Куропаткин А. Н.

АВТОР, ВРЕМЯ И СОБЫТИЯ «ДНЕВНИКА»

Предлагаемые вниманию читателя отрывки из дневников генерала от инфантерии генерал-адъютанта А. Н. Куропаткина в основном относятся ко времени наивысшего подъёма его государственной и военной карьеры, бесславно закончившегося для него на сопках Маньчжурии в 1905 г. Поднявшись во время Туркестанских походов и Освободительной войны 1877—1878 гг., счастливая звезда генерала закатилась в феврале 1905 г. под Мукденом для того, чтобы никогда уже не сиять прежним успехом. Неудачи и поражения создали в общественном мнении образ нерешительного и вялого человека, неспособного на активные действия, созданного для вторых ролей и случайно оказавшегося не на своём месте. Эти оценки были позже усвоены и большинством исследователей. Соответствуют ли они реальной личности автора публикуемых дневников, дают ли верное понимание времени, объясняют ли события, описанньте в этом источнике? Сомневаюсь.

Куропаткин возглавил Военное министерство в конце 1897 г., когда в отставку подал его предшественник генерал П. С. Ванновский. Министр назвал трёх кандидатов на свой пост — Н. Н. Обручева, И. Л. Лобко и А. Н. Куропаткина, но относительно первого добавил: «здоровье надорвано и не знает войск», относительно второго: «драгоценный администратор, но не знает войск» и относительно третьего: «молод, имеет боевую, строевую и административную опытность и потому долго и много может быть полезен» {1}. Первоначально планировалось назначить на пост военного министра Обручева, а Куропаткин должен был занять место начальника Главного штаба {2}. Этот план не был воплощён в жизнь. Вечером 21 декабря 1897 г. Обручева посетил Куропаткин, сообщивший начальнику Главного штаба о своём назначении управляющим Военным министерством. При этом Куропаткин [4] просил Обручева остаться при нём в прежней должности. Тот немедленно подал в отставку {3}. Новый министр получил почти абсолютную свободу действий.

Куропаткин, как отмечал французский атташе в 1897 г., был «очень умным, очень амбициозным человеком с хорошей репутацией, мечтавшим поставить своё имя в один ряд с Суворовым и Скобелевым и готовым на всё, чтобы добиться этого» {4}. В это время на весьма высоком уровне находилась и репутация русской армии, а состоянием её в целом были довольны почти все. «Благодетельная реформа 1874 года дала нам прекрасную по составу армию и возможность, в случае надобности, развить вооружённые силы страны до громадных размеров, — писал в 1898 г. о результатах военной реформы ген. А. А. Бильдерлинг. — Благодаря накопившемуся запасу обученных военному делу людей мы имеем возможность увеличить миллионную армию мирного времени в 2,5 раза и, в случае войны, развернуть под знамёнами грозную силу в 2,5 миллиона. В то же время, при необходимом охранении интересов обороны государства, армии и потребностей военного ведомства, не забыты интересы народа и важность просвещения и можно с уверенностью сказать, что реформа эта в широкой степени способствовала развитию образования в нашем Отечестве» {5}. Нельзя не согласиться с каждым из этих слов. Но, с другой стороны, нельзя не заметить, что реформа, создав массы и числа, которыми так гордились в конце XIX в., не создала аппарат эффективного их использования на поле боя.

В результате в Русско-японскую войну под руководством Куропаткина проявились практически все болезненные точки милютинской системы, с её первенством администрирования над командованием, системы, при которой военные администраторы привыкли недооценивать или абсолютно [5] не считаться со сложностями штабного руководства армейской массы, системы, при которой ум, характер и душа армии не просто развивались отдельно, но ещё и враждовали друг с другом {6}. Полковник Ф. А. Веллесли — британский военный атташе в Дунайской армии во время войны 1877—1878 гг., следующим образом отозвался о России в 1904 г.: «Она, конечно, более или менее продвинулась со временем в отношении научной организации войны, но даже современные флоты и хорошо снабжённые армии сами по себе не обеспечивают успеха, как явно доказали недавние события... То, что сейчас происходит на Дальнем Востоке, по видимости, доказывает, что, несмотря на опыт своей последней войны с Турцией, Россия не сделала из него для себя уроков и что она была так же плохо готова к войне против Японии в 1904 г., как и к вторжению в Турцию в 1877 г.» {7} Впрочем, уроки извлекаются только в случае очевидности ошибки и наличия желания исправить её.

Возглавив Военное министерство 1 (13) января 1898 г., Куропаткин через три дня встретился с сотрудниками его ведомства — ему представлялись чины министерства. Генерал обратился к ним с речью: «Сознавая огромность и ответственность предстоящей мне деятельности, я нахожу утешение и поддержку в том глубоком убеждении, что мне, в особенности в первое время, предстоит не созидать, а поддерживать и развивать уже созданное в течение многих поколений. Наша военная система получила определённость, устойчивость и законченность за последние 37 лет, во время управления Военным министерством высокочтимых всею Россией государственных работников: графа Дмитрия Алексеевича Милютина и только что простившегося с нами нашего бывшего отца-начальника Петра Семёновича Ванновского» {8}. И хотя новый министр добавил, что впереди у него неустанная работа, но действовал он скорее по словам, сказанным позже, когда он дал следующую характеристику состояния [6] русской армии: «Достоинства её единственные (т. е. уникальные — А. О.), а недостатки поправимы» {9}. Этим принципом он и вдохновлялся до поражения в войне, после которого он взялся за сочинения, обвиняя всех, кроме себя, в случившемся. Наверное, по-другому он и не мог действовать.

Новый военный министр, по свидетельству хорошо его знавших людей, предпочитал внешнюю, парадную сторону дела серьёзной, вдумчивой работе {10}. Тем не менее войска любили генерала и долго верили ему. Выбор Николая II казался почти безупречным — это был храбрый офицер, прославившийся во время Туркестанских походов, Русско-турецкой войны и Ахалтекинской экспедиции, во время которой он был начальником штаба у М. Д. Скобелева. Тень популярности последнего касалась и Куропаткина. Он заботился о солдате, делал это умело, заметно, что нравилось многим {11}. Армейские офицеры видели в нём выходца из своей среды, добившегося всего благодаря исключительно личным качествам. «В должности военного министра, — отмечал Мартынов, — Куропаткин проявил знание военного быта и заботливость об офицере и солдате, чем ещё более увеличил свою популярность в армии» {12}. Военный министр имел один, и весьма серьёзный недостаток. Боевой, храбрый офицер (о чём свидетельствовали его награды и ранения), он никогда не командовал на поле боя крупными соединениями войск (за исключением Туркестанской стрелковой бригады).

Между тем его способность возглавить армию в современной войне до 1905 г. почти никем не подвергалась сомнению. Исключение составлял, пожалуй, ген. М. И. Драгомиров. [7] Что же на самом деле представлял из себя Куропаткин ещё до Русско-японской войны? Его полководческая репутация получила подтверждение на проводившихся в августе-сентябре 1902 г. Курских манёврах. Они должны были состояться ещё в августе 1900 г., но «боксёрское» восстание в Китае сорвало эти планы. Всё, кроме сроков, осталось без изменений. В манёврах по расписанию должны были участвовать 154 батальона, 76 эскадронов и 1 сотня, 348 орудий {13}. Эти силы разделялись на Московскую армию во главе с Великим князем Сергеем Александровичем, командующим войсками Московского военного округа, и Южную во главе с военным министром.

Южная армия, собранная из войск Киевского и Одесского военных округов, имела в составе два армейских и один сводный корпус, а также кавалерийскую дивизию — всего 88,5 батальонов, 49 эскадронов и сотен, 46 батарей (216 орудий). Она играла роль армии вторжения, которая, переправившись через Днепр у Киева, наступает широким фронтом на Москву через Курск и Орёл {14}. Московская армия комплектовалась из войск Московского и Виленского военных округов и также состояла из двух армейских и сводного корпуса — всего 77,75 батальонов, 36,5 эскадронов и сотен, 198 орудий. Она должна была продвинуться через Орёл к Курску, встретить наступавших и отбросить их к югу {15}. На первом этапе манёвров «южные» уступали по численности «противнику». Их задача сводилась к постепенному отступлению к Курску, удержанию этого города в обороне вплоть до прибытия подкреплений, после чего армия Куропаткина должна была получить незначительное превосходство, достигнув силы в 79 батальонов, 40 эскадронов и 1 сотню, 180 орудий, и перейти в контрнаступление на Орёл. «Участвующие в манёвре войска, — говорилось в плане [8] манёвров, — будут богато снабжены техническими средствами — телеграфами, телефонами и воздушными шарами. Имеется также в виду произвести испытания деятельности самокатчиков и опыт передачи сведений при помощи телеграфа без проводов и почтовых голубей. Ближайший подвоз к войскам грузов предположено организовать отчасти при помощи полевых железных дорог, испытав для той же цели и пригодность автомобилей» {16}. Все эти планы остались в силе.

Это были действительно масштабные учения, военный министр не чурался технических новшеств и пошёл на целый ряд экспериментов — воздушные шары для наблюдения, полевые телефоны. Новый вид связи был использован довольно эффективно: всего было проложено 29 вёрст телеграфных и 20 вёрст телефонных линий, установлено 9 телеграфных и 11 телефонных станций {17}. Кроме того, при штабах армий использовали несколько легковых и грузовых автомобилей, использование которых признали неудачным по причине ненадёжности этой новой техники {18}. Был сделан опыт, правда, также неудачный, по использованию дорожных паровозов для снабжения войск продовольствием. 6-ти и 10,5-тонные паровые машины тянули за собой по три платформы соответственно по 3 и 4 тонны каждая. Русские дороги и особенно мосты оказались непригодными для такой техники. Новшеством было и то, что учебные бои и передвижения войск не прекращались и ночью {19}.

Судя по отчёту Южной армии, Куропаткин достиг успеха в действиях против Московской армии во главе с Великим [9] князем Сергеем Александровичем {20}. Впрочем, стоит отметить, что существовала другая оценка этих действий. Уже во время учений среди узкого круга высокопоставленных военных начало формироваться и другое, весьма скептическое отношение к способностям военного министра. Офицер штаба «южных» М. Д. Бонч-Бруевич вспоминал о том, что успехом своим эта армия во многом была обязана не Куропаткину, а начальнику его штаба ген. В. А. Сухомлинову, умело наладившему руководство войсками, в то время как командующий занимался мелочами, выезжал к войскам, проверял караулы и т. д. {21} Сухомлинов считал, что таким образом Куропаткин добивался популярности в войсках. Эти данные подтверждаются и Редигером, который упоминает о том, что сразу после манёвров Сухомлинов «...жаловался, что Куропаткин на манёврах всех засуетил и замучил» {22}.

