителен, но за очками в глазах его мелькало, как мне показалось, какое-то новое выражение озабоченности и тревоги.
Недели две-три спустя после этой поездки в Седлец я обратил внимание на то, что в одном из приказов по армиям фронта, присланном из Седлеца, было употреблено в отношении Ивангорода выражение «Ивангородские укрепления», а не «крепость». Я подумал, что это случайная ошибка штабного офицера, составлявшего приказ, и не придал этому значения. Несколько дней спустя я был снова вызван в штаб фронта. Генерал Алексеев имел смущенный и усталый вид. Было ясно, что он хотел что-то сказать мне, но колебался, и на этот раз я заметил в нем отсутствие той твердости и определенности решений, которая раньше так определенно в нем сказывалась. Наконец он сказал мне, что нужно быть готовым ко всяким случайностям, что неизвестно, [119] как сложатся обстоятельства на фронте, и чтобы поэтому я был бы готов к эвакуации крепости, если по ходу операций к этому придется прибегнуть.
Впоследствии, гораздо позже, я узнал, что уже тогда вопрос снабжения наших армий находился почти в катастрофическом состоянии и для генерала Алексеева было, по-видимому, ясно, что надежд на исправление этого положения в ближайшие месяцы нет совершенно. Я же, не зная этого, не допускал и мысли о возможности оставления Ивангорода когда бы то ни было и прикладывал все мои силы для развития его обороноспособности. Можно поэтому представить себе, как я был поражен словами генерала Алексеева. Я стал горячо доказывать ему, что, как бы ни сложились обстоятельства на театре военных действий, даже если допустить самое тяжелое, то есть возможность отхода наших войск за Вислу, то и тогда все же следует удерживать Ивангород во что бы то ни стало, обеспечивая себе возможность обратного нашего перехода на левый берег Вислы.
Генерал Алексеев, заметив угнетающее впечатление, произведенное на меня его словами, не настаивал. Наоборот даже, когда я обратил его внимание на то, что Ивангород не имеет с ноября прошлого года пехотного гарнизона, что необходимо назначить хоть часть такового теперь же, чтобы я имел время его подготовить, он согласился. Действительно, в скором времени после этого в крепость прибыли 23-я бригада Государственного ополчения и четыре дружины 82-й бригады. Увы, эти войска были плохо вооружены, почти без патронов и были скорее рабочие, чем бойцы.
Я возвратился в крепость в подавленном и расстроенном состоянии с решением о словах генерала Алексеева никому в крепости, кроме начальника штаба, не сообщать и готовиться не к эвакуации, а к обороне. Однако в начале мая в каком-то приказе по армиям фронта снова появилось выражение «Ивангородские укрепления». Тогда стало ясно, что это не случайно, а является результатом какого-то принятого решения.
Учитывая скверное моральное впечатление, которое могло произвести это «разжалование» на основной гарнизон крепости, то есть на крепостную артиллерию и особенно на офицеров, я приказал начальнику штаба написать в штаб фронта запрос, на каком основании [120] крепость, числящаяся таковой и до сих пор, ныне именуется официально уже в нескольких приказах Главнокомандующего «укреплениями»? Я обращал в этой бумаге внимание штаба фронта на громадное значение для упорства обороны термина «крепость» и существующих в отношении крепостей и их обороны законоположений, что с упразднением в Ивангороде крепости, гарнизону его как бы заранее дается какое-то послабление в будущей обороне. Что поэтому я прошу в будущих приказах нового термина не употреблять и разъяснить мне, чем это было вызвано.
В ответ на эту бумагу я снова был вызван в Седлец. На этот раз генерал Алексеев уже совершенно определенно сказал мне, что оборонять Ивангород он не предполагает, чтобы я теперь же составил предположения о порядке эвакуации крепости и имущества и был бы готов начать эвакуацию. Такое определенное решение в момент, когда наши армии еще твердо стояли на фронте, поразило меня и казалось мне совершенно ошибочным и грозящим непоправимыми последствиями. Я стал поэтому убеждать Михаила Васильевича изменить принятое им решение и, наоборот, просил его оказать мне более энергичную поддержку, чтобы поскорее закончить новые оборонительные работы, а также назначить гарнизон. Я доказывал, что если удастся окончить все намеченные работы и подготовить гарнизон, то Ивангород задержит немцев на несколько месяцев без всякого сомнения. Я умолял Главнокомандующего согласиться на оборону крепости, напоминая ему наш успех прошлого года.