Генерал Г. А. Леер — непревзойдённый авторитет в русской военной теории — считал, что развитие европейских армий привело к необходимости перепоручения ответственности в принятии решения на младший командный состав, к отстранению высшего командования от прямого управления войсками на поле боя {23}. Куропаткин действовал в диаметрально противоположном направлении. Административным стилем Куропаткина был энергичный и мелочный контроль, не допускавший инициативы у подчинённых {24}. Получая возможность действовать самостоятельно в качестве командующего, он стремился растянуть свои войска в кордонную линию и выходил из кризиса по привычке, унаследованной от Туркестанских походов, когда генерал командовал отрядами, численность которых не превосходила тысячи человек. Это было тем легче сделать, что эти привычные методы были в какой-то степени традиционны и для манёвров, и не [10] только для Куропаткина. Так, например, Московская армия осуществила удачный, но абсолютно неприменимый в реальной обстановке кавалерийский рейд на продовольственные склады и полевые хлебопекарни «южных» {25}.

В целом, несмотря на попытки инноваций, манёвры проходили по какому-то совершенно устаревшему сценарию, как будто их участники играли в войны наполеоновской эпохи. Казаков разворачивали в одношереножную лаву, всадники занимались джигитовкой, пехота наступала густыми цепями под музыку и барабанный бой, батареи ставили на открытые позиции, где они стояли, «выровненные, как на картинке» {26}. В красивой постановке под Курском противникам Куропаткина не везло, как отмечал один из участников этих учений: «...неудачи преследовали Северную армию, да и неудивительно, что в конечном итоге военный министр «победил» великого князя. Куропаткин сам составил план манёвров, подобрал себе лучшие войска и назначил себя командовать Южной армией» {27}.

На финальном этапе двухнедельных манёвров министру удалось затмить всех. Московская армия отступала на подготовленную позицию в окрестностях села Касторное — там были отрыты окопы полного профиля, замаскированы батареи, установлены проволочные заграждения и отрыты «волчьи ямы». 3 (16) сентября 1902 г. её атаковали силы Южной армии. Наступление велось по совершенно открытой местности, пехота и кавалерия при этом натыкались на овраги, которые им пришлось преодолевать под артиллерийским и винтовочным огнём {28}. Всего в нём приняло участие 64 батальона при поддержке 100-пушечной батареи. «Было ясно видно, — гласил отчет «южных», — дружное наступление VIII и X корпусов. По мере наступления боевые линии этих корпусов сближались и, наконец, слились. Батальоны, наступавшие [11] от Поляшного, брали противника почти в тыл. Войска шли с музыкою, одушевление было полное» {29}.

Вот как выглядела эта картина глазами начальника штаба Сергея Александровича: «Заключительный акт манёвров, бой на Касторной позиции, у самого Курска, показал, что Куропаткин не обнаружил ясного представления о том, что такое атака укреплённой позиции, при современных условиях ведения войны и при новом оружии, да при том — позиции, занятой целой армией. Слабо обстреляв расположения противника артиллерией, Куропаткин собрал в кучу около 20 батальонов, построенных в колонны с жидкими цепями впереди, лично выехал вперёд со своею многочисленною свитою и значком и повёл атаку» {30}. Когда весь этот отряд во главе с военным министром появился на опушке леса, главный посредник Великий князь генерал-фельдмаршал Михаил Николаевич отказался поверить собственным глазам {31}. Последнее удивительно. Необходимо отметить, что штаб Сергея Александровича расположился на высоком холме на фронте главной позиции и тоже был хорошо виден, тем более что на позиции был установлен его значок — стяг с изображением Св. Георгия Победоносца. Тем не менее пехота, которую вёл Куропаткин, шла на незамеченную, хорошо замаскированную батарею, расположенную под этим холмом. Она была ещё далеко, когда неожиданно для штаба Московской армии в 2,5—3 километрах в тылу появилась конница «южных», которая шла в атаку на него {32}. Это произвело впечатление. С точки зрения штаба «южных», манёвр был произведен идеально {33}.

Военный корреспондент в штабе великого князя вспоминал: «Вместе с большинством офицеров этой армии восхищался [12] он (т. е. В. А. Апушкин, автор — А. О.) планами Куропаткина, энергией, с которою вёлся им манёвр, и той верностью глаза, с которой он соображал и наносил нам удары в наиболее чувствительные места. Помню, как энергично, как быстро велась им атака в сражении под Касторной, закончившем манёвр. Как быстро мы, штаб Московской армии, должны были рассыпаться с пригорка, с которого наблюдали за ходом боя и который оказался, неожиданно для нас, центром стремления атакующего» {34}. Это был далеко небезопасный приём, который, кстати, вызвал панику далеко не у всех на пресловутом «пригорке». Орудия замаскированной батареи тотчас были развёрнуты и открыли по кавалерии беглый огонь. В боевых условиях кавалерийская атака со столь далёкой дистанции на артиллерию не обещала ничего хорошего. Но тут манёвры были прекращены, и вскоре войска уже приветствовали императора, выезжавшего к ним со стороны Южной армии {35}.

После атаки на Касторную победа была присуждена «южным». Генерал Л. Н. Соболев — начальник штаба Московской армии, прямо указывал, что высокая оценка действий Куропаткина рядом генералов (среди которых, кстати, был и его будущий начальник штаба ген. В. В. Сахаров, и его будущий подчинённый командующий армией ген. А. В. фон Каульбарс) объяснялась исключительно его высоким служебным положением. Великий князь Сергей Александрович, прочитав панегирический отчёт о результатах манёвров, даже зарёкся впредь принимать участие в подобного рода состязаниях с военным министром {36}. Действия Куропаткина по саморекламе были гораздо более удачными, чем командование. «Искусность» руководства армией на манёврах, безусловно, добавила ему популярности. Этой цели министр добился, причём данный успех был безоговорочным — журналист из штаба Московской армии вспоминал: «А когда, по окончанию манёвра, мы стали обмениваться впечатлениями, [13] мы наслушались немало рассказов о той простоте, с которою жил Куропаткин на манёврах, о том неусыпном труде, который он нёс, подавая пример всему штабу» {37}. Показательно, что один из этих людей стал потом одним из самых жёстких критиков своего бывшего «кумира».

Полководческий стиль военного министра не очень отличался от административного. Всё тот же мелочный контроль, доходящий до проверки караулов — внешне порой это выглядело эффектно. Точно так же Куропаткин руководил игрой в Адмиралтействе весной 1902 г., когда отрабатывалась возможная атака Босфора и десант на европейский берег пролива. Военный министр вмешивался в распоряжения подчинённых, вплоть до начальников сапёров, и поражал всех своими оригинальными решениями возникавших проблем. «Алексей Николаевич Куропаткин, — вспоминал один из участников игры, — окончательно убедил меня в полной безнадёжности подняться выше храброго начальника штурмовой колонны и не раз забавлял своими бухарскими рассуждениями. Когда дело дошло до устройства на местах высадки баз, для всех видов снабжения высадившихся на игре войск, то он авторитетно высказал, что это дело совсем просто; пароход, везущий всё снабжение, на полном ходу врежется в берег, а все повозки будут прямо подъезжать к пароходу и развозить по всем войскам всё, что им потребуется» {38}.

В немецкой армии, которая рассматривалась в качестве основного противника России на Западе и которая стала образцом для подражания для Японии, насаждался совсем другой подход к манёврам и вообще к военной учёбе. «В подобной военной игре, — говорил о штабных учениях Альфред фон Шлиффен, — едва ли возможно избежать неприятностей и раздражения. Милостивые государи, вероятно, перенесёте это, если у вас перед глазами будет одна цель — подготовить из себя начальников и учиться для войны. При этом [14] будет безразлично, кто из вас, тот или другой, выйдет победителем, важнее, чтобы он был поставлен перед возможно большим количеством трудных и окончательных решений» {39}. В 1884 г. будущий главнокомандующий японской армией генерал Иваво Ояма с группой офицеров совершил поездку по европейским странам. Из всего увиденного особенное внимание он уделил именно германской военной системе, и прежде всего Генеральному штабу, который и стал образцом для копирования в Токио. В местной Военной академии начали читать лекции германские офицеры {40}. Результат не замедлил сказаться.

Интересно, что в октябре 1902 г. большие манёвры были проведены и в Японии, и тоже в присутствии императора. 6-я и 12-я дивизии отрабатывали на них высадку и отражение десанта и встречный бой. Японская армия прежде всего отрабатывала фланговые обходы и контрудары, а её артиллерия действовала так, что трудно было бы надеяться на успех приёмов в стиле атаки под Касторной. Это было очевидно. «Я стоял на батарее впереди д.[еревни] Нанден и видел, — писал в очерке, опубликованном в «Военном сборнике» русский наблюдатель, — как работали артиллеристы: спокойно, не суетясь, в полной тишине, словно всё, что происходило вокруг, их мало интересовало, и как будто все люди, находившиеся на батарее, не знали друг друга. При таком порядке легко управлять и батареей, и огнём» {41}. Конечно, и на манёврах японской армии проявлялись свои проблемы, но ничего подобного тому, что произошло под Курском, там не было. Между тем Япония явно и активно готовилась к войне. Для неё это была война реванша.

25 сентября (7 октября) 1895 г., в результате давления со стороны России, Германии и Франции, Токио вынужден был отказаться от континентальных завоеваний, сделанных во [15] время Японо-китайской войны 1894—1895 гг. {42} 27 октября (8 ноября) того же года в Пекине была подписана японо-китайская конвенция о возвращении Китаю южной части Маньчжурии на этих условиях {43}. Это нисколько не улучшило положения и не гарантировало мир на Дальнем Востоке. «Вся нация, включая императора, — пишет современный японский историк, — почувствовала себя униженной. Чтобы сдержать гнев народа, правительству пришлось просить императора издать вердикт, предостерегающий его подданных от проявлений ярости. На этом горьком опыте возрос новый национализм. Лозунгом дня стало «гасин сётан» — «нехватка возмездия» {44}. Современники не могли этого не заметить. «Обстоятельства так сложились, — докладывал управляющему Морским министерством вице-адмиралу Ф. К. Авелану 20 апреля (2 мая) 1896 г. вице-адмирал С. О. Макаров, — что японцы в настоящее время считают Россию истинным врагом для естественного, по их мнению, развития страны. Им представляется, что Россия задалась задачей препятствовать Японии во всех отношениях, и поэтому в настоящее время в стране существует озлобление против нас. Война с Россией будет чрезвычайно популярна в Японии и вызовет с первой её минуты полное напряжение сил её» {45}.

Действительно, навязанный пересмотр условий Симоносекского договора только увеличил убеждённость Токио в необходимости развивать свои вооружённые силы, чтобы вновь попробовать утвердиться на континенте. Японский представитель в Китае барон Т. Хаяши подвёл итоги случившемуся следующим образом: «Если необходимы новые боевые корабли, мы должны построить их, чего бы то это не стоило; если организация нашей армии недостаточно хороша, мы должны немедленно начать улучшать её; в случае [16] необходимости вся наша военная система должна быть изменена... В настоящее время Япония должна оставаться спокойной и сидеть тихо, чтобы не возбудить подозрений против себя; за это время основы национального могущества должны быть консолидированы; и мы должны наблюдать и ждать удобного момента на Востоке, который, несомненно, появится в один из дней. Когда этот день придёт, Япония решит свою собственную судьбу...» {46}

Немедленной реакцией Токио на дипломатическое поражение стало резкое усиление своих вооружённых сил. Ещё в 1871 г., в самом начале военных реформ в Японии, создателем современной японской армии Ямагата Аритомо был составлен первый план обороны островов, в котором Россия рассматривалась в качестве вероятного противника {47}. Теперь этот противник стал очевидным, и модернизируемые армия и флот строились специально для борьбы с ним. Флот увеличивался с 69 судов общим водоизмещением 79 тыс. тонн до 156 судов водоизмещением в 270 тыс. тонн, т. е. в 3,5 раза. К моменту завершения этой программы в 1906 г. Япония должна была получить флот, состоящий из 7 броненосцев (считая трофейный китайский «Чин-Иен»), 4 броненосцев береговой обороны, 25 крейсеров (включая 4 новейших броненосных) и 145 миноносцев. Программа в основном была выполнена летом 1903 г., в результате японский флот к этому времени состоял из 6 современных и 1 устаревшего броненосцев, 6 броненосных крейсеров, 19 крейсеров разного типа и 74 миноносцев {48}.

1 апреля 1896 г. микадо издал повеление о реорганизации армии. Программа предусматривала её увеличение в 7-летний срок с 7 до 13 пехотных дивизий, увеличение артиллерии и оснащение её современными горными, полевыми и осадными орудиями. Сильной стороной японской армии [17] был большой постоянный штат — в мирное время японская рота имела 136 солдат, увеличиваясь при мобилизации до 236. Это повышало боеспособность японских сил, а увеличение пребывания в резерве армии до 4 лет 4 месяцев позволяло в случае начала войны до 1904 г. использовать все (!) кадры, имевшие опыт войны с Китаем. Слабой стороной Японии была собственная оружейная база. Два завода — по производству винтовок (300 в день в мирное время, 700—1000 в военное) и патронов (100 тыс. в день) в Токио, артиллерийский (полевые и горные орудия) и два пороховых (бездымный порох) в Осаке {49}. Тщательно готовясь к войне, Токио компенсировал этот недостаток за счёт зарубежных поставок. Японский торговый флот, значение которого для войны на континенте было весьма велико, увеличился более чем в 2 раза. Если в 1894 г. на его долю приходился 1% тоннажа мирового морского транспорта, то в 1901 г. — уже 2,2% {50}.

«Могущество России значительно превосходит могущество Японии, — писал ещё в апреле 1896 г. вице-адмирал С. О. Макаров, — но на Дальнем Востоке нам трудно иметь столько же сил, сколько у наших противников» {51}. Эта достаточно очевидная мысль вовсе не была очевидной для Николая II. Между тем строительство КВЖД и приобретение Квантунского полуострова лишь усиливали решимость Японии к возмездию. С середины 1903 г. на внешнюю политику императора всё больше стал оказывать влияние кружок отставного ротмистра гвардейской кавалерии А. М. Безобразова, возведённого в звание статс-секретаря. «Безобразовцы» инициировали безответственную авантюристическую политику в Маньчжурии и Корее. Эта политика, по мнению Безобразова, должна была спасти Сибирь от расхищения [18] природных богатств иностранным капиталом, а Россию — от войны с империей микадо. Он предлагал: 1) усилить русские военные силы в Приморье; 2) занять доминирующее положение в Корее; 3) ускорить завершение Транссибирской магистрали; 4) «учредить нечто новое — «Восточно-Азиатскую промышленную компанию» для того, чтоб сторговаться с Японией на коммерческой почве» {52}. Корея привлекала возможностью проводить фактически неограниченный ничем лесной промысел, качеством леса (75% лиственницы, 15% ели и пихты, 6% кедра и только 4% лиственных пород), объёмом поставок (20 тыс. пиловочных брёвен с концессии Бринера, и до 700 тыс. — общий вывоз по Ялу) и наличием дешёвой рабочей силы {53}. При этом остаётся непонятным, на какой коммерческой почве предполагалось договариваться с дальневосточным соседом, который отнюдь не собирался делиться с кем бы то ни было своим влиянием на Корейском полуострове.

6 (18) мая 1898 г. Николай II распорядился выделить на покупку концессии на пограничной между Китаем и Кореей реке Ялу 70 тыс. р., и через день она была приобретена. Вслед за этим последовали гигантские планы использования природных ресурсов севера Кореи, в том числе и с привлечением сил армии {54}. Последнее — без ведома высшего её командования, которое было не в восторге от этих планов. Куропаткин в разговоре с Безобразовым 1 (14) декабря 1902 г. решительно выступил против его планов. «Я ответил Безобразову предостережением, — отметил генерал в своём дневнике, — что такой образ действий навлечёт на нас только позор. Относительно Кореи я настоятельно указывал, чтобы там мы возможно менее поселили русских людей. Что мне всего опаснее представляется то положение, когда наших людей начнут резать и потребуются первоначально небольшие [19] экспедиции, и потом вспыхнет война с Японией" {55}. И всё же «безобразовцы» действовали. Когда в марте 1903 г. контр-адмирал А. М. Абаза известил Куропаткина о желании Николая II увеличить количество солдат в районе реки Ялу с 300 до 600, тот удивился, так как не знал, что там вообще есть русские солдаты. Переодетые в китайское платье «нижние чины» должны были рубить лес, оружие хранилось скрытно, на подводах. Вице-адмирал Е. И. Алексеев отказал в этой просьбе — на территорию концессии было направлено только 40 запасных {56}.

Дальневосточная политика Петербурга создавала угрозу отдалённым владениям империи. Особенно отдалён был Порт-Артур, к истории которого весьма удачно подходит следующее высказывание Тирпица: «Поднять флаг очень легко, но спуск его иногда обходится очень дорого, если не хотят нанести ущерба своей чести» {57}. Впрочем, России дорого обошёлся не только спуск флага, но и его удержание. При этом военно-морская база в Порт-Артуре могла быть использована только для контроля над морскими воротами Пекина — Тяньцзинем, но она никак не угрожала ни одной из важных морских коммуникаций островной японской империи. «Порт-Артур, — писал 14 (27) февраля 1900 г. вице-адмирал П. П. Тыртов, — имеет, несомненно, очень важное стратегическое значение для нашего влияния на Северный Китай и Пекин; владея из него Печилийским заливом, мы становимся там хозяевами положения; но для влияния на Японию стратегическое значение его несравненно ниже (если ни ничтожно) как вследствие отдалённости от Японии, так и вследствие существования великолепных бухт на юге Кореи, позволяющих неприятельскому флоту там прочно обосноваться и прекратить всякое сообщение между Владивостоком [20] и Порт-Артуром, удалённым один от другого на 1100 миль» {58}.

Что же касается готовности русской крепости в Южной Маньчжурии, то проявлявшийся с самого начала разнобой в действиях различных министерств и экономия Министерства финансов стали причиной того, что к началу военных действий и она не была полностью готова ни на сухопутном, ни на морском фронте. «Этот опорный пункт России достался нам в том же полуразрушенном состоянии, в каком он был возвращен Китаю японцами», — вспоминал один из офицеров русской эскадры {59}. Город не слишком пострадал при штурме в ноябре 1894 г. — он длился всего около пяти часов. Но после пересмотра Синомосекского договора японские военные власти перед эвакуацией вывезли из города и порта всё, что имело хоть какую-либо ценность {60}. Всё, что нельзя было вывезти, спешно, но основательно приводилось в негодность {61}. «В настоящее время, — докладывал Дубасов после занятия крепости, — вся система укреплений представляет лишь груды материала, земли и камня, которыми можно воспользоваться не иначе, как разобрав большинство существующих укреплений до самого основания» {62}.

Для того, чтобы создать хотя бы какую-то видимость укреплений, у входа во внутреннюю гавань были установлены орудия на старых китайских батареях, т. е. на тех самых развалинах. Через несколько дней пароходы «Тамбов» и «Петербург» доставили сюда восемь 9-дюймовых мортир, шесть 6-дюймовых пушек и шесть 57-мм скорострельных орудий. На их установку потребовалось 92 тыс. р., которые отказалось выделить Министерство финансов. Военному министру пришлось решать эту проблему за счёт кредитов [21] своего ведомства, т. е. средств, которые должны были пойти на другие надобности {63}. Укреплять позиции на Дальнем Востоке было совершенно необходимо, и к январю 1899 г. во Владивосток было отправлено 200, а в Порт-Артур — 279 орудий {64}. Всё это делалось крайне медленно и с большими проволочками. В то же самое время в Петербурге находилось время на заботу о духовном мире гарнизона: по распоряжению Николая II в театр Порт-Артура в начале 1899 г. были посланы излишки костюмов столичных императорских театров — их собрали 1008 {65}.