Генерал Алексеев как будто поддался моим убеждениям, разрешил мне продолжать оборонительные работы и сказал, что пришлет в крепость одну или две бригады пехоты. Приказание же готовиться к эвакуации он отдает на всякий случай.
Все это было, однако, мало утешительно. Взволнованный, я ушел от генерала Алексеева в его штаб. Здесь, из разговора с начальником оперативной части полковником Даллером, я узнал, что, опасаясь успешного наступления немцев на Варшаву и Ивангород, в штабе решили заранее объявить, что Варшава и Ивангород — не крепости, а участки укрепленных позиций, которые могут быть когда угодно оставлены без особого срама, [121] так как отступление с укрепленных позиций допускается. Даллер сказал мне, что решение это принято окончательно и уже послано на утверждение Верховного Главнокомандующего. Я был так возмущен этим, что сказал ему, что это напоминает страуса, прячущего от страха голову под крыло. Видя, что Даллер и был, без всякого сомнения, автором этого замечательного по своей бессмысленности измышления, я ушел от него к генералу Пустовойтенко, надеясь повлиять на него. Пустовойтенко согласился с моей мыслью о невозможности прекращения работ, что наоборот надо всячески развивать их, так как нельзя предвидеть, как сложатся обстоятельства через несколько месяцев. Он советовал мне продолжать работу и не придавать особого значения решению штаба фронта. Вместе с этим он задал мне вопрос: «Сколько времени может держаться Ивангород?» Считая этот вопрос очень важным и предполагая, что мой ответ может оказать на участь Ивангорода большое влияние, я просил разрешения дать на этот вопрос письменный ответ.
Вечером, возвратившись в Ивангород, я долго обдумывал создавшееся положение и написал генералу Пустовойтенко письмо, черновик которого каким-то чудом уцелел от разгрома революции и сохранился в бумагах моей жены. Привожу его поэтому дословно:
«Глубокоуважаемый Михаил Савич! Вы задали вчера мне вопрос, на который я не дал вам сразу ответа: сколько времени может держаться Ивангород? И сейчас, все обдумав и взвесив, я не могу, оставаясь добросовестным, дать сколько-нибудь определенный ответ. Да мне кажется, ни один Комендант крепости не может этого сделать. Ведь, наверное, Комендант сильного Антверпена рассчитывал обороняться по крайней мере год, а был взят в 12 дней, слабый же Севастополь и такой же Порт-Артур оборонялись гораздо дольше, чем все предполагали.
В отношении Ивангорода я могу и должен сказать так, как думаю, а думы мои сводятся к следующему:
1) При помощи штаба Главнокомандующего можно в течение еще одного месяца сделать из Ивангорода очень сильную крепость;
2) Противник подойдет к крепости не раньше, чем через месяц, следовательно мы еще имеем достаточно [122] времени и если не будем преувеличивать события, а останемся спокойными, то успеем сделать все, что необходимо. Для этого только нужно, чтобы те необходимые требования, которые я изложил в докладе Главнокомандующему были бы немедленно удовлетворены;
3) В таком случае я твердо уверен, что крепость окажет сильное сопротивление. Она оттянет на себя не менее трех-пяти корпусов и значительную часть неприятельской артиллерии. Я полагаю, что мы можем сопротивляться не менее двух-трех месяцев при круговом обложении и не менее шести месяцев при частичном. Уверенно могу сказать только одно, — что сдачи не будет.
Я полагаю, что если удастся продержаться два-три месяца, то общим операциям будет принесена большая польза, и это заставило меня написать Главнокомандующему доклад, при этом прилагаемый, а Вам это письмо.
Я стою за оборону крепости не потому, что мне тяжело переживать позор эвакуации, а именно по тем соображениям, которые я изложил Вам сейчас в этом письме. Поддержите же меня и дайте возможность исполнить долг мой с честью».
Послав это письмо и сознавая, какую ответственность я принял на себя, я лихорадочно торопил работы, особенно на левом берегу, подгонял инженеров, но никому не говорил, что может быть все это не пригодится. У меня самого в последние дни укрепилась надежда, что письмо мое окажет влияние и что оборона Ивангорода будет разрешена.