В городе не хватало помещений для войск, и их пришлось размещать крайне тесно в 35 импанях — китайских глинобитных крепостицах-казармах — разбросанных у Цзиньчжоу, Талиенваня и Порт-Артура {66}. Импани были первоначально рассчитаны на гарнизон в 7, а затем в 10 тыс. человек {67}. Эти строения по большей части были разорены местным населением после ухода своих войск и прежде всего их пришлось восстанавливать. Стеснённость, скверное качество воды и тяжёлый климат немедленно привели к росту заболеваний, среди которых самыми распространёнными были дизентерия и тиф {68}. Не было и квартир для чиновников и офицеров, отсутствовала канализация, для увеличившегося гарнизона не хватало даже питьевой воды и продовольствия — его приходилось завозить из Японии и китайского Чифу {69}. Не хватало помещений для госпиталя. 3 (15) мая 1898 г. в Порт-Артур из Одессы был пароходом «Владимир» отправлен госпиталь, рассчитанный на 200 мест для солдат и 10 — для офицеров. Прибыв в город 14 (26) мая, госпиталь не смог начать работу ранее середины августа, и прежде всего из-за отсутствия зданий. В конце концов удалось развернуть [22] только 100 койкомест, а между тем дизентерия в городе приняла, по свидетельству госпитального врача, характер эпидемии {70}.

Только в 1901 г. удалось завершить строительство казарм для 15 рот, 1 сотни, 1 батареи, 2 для интендантства, 35 офицерских флигелей, 8 столовых с кухнями и хлебопекарнями, 3 павильонов для сводного порт-артурского госпиталя. К концу этого года в Порт-Артуре и Дальнем имелось по сводному госпиталю на 20 офицеров и 400 нижних чинов каждый и полевой запасной госпиталь на 10 офицеров и 200 нижних чинов. Перевод войск из фанз и импаней в казармы способствовал резкому снижению уровня заболеваемости, который, тем не менее, оставался высоким. На 322 офицера и 14 280 нижних чинов гарнизона Квантуна в 1901 г. приходилось 8060 заболевших и 181 умерший. Наиболее распространёнными болезнями по-прежнему оставались дизентерия (8,638%), разные виды желудочно-кишечных заболеваний (3,607%), тиф (1,016%) и венерические болезни (5,558%). Бороться с последним видом болезней до перевода войск из фанз и импаней ввиду быстро развившейся в местном населении и практически неконтролируемой властями проституции было невозможно {71}.

Что касается желудочных заболеваний, то климатические условия и недостаток пресной воды сделали их хроническими. Вода в единственной реке и небольшом пресноводном озере не годилась для питья. Единственная водосборная цистерна, построенная в 1887 г. французскими инженерами, не обеспечивала потребности увеличившегося населения. В результате до 1902 г. единственным источником питьевой воды для русского населения города (17 709 человек без учёта военнослужащих) была опреснённая морская вода, перерабатываемая на специально построенном для этого заводе. Состоятельные жители пользовались минеральной водой, которую привозили из Японии. Только [23] к концу 1902 г. флот и армия смогли выделить средства и построить несколько новых водосборных цистерн, которые частично решили эту проблему {72}.

Вместе с Порт-Артуром был приобретён и полуостров с тяжёлым, сырым климатом, связанный с Маньчжурией Мандаринской дорогой — нешоссированным путём весьма низкого качества, труднопроходимым для гужевого транспорта осенью и весной {73}. Китайские поселения и деревни в основном были связаны между собой пешеходными или вьючными тропинками, абсолютно не приспособленными для движения арб или телег {74}. Можно сказать, что пути сообщения, которые можно было бы использовать, отсутствовали. В 1898—1902 гг. русским властям пришлось построить на Квантуне 5 шоссейных линий, не считая дорог к фортам в Порт-Артуре и городских улиц в Порт-Артуре, Дальнем, Цзиньчжоу и Бицзыво {75}. Не идеальным был и порт, выбранный для военной базы. Вход в него был узок, крупные корабли могли войти в гавань только с приливом, что весьма походило на главную военно-морскую базу Германии Вильгсльмсхафен {76}. Большая часть гавани по причине мелководья была непригодна для стоянки судов. В восточной части Порт-Артурского залива был вырыт искусственный бассейн, облицованный гранитом. Только здесь океанские корабли и броненосцы могли швартоваться прямо к берегу {77}.

Впрочем, мелководна была и большая часть восточного бассейна, амплитуда колебаний прилива и отлива равнялась 396,5 см, и стоявшие здесь броненосцы при низкой воде углублялись в грунт, благо дно было илистым и это исключало опасность повреждений. Даже и та часть порта была незначительной по площади и не могла принять более 10 кораблей [24] средних классов одновременно. Западная его часть была гораздо более обширной и, увы, менее глубокой. Единственным плюсом Порт-Артура была почти абсолютная его закрытость от ветров, даже при шторме на внутреннем его рейде не было волнения. На приведение базы в приемлемое состояние требовались время и деньги. Только в 1901 г. в западном бассейне внутреннего рейда удалось начать дноуглубительные работы, весьма интенсивные (за 1,5 года в море было вывезено 270 000 кубических сажен грунта), но так и не законченные до войны {78}.

Отсутствие единства в подходах к проблемам дальневосточной политики сказывалось и на Квантунском полуострове, причём с самого начала, за исключением неполных первых 1,5 лет русского пребывания там. 14 (26) апреля 1898 г. были высочайше утверждены «Правила о взаимных отношениях на Квантунском полуострове военных и морских властей», в которых, в частности, было сказано: «...Начальник Тихоокеанской эскадры имеет высшее начальствование над морскими и сухопутными силами на Квантунском полуострове...» {79} Приказом № 258 от 13 (25) сентября 1899 г. по Военному министерству устанавливалось временное «Положение об управлении Квантунской области». Главный начальник Квантунской области вице-адмирал Е. И. Алексеев, казалось бы, стал во главе военного (с правами начальника отдалённого военного округа), морского (с правами главного командира флота и портов) и гражданского (с правами главноначальствующего гражданской части на Кавказе с некоторыми добавлениями) управления арендованной территории. Но это же «Положение...» имело и такую часть: «Строящийся город Дальний будет порто-франко и составит особое градоначальство, находящееся в ведении Министерства финансов; железная дорога тоже имеет несколько особое управление" {80}. В результате коммерческий порт Дальний и Южно-Маньчжурская железная [25] дорога были подчинены главному инженеру ЮМЖД, постоянно проживавшему за 600 вёрст от него, в Харбине, и подчинявшемуся лично министру финансов С. Ю. Витте. Последний не благоволил ни военным, ни их планам. В результате и там, где должен был возникнуть форпост России в Китае, возникло двоевластие и рознь. По самым скромным расчётам, к 1904 г. Министерство финансов выделило для обустройства Дальнего 20 млн р. {81}

В 1898 г. Талиенван, на месте которого возник Дальний, собственно говоря, не был городом — это было небольшое приморское селение, насчитывавшее не более сотни фанз {82}. Министерство финансов решило создать там главный коммерческий пункт России на Тихом океане и не останавливалось в своей решимости. Ведомство, возглавляемое С. Ю. Витте, так и не опубликовало свои расходы по созданию этого города. Только лишь один раз в 1903 г. была названа цифра 18,85 млн р. — как «общая стоимость работ первой очереди по сооружению города и порта в Дальнем». Были и другие расчёты, включавшие общую стоимость работ. К их окончанию они должны были обойтись в 57 млн р., а так как в 1904 г. объём был выполнен на ¾, то реальная сумма затрат в Дальнем приблизительно равнялась 43 млн р., т. е. более чем в 2 раза более заявленной Министерством финансов суммы (в июне 1911 г. со счетов Общества КВЖД по Дальнему было списано 44 857 508 р. 71 коп.). На этот порт возлагались большие надежды — он должен был стать терминалом Транссиба и КВЖД. По самым оптимальным расчётам население этого города, возникшего на абсолютно пустом месте, должно было вскоре составить 400 тыс. человек. Любимое детище С. Ю. Витте начали создавать с порта и административного городка, постройки которого представляли собой некую помпезную смесь «готически-китайского стиля». Порт-артурская газета [26] «Новый край» имела все основания отозваться о Дальнем следующим образом: «полёт фантазии русского чиновника в область романтизма» {83}.

Город создавался как центр русского экономического и торгового влияния на Дальнем Востоке. Но ни то, ни другое не было значительным. Первый русский речной пароход с товаром поднялся по Сунгари в 1896 г., первый морской пришёл в Инкоу в 1881 г. и до 1894 г. их в единственном открытом порту Маньчжурии побывало только 6, тогда как только в 1891 г. туда пришло 116 германских торговых судов {84}. Значительные капиталовложения в Дальний были освоены. «Но, относясь скептически к достоинствам зодчества административного городка, — писал современник, — нельзя не отдать справедливости успешности выполнения работ. Дома в нём росли, как грибы» {85}. Однако в выстроенном городе, обладающем прекрасно оборудованной гаванью, почти не было гражданского населения. В казённых домах жили служащие железной дороги и строители. К 1903 г. в городе не было ни одного готового частного дома и действовало всего 15 русских и 75 японских торговых заведений. При этом в городе, очевидно, для оживления торговли планировалось открыть католическую кафедру, не подчинённую русскому католическому управлению, в нём разрешили селиться евреям {86}. Ничего не помогало. «Он походил на город мёртвых, — отмечал посетивший Дальний в сентябре 1903 г. британский журналист. — Единственные люди, которых мы встретили, были солдаты или служащие. Масон может медленно [27] пройти по улице, и эхо его шагов затихнет вдали до того, как он встретит идущего навстречу" {87}. 13 (26) мая 1904 г., когда по приказу ген. А. М. Стесселя из Дальнего были вывезены все русские подданные, таковых оказалось только 400 человек {88}.

Работавший в Порт-Артуре русский дипломат вспоминал: «Дальний... сделался с самого начала любимым детищем Витте или, вернее, группы лиц, внушивших ему идею создания русской колониальной империи. Таким образом, этот город стал объектом забот и щедрых ассигнований правительства, между тем как Порт-Артур, подчинённый военному ведомству, оставлен был в пренебрежении, как неизбежное зло. В Дальнем уже имелось городское благоустройство, дороги, канализация, кажется, проектировался даже парк, но не было жителей, кроме чиновников, преимущественно польской национальности. Все жители — русские и китайцы, скопились в Артуре, теснясь в китайских фанзах и хибарках» {89}. «Материальное благосостояние офицеров, особенно семейных, — докладывал во всеподданнейшем отчёте за 1901 г. Е. И. Алексеев, — вследствие упорной дороговизны жизни на Квантуне, нельзя признать вполне удовлетворительным» {90}.

На начало 1904 г. в Порт-Артуре проживало 42 465 человек (не считая военнослужащих), из них 4297 женщин и 3455 детей, 17 709 русских и 23 494 китайца. В отличие от Дальнего здесь развернулось не только казённое строительство, и к 1903 г. в городе было 3263 дома (из них 360 частных) с 5186 квартирами. В Порт-Артуре к этому времени действовало 700 торговых домов и коммерческих фирм, даже извозчиков здесь было 160 (в Дальнем — 2). Объяснение этому самое простое — основным потребителем услуг и товаров [28] на Квантунском полуострове оставался человек в погонах. «Мирное экономическое проникновение» в Китай, о котором мечтал Витте, было замкнутым кругом казённых трат. Доктринёрское положение о том, что «коммерция не может ужиться рядом с серой шинелью», не уживалось с жизнью. Не только в далёком Квантуне, но и в России {91}.

Признавать это, очевидно, не хотелось. Дальний был объявлен конечным пунктом ЮМЖД, но 9О% пассажиров следовали далее, по участку Дальний — Порт-Артур, объявленному «веткой». Очевидно, и этого оказалось недостаточно, и в 1902 г. все пароходы общества КВЖД, обслуживавшие линии Квантун — Нагасаки и Квантун — Владивосток, получили распоряжение разгружаться исключительно в Дальнем, не заходя в Порт-Артур {92}. С самого начала русского присутствия на Квантуне и самым горячим его приверженцам было ясно, что значительных запасов продовольствия здесь найти не удастся {93}. «Крепость полностью зависит от поставок продовольствия по морю и по Маньчжурской железной дороге...» — гласил отчёт британской военной разведки за 1901 г. {94} Русская военно-морская база на Тихом океане получала из китайских портов вне Маньчжурии, из Владивостока и Японии и хлеб, и рыбу, и овощи, и лес, и сено, и овёс и пр., и др. Таким образом, основным видом завоза оставался морской. С 1 января по 1 декабря 1902 г., таким образом, город Порт-Артур вынужден был получить через Дальний 38 568 тонн и 66 904 места различных грузов. За перегрузку и использование «ветки» приходилось платить {95}.

С тяжелейшими проблемами Военное министерство столкнулось и в вопросе об укреплении Порт-Артура. «В [29] настоящее время, — отмечал ещё в 1872 г. Э. И. Тотлебен, — крепости могут оказывать продолжительное сопротивление только в том случае, когда они снабжены достаточным числом обеспеченных от бомб помещений, для прикрытия войск гарнизона и боевых припасов, и когда крепостная артиллерия в состоянии с успехом бороться с осадной артиллерией» {96}. Авторитет крупнейшего русского фортификатора в конце XIX в. был чрезвычайно велик, но, к сожалению, прежде всего в среде военных инженеров. При решении вопроса о строительстве Порт-Артурской крепости руководствовались явно другими приоритетами. «Вопрос финансовый не замедлил приобрести значение доминирующего над всеми остальными, — вспоминал один из строителей крепости, — и Военному министерству, располагавшему уже тогда необходимыми данными для суждения о насущных потребностях обороны далёкой военно-морской базы средствами сухопутного ведомства, пришлось поневоле крайне ограничить свои стремления» {97}. Действительно, с 1856 г. организация обороны берегов Российской империи с суши была всецело возложена на Военное министерство {98}. Но именно эта часть оборонительной системы новой приморской крепости, вынесенной далеко вперёд от русской территории, стала объектом экономии.

Для обеспечения обороны берегов проекта требовалось 42 10-дюймовые пушки (по реальному плану крепости предлагалось 22, утвердили 10), 96 6-дюймовых пушек системы Канэ (предлагалось 36, утвердили 20), 56 11-дюймовых пушек, 28 9-дюймовых пушек, 28 6-дюймовых пушек (весом в 190 пудов), 128 57-мм скорострельных пушек, 89 11-дюймовых мортир, 14 9-дюймовых береговых мортир. Стоимость этого парка вместе с установкой оценивалась в 11 413 000 р., боекомплекта к нему — в 31 702 000 р., всего [30] артиллерийское вооружение только морского фронта крепости обошлось бы казне в 43 115 000 р. (при стоимости эскадренного броненосца приблизительно в 6 млн р.) {99}. Стоимость инженерных сооружений оборонительного характера по сухопутному фронту крепости (включая строительство шоссе и крепостной железной дороги) оценивалась в 10 млн р., по морскому — в 8 млн р. Эти цифры не включали в себя расходы на артиллерийское вооружение и устройство военного порта {100}. Артиллерийский гарнизон проекта крепости исчислялся из расчёта 12 артиллеристов на орудие берегового фронта (их было 481) и 8 — на сухопутного (их было 850) — итого 12 752 человека (9 батальонов). Добавляя к этому 31 батальон пехоты (24 800 человек) и вспомогательные части, численность гарнизона предполагалось довести до 38 000 человек. «Менее 35 000 чел. сухопутный гарнизон нашей приморской крепости не может быть, — отмечалось в статье, — и, таким образом, можно видеть, что величина гарнизона приморской крепости, подверженной атаке с сухого пути, едва ли может быть меньше гарнизона крепости сухопутной» {101}.

В 1899 г. в Порт-Артур для составления проекта крепости был послан полковник К. И. Величко. То, что он увидел там, произвело на него далеко не благоприятное впечатление. «Подобного рельефа, — писал он, — особенностей почвы и поверхности не встречалось ни в одной из наших крепостей. Крайняя пересечённость местности, ряд обособленных конических вершин, отделяющих множество заменяющих один другой отрогов с крутыми склонами, заставляют располагать большое количество укреплений, чтобы достичь взаимной их видимости и огневой связи и поддержки; кроме того, множество пересекающих позиции глубоких балок вызывает устройство особых дополнительных батарей, окопов или капониров» {102}. Верное понимание возможных опасностей [31] не помогло, так как с самого начала было принято решение о сокращении сухопутного фронта крепости. Высшему военному начальству не оставалось ничего делать, как рекомендовать строителям «не бояться командующих высот» и исправлять недостатки местности «усилением возводимых укреплений» {103}. Прежде всего, по утверждённому императором плану строительства гарнизон Квантуна не должен был превышать 11 300 человек, чтобы охрана полуострова не была чрезмерно дорогой и «опасной в политическом отношении». Таковой была численность русских войск на Квантуне на момент утверждения плана — 18 (31) января 1900 г. {104}

Планы её увеличения разбились о позицию министра финансов. С. Ю. Витте считал, что сил 12-тысячного гарнизона более чем достаточно для удержания Квантуна, и энергично сопротивлялся планам его увеличения и развития вообще русских военных сил на Тихом океане {105}. Хотя строительство укреплений Порт-Артура началось ещё в 1899 г., раньше оно постоянно прерывалось из-за систематических срывов в финансировании. В результате даже предварительный план крепостных сооружений к началу войны не был выполнен. Собственно на крепость по нему выделялось 15 млн р., на «войсковые сухопутные сооружения» (казармы, склады, госпитали, школы, храм и т. д.) — 12,047 млн р., на портовые сооружения — 32,424 млн р., а всего на работы в крепости, городе и порту — 59,471 млн р. На самом деле до 1904 г. было отпущено на сухопутную оборону крепости — 4 235 530 р., на береговую — 1 333 000 р., т. е. около ¹/₃ необходимого; на необоронительные работы сухопутного ведомства — 5 519 544 р., на портовые сооружения — 11 699 845 р. Всего по проекту было недополучено 38,016 млн р. {106} [32]

В пятилетие, предшествующее 1904 г. в среднем ежегодно на все русские крепости выделялось в среднем по 8 млн р. на «оборонительные и необоронительные работы» {107}. Тем не менее работы по крепости к началу войны были закончены почти на 50%. Это означало, что на сухопутном фронте крепости была готова центральная ограда вокруг Старого города; из 6 запланированных долговременных фортов был завершён 1, закончены вчерне — 3, начат 1 и разбит на местности 1; из 7 временных укреплений завершено 1; из 4 долговременных батарей - 3; все передовые пункты крепости не были укреплены {108}. При таком уровне финансирования это были ещё неплохие результаты. Строителям удалось использовать случайно возникшие возможности. В 1900 г., во время подавления «боксёрского» восстания, Тяньцзинский арсенал — богатейшие военные склады Китая — был объявлен военным трофеем союзников. Порт-артурская администрация сумела вывезти оттуда броневое, полосовое, листовое и прочее железо, свинец, олово, порох, донные мины и многое другое. Всё это потом использовалось при строительстве крепости, причём по отчётности строительные материалы проводились по фантастически низким ценам (например — ¾ копейки за пуд броневого железа) {109}.

Естественно, что при таком подходе не нашлось средств и на укрепление «ворот» на Квантунский полуостров, т. е. перешейка у г. Цзиньчжоу. По соглашению 25 апреля (7 мая) 1898 г., последовавшему после аренды полуострова, город существовал на автономном положении и управлялся китайскими властями. Цзиньчжоу был главным административным центром Квантуна до прихода русских, и, чтобы не раздражать китайские власти, решили пойти на эту уступку {110}. Русский гарнизон был введен сюда только в июне 1900 г. [33] при подавлении «боксёрского» восстания. Тогда же началось и медленное строительство укреплений полевого типа — 2 редутов и 12 батарей. Предложения укрепить перешеек по-настоящему поступали неоднократно, первым это предложил сделать ещё в 1898 г. Дубасов, но средств на строительство не хватало, а потом сочли, что укреплять перешеек, имея за спиной открытый и абсолютно незащищённый Дальний, — бессмысленно. За дело взялись лишь с началом военных действий. К высадке японского десанта завершить работы не удалось {111}.