Не прошло и недели, как я получил снова вызов в Седлец. На этот раз меня спросили, какие меры я принял на случай эвакуации. Я ответил, что плана эвакуации еще не разработал, так как был занят развитием работ. В дальнейшем разговоре с М. В. Алексеевым у меня мелькнула мысль, что он может быть сомневается в правильности моих докладов о боеспособности Ивангорода, что может быть я сам ошибаюсь и переоцениваю то дело, которое я же создал. Высказав эту мысль генералу Алексееву, я просил его командировать в Ивангород лицо, пользующееся его доверием и вполне компетентное в крепостном деле, с поручением осмотреть [123] Ивангород и дать отзыв об его обороноспособности.
Генерал Алексеев согласился. Это было, насколько я помню, 6 или 7 июня, а 12-го я получил извещение, что 14 июня утром в крепость прибудет генерал Палицын для ее всестороннего осмотра. Действительно, он прибыл рано утром 14-го, сразу отправился на фронт и осматривал работы с присущей ему внимательностью и добросовестностью в течение двух дней. Я сопровождал его, давал объяснения и на месте знакомил его с планом будущей обороны. Уже заходило солнце 14 июня вечером, когда мы окончили осмотр работ правого берега на фольварке Вымыслов. Здесь генерал Палицын отвел меня в сторону от сопровождавших нас инженеров и сказал: «Я осмотрел по приказанию Главнокомандующего все наши крепости и должен вам сказать, что я нахожу, что ни одна из них не находится в такой степени обороноспособности, как Ивангород. Все, что возможно было предвидеть, вы предугадали. Я так и доложу. Но все же ваша участь уже решена. Сегодня, когда я выезжал из штаба, мне предложили передать вам предписание об упразднении Ивангорода как крепости. Я отказался взять эту бумагу для передачи вам, так как не сочувствую этому решению, но ее пришлют вам сегодня же с фельдъегерем. Мой совет вам: спрячьте ее и никому не показывайте!» Действительно, когда мы вернулись в цитадель, в мой дом, там уже ждал нас фельдъегерь из штаба. Он привез письменное предписание считать Ивангород участком укрепленной позиции и принять меры к немедленной эвакуации из крепости излишнего артиллерийского вооружения и имущества.
Не говоря уже о том, что для обороны никакое вооружение не может быть «излишним», кроме испорченного и негодного для стрельбы, я совершенно не разделял основной мысли этого предписания. Я не мог понять, как генерал Алексеев, считавшийся талантливейшим и наиболее подготовленным из всех наших полководцев этой войны, мог воспринять и приводить в исполнение мысль об упразднении крепости, когда неприятель уже на расстоянии лишь одного месяца от нее {16}. [124] Чем могла прельстить его эта мысль? Я объясняю это только одним: он не отдавал себе ясного отчета в том громадном моральном значении, которое имеет слово «крепость» для каждого чина ее гарнизона, от Коменданта до младшего солдата. С этим словом неразрывно связано понятие о необходимости упорной обороны, о невозможности ее оставления. Опыт предшествующего года наглядно показал всем солдатам, что с укрепленных позиций не раз отступали, что эти позиции в большинстве случаев упорно не оборонялись, тогда как крепости, которыми неприятель пытался овладеть, как, например, Ивангород и Осовец, устояли и отбросили врага.
Не знаю, как в Осовце, но у меня в Ивангороде удалось создать такой дух, что буквально никому из гарнизона ни на минуту не закрадывалась мысль о возможности оставления крепости, уже дважды удержанной нами. Для меня было поэтому совершенно ясно, что до тех пор, пока этот дух существует, оборона возможна и может быть с неменьшим успехом, чем в прошлом году. Вместе с тем я сознавал, что стоит только объявить о полученном приказе, как дух угаснет немедленно, и поднять его в нужный момент будет уже очень трудно, а может быть и совсем невозможно. Кроме того, прекратить работы и начать вывозить имущество, накопленное с таким трудом, теперь, когда враг еще далеко и еще неизвестно, как сложится военная обстановка в дальнейшем, я совершенно не считал возможным. Ведь все может случиться. Каждый выигранный день увеличивал наши силы. За этот месяц, который, по моему мнению, еще был в нашем распоряжении, могли произойти такие события, которые быть может задержат дальнейшее наступление немцев. Вправе ли я прекращать работы, увозить вооружение и имущество и этим ослаблять и даже разрушать обороноспособность Ивангорода? С другой стороны, быть может немцы подойдут вовсе не с такими большими [125] силами, чтобы мы их не задержали, а задержка их здесь, у крепости, ослабила бы их шансы в другом месте.