Русская политика в этот момент была едина только в одном — в географической своей направленности на Дальний Восток. Цельности во взглядах на неё не было ни в Петербурге, ни на далёкой окраине империи. Е. И. Алексеев, по свидетельству дипломатического комиссара своего штаба, считал необходимым сосредоточиться исключительно на Маньчжурии. «По мнению Алексеева, — вспоминал И. Я. Коростовец, — лучшим способом обеспечения нашего положения в Маньчжурии было бы соглашение с Японией, ибо лишь с этой стороны мы встретим серьёзное противодействие. Это соглашение или дружественный нейтралитет Японии могли быть достигнуты уступками в корейском вопросе. Рано или поздно, говорил Алексеев, мы эти уступки сделаем, но это будет под давлением и без всякой для нас выгоды. Он кипятился, обвиняя Петербург в сознательном игнорировании фактов и пренебрежении его мнением» {112}. Отсутствие единства во взглядах на политику приводило к разнобою в действиях.

15 (28) февраля 1903 г. на докладе императору военный министр услышал потрясающе точную формулировку: «...государь говорил мне, что признаёт положение на Дальнем Востоке тревожным не столько из-за японцев, сколько из розни, которая существует на месте между представителями военного и финансового ведомств. Что он полностью [34] присоединяется к военному ведомству. Государь несколько раз повторил о необходимости мне ехать возможно безотлагательно на Дальний Восток» {113}. Куропаткин вообще крайне негативно относился к планам активизации в Маньчжурии. 15 (28) апреля 1903 г. он выехал с инспекционной поездкой на Дальний Восток. 26 мая (8 июня) генерал с сопровождающими его лицами на крейсерах «Аскольд» и «Новик» отбыл в Японию {114}. К этому времени он уже имел собственную программу действий относительно Квантуна. Она сводилась к экономии: «Дополнением к Порт-Артурским укреплениям надо скорее возводить укрепления (форт-заставу) на Цзиньчжоуской позиции... Слабым пунктом Квантуна ныне является Дапьний. Это будущая готовая база для противника, и придётся подумать: что надо сделать, чтобы Дальний не явился лёгким призом? Но лучше пусть Дальний будет занят, чем и там возводить такие же укрепления, как и в Порт-Артуре» {115}.

27 мая (9 июня) 1903 г. Куропаткин записал в своём дневнике: «Безобразов всё старается об организации эксплуатации богатств Маньчжурии. Но стоит ли это дело ставить для России превыше всего? Наша Россия, Кавказ, Сибирь ещё полны огромными естественными богатствами, и всё это лежит пока без движения за недостатком знания, энергии и капитала. Мы недостаточно культурны, чтобы воспользоваться богатствами, лежащими у нас под носом, а нас призывают отвоёвывать у иностранцев богатства в Маньчжурии. Кому это нужно? России? Совсем нет. России много дела и у себя дома, и много задач предстоит решить, и задач тяжких, кои много важнее «лесного предприятия на р. Ялу». Кому же тогда пойдут на пользу эти предприятия? [35] Небольшой кучке людей, которые будут основывать предприятия или на казённые, или на иностранные деньги» {116}. Эти оценки полностью оправдались. Безобразов, обещавший в 1903 г. доход от концессии на Ялу в 5 млн р. и в 1904 г. в 10 млн р., смог к концу 1903 г. обеспечить лесом только один пароход, а так как их было зафрахтовано два, то на второй пришлось покупать лес в Америке {117}.

Активизация русских действий в Корее не могла не быть замеченной японцами, которые уже в первой половине 1902 г. заняли господствующее положение в этой стране. Япония имела небольшие (по 1—2 роты) гарнизоны в Сеуле, Пусане и Вонсане (которые, в случае необходимости, могли быть легко увеличены до размеров полка — 1500 человек при 5 орудиях за счёт мобилизации проживавших поблизости японцев), владела железными дорогами Сеул — Инчхон (38 км), Сеул — Пусан (550 км), контролировала 39 маяков на побережье. 72% внешней торговли Кореи приходилось на Японию, в 1900 г. около 80% всех импортированных в Корею товаров было ввезено на японских судах. Даже в приграничной с Россией Северной Корее влияние Японии можно было уже назвать преобладающим. В среднем за период 1898—1902 гг. в открытые северокорейские порты приходило 32,8 русских судна в год (7,5% ввезённых грузов) против 539,6 японских (66,9% ввезённых грузов) {118}.

Не только действия в Корее, но даже замедление эвакуации русских войск из Маньчжурии, куда они вошли во время подавления «боксёрского» восстания, вызвала в Японии сильнейшее раздражение. 21 апреля 1903 г. на вилле Муриньан в Киото, принадлежавшей маркизу Ямагата, было проведено совещание высшего руководства Японии, в результате участники пришли к следующим пунктам: 1) в случае [36] невывода русских войск из Северо-Восточного Китая заявить протест; 2) воспользоваться обострением маньчжурского вопроса для того, чтобы начать с Россией переговоры по корейскому вопросу; 3) добиться от Петербурга безоговорочного признания преобладающих прав Японии в Корее; 4) с целью окончательного решения проблемы признать взамен преобладающие права России в Маньчжурии. Итак, в ходе совещания была принята программа «Манкан кокан», т. е. «Маньчжурия — за Корею», активным сторонником которой был участник совещания маркиз Ито. Именно вслед за принятием этого решения в Токио узнали об активизации русских на Ялу, что произвело самое тяжёлое впечатление на сторонников соглашения с Россией и ободряющее — на тех, кто считал столкновение неизбежным {119}.

28 мая (10 июня) 1903 г. Японию посетил русский военный министр. Куропаткин за день до прибытия в Симоносеки, откуда начинался его визит, окончательно сформировал своё мнение по дальневосточной политике: «Силы и средства России уже тяжко напряжены. Если мы даже без войны вновь затратим большие силы и средства на Дальнем Востоке, то будем в силах это сделать, только одновременно ослабляя себя на западной границе. Это будет игра в руки врагов наших. Если дело дойдет до войны, то нам придётся вести её при очень большом напряжении сил наших. Даже победоносная война ослабит нас надолго на западной границе. Даже победоносная война может нам дать самое большое — Корею. Это новое владение, быть может, и неизбежно необходимое для России через 50—75—100 лет, ныне явится для нас тяжкою обузою, потребует огромных жертв и послужит на долгие годы яблоком раздора между нами и Япониею. Несомненно, даже побеждённая Япония при первой возможности (например, при европейской войне) нападёт на нас в Корее и будет в лучшем нас положении относительно близости своей базы, сосредоточения всех своих сил и средств» {120}. [37]

Визит прошёл благополучно, Куропаткин был принят микадо, встречался с высшими командирами японской армии, которые произвели на русского генерала самое сильное впечатление. Не исключением была и японская армия: «... я без ложного стыда могу признать, что виденные мною японские выдающиеся генералы не хуже наших. Осторожнее признавать японскую военную силу по своим достоинствам равною европейским. При обороне наш батальон может противиться двум батальонам японским. Но при наступлении и нам надо рассчитывать двойные силы. Японцы не хуже турок и в отдельных случаях могут создать нам новые Дубняки и Плевны, где и 5—6 русских воинов при неумелом руководстве ими не могли одолеть одного турка, сидевшего в самых невинных окопах... Очень важно, чтобы наши войска не понесли в начале кампании частных поражений. Это подняло бы дух японской армии и всего японского народа на большую высоту. При вторжении нашем в Японию там нас встретит народная война. Японцы — горячие патриоты, мужественны и в своих школах ведутся ныне в военно-патриотическом направлении» {121}. На переговорах с японскими военным министром и министром иностранных дел Куропаткину было ясно высказано пожелание Токио признать Корею сферой преимущественных интересов Японии. В то же самое время японцы демонстрировали готовность признать особые интересы России в Маньчжурии {122}.

17 (30) июня Куропаткин покинул Японию, отправившись на тех же крейсерах в Порт-Артур {123}. Из своего визита он вынес твёрдое убеждение: «Основанием своих действий на Дальнем Востоке в эти годы надо положить поддержание мира с Японией» {124}. Пробыв в Порт-Артуре до 1 (14) июля, [38] военный министр отправился в Харбин и 15 (28) июля вернулся в Петербург {125}. В целом он был доволен увиденным, возможности русских войск на Дальнем Востоке (к этому времени вместе с пограничной стражей их насчитывалось около 115 тыс. человек) генерал оценивал достаточно высоко: «В результате можно с отрадным чувством отметить, что войска Дальнего Востока успешно воспользовались недавним боевым опытом и ныне, под руководством своих доблестных и авторитетных высших начальников, продолжают с успехом совершенствоваться в деле боевой подготовки. Молодые войска Приамурского округа и Квантунской области с честью могут выдержать какое угодно боевое испытание» {126}.

Интересы министра притягивал не Дальний Восток. В 1903 г., после поездки во Владивосток и Порт-Артур, Куропаткин отправил генералу Драгомирову письмо, в котором сообщал, «...что во время поездки во Владивосток и обратно, его всё время беспокоил вопрос о возможности войны на западном фронте и что он, пользуясь тем, что с ним была карта Австро-Венгрии, планы окрестностей Львова и Перемышля и описание Австро-Венгрии, составленное русским Генеральным штабом, в свободное время, в вагоне, изучал по этим данным окрестности Львова и Перемышля и составил проект, как лучше их брать, нанеся на карту параллели, которые придётся заложить на месте, и выбрал места для артиллерии. Генерал Куропаткин просил генерала Драгомирова срочно поручить генерал-квартирмейстеру штаба округа проверить его соображения и, по составлении подробного взятия этих пунктов, таковой ему прислать» {127}. Командующий Киевским военным округом весьма неодобрительно отозвался тогда о непроизводительной работе военного министра {128}. Действительно, даже во время своего пребывания на Дальнем [39] Востоке Куропаткин стремился выполнить работу, за которую отвечал штаб армии, в лучшем случае — округа.

Интересно, что визит русского военного министра практически совпал с политической активизацией японских военных по вопросу об отношениях с Россией. 8 июня 1903 г. в Токио состоялось совещание глав отделов Генерального штаба во главе с его начальником маршалом Оямой. Начальники отделов единодушно выступили против политики обмена Кореи на Маньчжурию, считая, что Россию нужно вытеснить из обоих этих регионов. По их расчётам время работало против Японии, и в ближайшее время победа над континентальным противником вполне возможна, а контрибуция с лихвой покроет военные расходы. Заключение было изложено в двух поговорках: «Если верхи и низы объединены гневом, они победят» и «Меньшее победит большее». Ояма не поддержал подчинённых, его единственными словами были: «Помните, что Россия — сильная страна». Тем не менее 22 июня маршал подал императору записку, «Мнение но поводу решения корейского вопроса», в которой подчёркивал важность Кореи для безопасности Японии и предлагал ускорить решение корейской проблемы на основе обмена на Маньчжурию, пока Япония обладает военным преимуществом над Россией в регионе {129}.

Уже 23 июня, т. е. на следующий день, в Токио был созван императорский совет, на котором обсуждались предложения министра иностранных дел графа Ю. Комура. Принципами, которыми следовало руководствоваться в отношеннях с Россией, японский дипломат объявил: 1) сохранение независимости и неприкосновенности Китая и Кореи, равные возможности в торговле и промышленной активности в обеих странах; 2) взаимное признание прав Японии на Корею и России на Маньчжурию и обсуждение мер по защите этих прав; 3) взаимное признание прав России и Японии посылать вооружённые силы в зоны своих интересов для их защиты или для подавления восстаний, с тем чтобы войска немедленно выводились, как только цель их пребывания будет [40] достигнута. Ограничение не касалось охранных сил, необходимых для поддержания порядка на железных дорогах и телеграфных линиях; 4) особое право Японии помогать Корее в проведении внутренних реформ. В японском правительстве стала утверждаться точка зрения, что лучшим способом защиты собственных интересов в Корее будет ограничение русской активности в Маньчжурии, на что явно указывал пункт 1 программы министра иностранных дел {130}.

При этом Комура настаивал на жёстком соблюдении предложенных им требований, заканчивая обсуждаемый на императорском совете документ следующими словами: «Если Японии удастся достигнуть соглашения с Россией на основе этих принципов, права и интересы Японии будут соблюдены. Однако очевидно, что будет необыкновенно сложно получить согласие России на такой договор. Следовательно, я считаю важным, чтобы, начиная переговоры, Япония приняла твёрдое решение достигнуть этих целей, чего бы то ни стоило» {131}. После нескольких часов обсуждения императорский совет принял программу Комура, подтвердив, что никаких уступок по Корее не будет. Однако уступать не собирался и Петербург, который предпочитал чередовать демонстрацию собственной жёсткости с затягиванием переговоров.

30 июля (12 августа) 1903 г. на Дальнем Востоке из Приамурского генерал-губернаторства и Квантунской области было учреждено наместничество во главе с генерал-адъютантом Е. И. Алексеевым. Наместник получал право ведения дипломатических переговоров с соседними странами, ему были подчинены все морские и сухопутные силы на указанных выше территориях {132}. Одновременно с этим актом японский посланник С. Курино вручил Ламздорфу проект русско-японского соглашения в Китае и Корее. Японские предложения о свободе рук для подданных микадо в Корее показались чрезмерными даже стороннику более осторожной [41] политики — С. Ю. Витте. Поддержанный Ламздорфом и Куропаткиным, он предложил частичные уступки, и 15 августа 1903 г. вынужден был выйти в отставку. Несколько ранее, 12 августа, Россия согласилась начать переговоры с Японией по Маньчжурии и Корее, однако очень скоро они зашли в тупик. Переговоры шли в Токио, что, казалось, создавало дополнительные преимущества для их затягивания. Русский посланник всегда мог сослаться на необходимость проконсультироваться с Петербургом. Однако непосредственно перед войной, когда необходимы были оперативные действия, это видимое преимущество сыграло против России.

В ходе переговоров выяснилось, что Петербург хотел получить свободу рук в Маньчжурии и для этого предлагал превратить северную часть Кореи (от 39-й параллели) в нейтральную зону. 30 октября 1903 г. японцы пошли на частичные уступки. В этот день Комура передал русскому посланнику барону Р. Р. Розену новые предложения. Токио был готов признать Маньчжурию зоной русского влияния, при условии признания Кореи зоной собственного влияния и признания независимости и неприкосновенности Китая и Кореи. Русские особые интересы в Маньчжурии, как и право их защиты, признавались в «сфере строительства железных дорог». Токио был даже готов смириться с идеей нейтральной полосы, ограничив её 50 км по обе стороны китайско-корейской границы. Взамен Япония предлагала признать свое право использовать для стратегических интересов территорию Кореи, за исключением побережья, с тем чтобы не ставить под угрозу судоходство в Цусимском и Корейском проливах. 11 декабря Розен отклонил эти предложения. В Токио убедились в бесперспективности переговоров. Через 10 дней Япония вновь выдвинула проект соглашения, на этот раз более жесткий, предполагавший обязательное обсуждение проблемы Маньчжурии. 28 декабря на особом совещании японского правительства был утверждён состав Высшего военного совета, изменено положение об императорском штабе. Кроме того, было принято решение об ускоренном окончании строительства [42] железной дороги Сеул — Пусан {133}. Фактически это было уже военное заседание правительства.

Тем временем русская политика продолжала действовать в полном неведении, по-прежнему чередуя угрозы с проволочками. На новогоднем приёме дипломатического корпуса в Петербурге Николай II в разговоре с японским посланником заявил: «У нашего терпения есть пределы» {134}. Между тем на совещании у императора по дальневосточному вопросу в конце декабря 1903 г. было принято решение об уступках Японии. По свидетельству Куропаткина, Николай II сказал: «Война безусловно невозможна. Время — лучший союзник России. Каждый год нас усиливает» {135}. Схожие выводы в отношении фактора времени давно уже сделали и японцы. В конце декабря 1903 г. они приступили к высылке агентурных групп из Пекина в глубь Маньчжурии для организации диверсий на КВЖД {136}. Сочетание угроз и уступок при общей неподготовленности к возможному военному столкновению — всё это не привело к желаемым последствиям. 12 января 1904 г. на Императорском совете в Токио его участники пришли к единодушному выводу о том, что переговоры с Россией полностью безнадёжны, но необходимо время для ввода в строй нескольких достраивавшихся кораблей {137}.

31 декабря 1903 г. (13 января 1904 г.) Япония предъявила ультиматум России без фиксированной даты ответа на него. Токио требовал уступок не только в Корее, но и в Маньчжурии и уже сам выступал с позиций защиты неприкосновенности территории Китая {138}. Е. И. Алексеев активно [43] выступал за то, чтобы ответить на требования японцев военными действиями, но при этом почему-то 3 (16) января испросил разрешения отправиться в Петербург для личного доклада. За положение дел на Дальнем Востоке он не опасался {139}. Между тем оно становилось всё более напряжённым. 31 декабря 1903 г. (13 января 1904 г.) японские торговцы в Порт-Артуре начали сворачивать свои дела и распродавать товары. 7 (20) января 7000 солдат и офицеров 3-й Восточно-Сибирской стрелковой дивизии покинули крепость и были отправлены на Ялу. 15 (28) января наместник на Дальнем Востоке получил телеграмму русского военного агента в Токио, извещавшую его о начале мобилизации японской армии. 17 (30) января 1904 г. в крепости Порт-Артур получили приказ о мобилизации, в гарнизоне и эскадре ожидали войны и с особым вниманием следили за перемещением русских и японских военных судов и транспортов с войсками. 5 февраля город покинули его японские жители {140}.

21 января (2 февраля) 1904 г. был утверждён русский ответ на требования Японии. Петербург решил согласиться с ними и пойти на уступки, но было уже поздно. Нота была задержана японским телеграфом и прибыла в Токио только 26 января (8 февраля) {141}. Между тем уже 5 февраля Япония разорвала дипломатические отношения с Россией. Императорский указ по армии и флоту возлагал ответственность за случившееся на позицию, занятую Петербургом по корейскому и маньчжурскому вопросам, и проволочки в переговорах. Текст указа не оставлял сомнений в том, что за ним последует: «Целость территории Китая и Кореи имеет тесную связь с независимостью и существованием Японии. Посему мы приказали прервать переговоры с Россией, оставив за собою свободу действий во имя нашей независимости и существования. Мы искренне надеемся, что благодаря верности [44] и доблести наших подданных цель наша будет достигнута и вместе с этим поддержана слава Империи» {142}.

26 января (7 февраля) 1904 г., через день после того, как Япония разорвала дипломатические отношения с Россией, Николай II записывает в дневнике: «Утром у меня состоялось совещание по японскому вопросу; решено не начинать самим» {143}. Масштабные планы императора завели в тупик и русскую политику, и русскую стратегию. Империя сильна своей способностью сконцентрировать все ресурсы в одном направлении. Несколько намеченных целей исключали возможность достижения даже одной. Между тем именно активизация русской политики по нескольким направлениям одновременно делала неизбежным столкновение с интересами Японии и Великобритании. Если для Токио в сложившейся ситуации районом жизненно важных интересов была Корея, то для Лондона — Персия, вернее, южная её часть. В ноябре 1903 г. Лондон в очередной раз предложил Петербургу раздел Азии: Афганистан и Тибет должны были быть признаны сферой исключительных интересов Англии, Персия — разделена на северную, русскую, и британскую, южную сферы влияния. Взамен предлагалось признание преобладающих интересов России в Маньчжурии. Это предложение было отвергнуто.

Если Афганистан и Тибет не вызывали особого интереса в Петербурге, то он категорически не собирался отказываться от возможности выхода к Персидскому заливу, в том числе и планов строительства железной дороги и обретения там военно-морской базы по образцу Порт-Артура {144}. С точки зрения британских интересов в Китае, Маньчжурия не была столь важна, как т. н. внутренние провинции, т. е. районы рек Янцзы И Хуаньхе. Схожие настроения существовали и в японских расчётах. Однако для того, чтобы гарантировать [45] своё доминирующее положение в Корее, Япония должна была разгромить Россию в Маньчжурии. Это полностью устраивало и Великобританию, поскольку поражение России неизбежно означало бы ослабление её позиций в Персии, т. е. на ближних подступах к Индии. Если интересы этих стран поддаются расчёту, то интересы собственно России в Маньчжурии и тем более в Корее были столь призрачными, что явно не стоили политики, которая в конечном итоге привела к ухудшению отношений и с Китаем, и с Японией, и с Великобританией.

В ночь на 23 января (5 февраля) 1904 г. японское командование отдало приказ о начале высадки 12-й дивизии в Корее. Утром 24 января (6 февраля) корабли Страны восходящего солнца захватили в Корейском проливе русский парокод «Екатеринославль». Позже в тот же день были остановлены и направлены в японские порты судно пароходства КВЖД «Мукден» и два китобоя — «Михаил» и «Николай» {145}. Эти враждебные действия начались ещё до вручения ноты В. Н. Ламздорфу о разрыве дипломатических отношений между Японией и Россией и даже до отправления телеграммы, извещающей об этом японского посланника в России Курино. Япония решила начать военные действия в тот самый момент, когда сама она закончила подготовку к ней, а её противник — нет. Время действительно было союзником России и работало на неё. Оставалось только эффективно распорядиться этим ресурсом.