Я был уверен и раньше, что Ивангород может продержаться до шести меясцев, но это были мои личные предположения. Ныне же, когда их правильность подтвердил и генерал Палицын, которого я всегда считал человеком очень осторожным и вдумчивым, уверенность моя еще больше укрепилась. И на основании этого я решил: 1) Приказ генерала Алексеева, которому я не мог не подчиниться, исполнить, но лишь в последний момент, когда по ходу ближайших военных операций генерал Алексеев подтвердит его еще раз; 2) Бумагу генерала Алексеева спрятать, показав ее только начальнику штаба, и никому о ней не говорить; 3) Никаких приготовлений для эвакуации не делать и 4) самым деятельным образом продолжать работы по укреплению и вооружению крепости.
Вместе с тем я решил при первом же свидании с генералом Алексеевым попытаться еще раз уговорить его отменить свое решение. Случай этот представился скорее, чем я думал, так как в эту же ночь я получил телеграмму, вызывавшую меня на 15 июня снова в Седлец.
Я доложил генералу Алексееву мнение генерала Палицына. Генерал Алексеев сказал мне в ответ, что решение его, изложенное в посланном мне предписании, вызвано неизбежностью предстоящего очищения Польши, которое вызывается недостатком боевого снабжения и невозможностью быстрого его пополнения, но что он прибегнет к этому только в крайнем случае. Он разрешил мне продолжать оборонительные работы. Затем генерал Алексеев сказал мне, что вызвал меня, чтобы посоветоваться о подготовке оборонительной линии в тылу его фронта. Он предполагал сейчас же приступить к постройке укрепленных позиций по линии Осовец — Белосток — Седлец — Луков — Влодава и далее, к востоку, через Гродно — Брест. По-видимому, у него была твердая уверенность не отходить далее этих линий, так как, говоря о них, он сказал: «Тут мы будем умирать!»
* * *
Разумеется, я не был осведомлен об общем положении дел на театре войны так, как Главнокомандующий, и поэтому оценивал обстановку иначе, чем он, и не был [126] согласен с мыслью об оставлении линии Вислы и отступлении на восток.
Эта идея, которую генерал Алексеев, видимо, считал единственным способом спасения наших армий, казалась мне губительной, и я считал, что отступление от Вислы равносильно проигрышу войны.
Тогда я решил обратить внимание генерала Алексеева на то, что может быть от него ускользнуло, а именно на большие запасы артиллерии в крепостях. Так в Ивангороде я имел уже около 500 орудий с большим количеством снарядов, в Новогеоргиевске их было около 1500, почти столько же в Ковно и около 1300 в Гродно, не менее 1200 в Бресте да, вероятно, несколько сот в Осовце и в Варшаве. Всего, следовательно, в крепостях театра войны было около 6 тысяч орудий, в большинстве — среднего калибра и с необходимой амуницией. Если главнейшей причиной, вызывавшей неизбежность отступления, был постоянный недостаток полевой артиллерии, то почему же не использовать артиллерию крепостную?
Конечно, она не годна для полевых действий, но с большим успехом могла бы быть применена для обороны, и мне казалось, что нужно не оставлять Вислу, а укрепиться на правом ее берегу, создав оборонительный плацдарм Вепрж — Висла — Нарев&nbs;— Бобр и Неман. Эти реки сами по себе уже представляли серьезное препятствие, а усиленные опорными пунктами, как Ивангород, Новогеоргиевск, Ломжа, Рожаны, Осовец, Гродно и Ковно, и шестью тысячами крепостных пушек, могли бы явиться препятствием неодолимым.
Мысли эти казались мне справедливыми и, возвратясь в Ивангород, я сейчас же написал генералу Алексееву подробный доклад и послал его. Но, чрезвычайно занятый, Михаил Васильевич не мог заняться им лично и поручил это генералу Борисову, который, по-видимому, не торопился, и только за несколько дней до подхода к крепости противника я получил извещение, что мне разрешается укрепить Вислу!
Увы, это было уже слишком поздно, а затем крепости, лишенные содействия армии, были легко взяты противником... Так случилось с Новогеоргиевском, Ковно и Гродно, где большая часть крепостных орудий и была взята противником.