8 (21) февраля 1904 г. Куропаткин был назначен команцующим Маньчжурской армией. В высочайшем рескрипте, данном на его имя 12 (25) февраля 1904 г., были отмечены успехи в руководстве Военным министерством, достигнутые с момента назначения генерала на этот пост в 1898 г., и он награждался бриллиантовыми знаками ордена Св. Александра Невского. «Труд ваш ещё не закончен, — гласил рескрипт [46] императора. — Но пробил час, когда мне суждено было призвать часть моей доблестной армии на защиту чести и достоинства России и её державных прав на Дальнем Востоке. Зная ваши блестящие военные дарования, стратегическую подготовку и выдающуюся боевую опытность, я признал за благо вверить вам ответственное командование моею армиею, действующею в Маньчжурии против японцев, освободив вас для сего от обязанностей военного министра» {146}.

Это был очевидный для всей страны выбор. Уже на молебне о даровании победы, проходившем в Зимнем дворце 27 января (9 февраля) 1904 г., взоры и надежды многочисленных офицеров столичного гарнизона, собравшихся там, были обращены именно на него. Один из них вспоминал: «Его репутация стояла высоко, гораздо выше репутации военного министра — военного администратора» {147}. И не только среди русских военных. Назначение Куропаткина застало группу немецких офицеров во главе с майором Э. Теттау, следовавших в качестве наблюдателей в русскую армию в Маньчжурию, на пограничной станции в Вержболово. Решение императора показалось им естественным: «Нам этот выбор полководца казался очень удачным; генерал Куропаткин считался не только в России, но и за границей одним из способнейших русских генералов» {148}. На этом имени сходилось абсолютное большинство, как справедливо отмечал один из корпусных командиров: «Куропаткину, когда его посылали на войну, верила почти вся Россия. Все надеялись, что, командуя славными русскими войсками, он нанесёт японцам поражение. Он верил в свою счастливую звезду и заявил, что мир будет заключён в Токио» {149}. Впрочем, генералу верили ещё долго, и после его назначения, и после его неудач. М. В. Грулев, прошедший во главе полка всю японскую войну, [47] отмечал: «А генерал-адъютанта Куропаткина долго и упорно любила армия, — любила и верила не менее упорно, не переставая верить даже после мукденской катастрофы. А когда любишь — так легко простить» {150}.

В начале войны русское общество видело в Японии слишком слабого противника, чтобы испытывать слишком сильное воодушевление по поводу неизбежной, казалось бы, победы над ним. Впрочем, патриотические настроения в столице были достаточно сильны. «В 4 часа был выход в Собор через переполненные залы к молебну, — записал в своём дневнике 27 января (8 февраля) 1904 г. Николай II. — На возвратном пути были оглушительные крики «ура!» Вообще отовсюду трогательные проявления единодушного подъёма духа и негодования против дерзости японцев» {151}. По зимнему Петербургу прошли патриотические демонстрации, в которых приняли участие даже студенты. 30 января (12 февраля) император отмечает: «Перед завтраком большая толпа студентов подошла к Зимнему и начала петь гимн. Пошли в Белую залу и кланялись им из окна... Затем другая толпа пришла на набережную и кричала «ура!», чтобы мы показались. Видели её потом из окон Аничкова. Трогательные проявления народных чувств и в полном порядке!» {152} Однако настроения первых дней войны не были подъёмом национального духа — это была неверная оценка ситуации. Общество ждало лёгких побед в колониальной войне и не было готово к жертвам. «Когда толпа стояла у Зимнего дворца, царь, царица и дети показались в окнах дворца. Царь послал к толпе дворцового коменданта, благодарить за тёплые чувства, — отметила в своём дневнике Богданович, провидчески добавив, — меня, скажу откровенно, это только заставило задуматься — сегодня пришли с чувствами, завтра придут с протестом» {153}. Через год этот прогноз подтвердился. [48]

Зимой 1904 г. уверенность общественного мнения России в том, что эта колониальная война скоро закончится победой над «япошками», могла соперничать лишь с незнанием реалий Дальнего Востока {154}. Шапкозакидательские настроения в январе 1904 г. разделялись и частью высшего командования. Исключением был, пожалуй, только М. И. Драгомиров. В разговоре с французским атташе полк. Муленом за несколько месяцев до своей смерти он назвал командующего Маньчжурской армией «ташкентцем», добавив: «Ташкентец — это офицер, который, с точки зрения техники, был испорчен опытом маленьких экспедиций в Центральной Азии, где противная сторона не была представлена серьёзными воинами, где тактика уступала по важности проблемам снабжения, санитарной службы и гигиены войск, которые были очень важны и трудны... Наш Туркестан — это быстрая фабрика по подъёму наверх» {155}. Справедливости ради необходимо отметить, что Куропаткин был ещё не самым плохим продуктом этой фабрики.

15 (28) февраля 1904 г., т. е. через неделю после своего назначения, Куропаткин, сопровождаемый овациями и криками «ура!», выехал из Петербурга. Столица провожала его так, как будто он уже одержал победу {156}. Сам он перед отъездом в армию, 19 февраля (3 марта) 1904 г., глядя на эти бурные приветствия, записал в дневнике: «Масса находит успокоение, утешает себя надеждами, наделив своего временного кумира качествами, которыми он даже и не обладает» {157}. 15 (28) марта генерал прибыл в Ляоян. «Японскую войну Куропаткин вёл наподобие колониальной войны, — вспоминал Сухомлинов, — а не похода на приграничном сухопутном фронте. Народ не призывался для защиты своей Родины; предпринятый «поход в Маньчжурию» считали чисто военно-технической операцией, — не такой важности, чтоб она требовала мобилизации всей русской армии. Шапками, [49] мол, закидаем! Ограничились собственно мобилизацией сибирских корпусов, — и затем пополняли действующую армию командированием отдельных частей из внутренних корпусов России и добровольцами» {158}. Этому способствовало и то, что возможности японской армии в предвоенный период были недооценены, в том числе и самим Куропаткиным, посещавшим до войны Японию {159}.

В оправдание А. Н. Куропаткина необходимо отметить, что он понимал невозможность для России быть одновременно сильной и в Европе, и на Дальнем Востоке, но свой выбор в пользу западного направления он не отстаивал с необходимой энергичностью, предпочитая подстраиваться под мнение императора. Когда началась война и генерал был назначен главнокомандующим, то сначала он заявил, что обойдётся силами Маньчжурской армии, но по приезде на театр военных действий изменил свою точку зрения и прежде всего настоял на переброске туда лучшей русской артиллерии, сосредоточенной на европейской границе. Видимо, прав был А. И. Деникин, когда утверждал: «...надо признать, что в выборе Куропаткина ошибся не только государь, но и вся Россия» {160}.

В верхах русской армии явно не хватало храбрых и умелых военачальников. Один недостаток военной структуры накладывался на другой. А. Ф. Редигер отмечал: «Во всё царствование императора Александра III военным министром был Ванновский, и во всё это время в военном ведомстве царил страшный застой. Чья это была вина, самого ли государя или Ванновского, я не знаю, но последствия этого застоя были ужасны. Людей неспособных и дряхлых не увольняли, назначения шли по старшинству, способные люди не выдвигались, а двигались по линии, утрачивали интерес к службе, инициативу и энергию, а когда они добирались до высших должностей, они уже мало отличались от окружающей массы посредственностей. Этой нелепой системой объясняется [50] и ужасный состав начальствующих лиц, как к концу царствования императора Александра III, так и впоследствии, во время японской войны!» {161}

Высший командный состав армии был неоднородным. Во всяком случае, по образовательному цензу, что практически исключало возможность возникновения «единства доктрины» действия. Из трёх Верховных главнокомандующих высшее военное образование имел лишь Куропаткин. Генерал от инфантерии, генерал-адъютант Н. П. Линевич окончил Черниговскую гимназию, а военное образование получил уже на службе. Адмирал генерал-адъютант Е. И. Алексеев высшего военного образования не имел. Из командующих армиями Академию Генерального штаба закончили генералы от кавалерии барон А. В. фон Каульбарс и барон А. А. фон Бильдерлинг. Генерал от инфантерии М. И. Батьянов имел среднее военное образование — он окончил в 1852 г. Морской кадетский корпус. Генерал от инфантерии О.-Ф. К. фон Гриппенберг в 1854 г. в 16-летнем возрасте вступил юнкером в ряды армии, действовавшей в Крыму, и военного образования не имел. Более полную картину может дать опубликованная информация о 101 генерале, принимавшем участие в войне на маньчжурском театре военных действий. 45 из них окончили Николаевскую Академию Генерального штаба (включая 6 генералов, не внесённых в список — фон Флуга, Эверта, Рузского, Эйхгольца, Орлова и Засулича); 3 — Николаевскую Инженерную академию, 1 — Военно-юридическую академию. 49 генералов имели среднее военное образование, 1 — гимназию и 1 имел высшее гражданское образование (по остальным информации нет) {162}.

В целом Редигер верно описал последствия подчинённости администрации военно-ученой и штабной работы, приводившей к застою. В результате командование не могло распорядиться даже тем, что имело в распоряжении. Но была ещё одна особенность стиля Куропаткина, весьма типичная для милютинской системы — это создание импровизированных [51] сборных штабов с несработанным личным составом. Своего штаба Куропаткин, считавший возможным лично руководить всем, не ценил и не уважал — ему платили взаимностью {163}. Единство доктрины, единство метода действий в этом случае было недостижимо. Был ли это личный стиль? Скорее, это была система.

Численность штаба армии по «Положению о полевом управлении войск в военное время» от 1890 г. определялась в 15 офицеров собственно штаба, 4 офицеров для поручений и 9 для донесений, всего 28 человек. Для сравнения, германский армейский штаб в войну 1870—1871 гг. составлял 25 офицеров, а штаб Великой армии Наполеона в 1812 г. — 127 офицеров {164}. Увеличение численности армии, её огневой мощи, усложнение снабжения и руководства армейской массой уже накануне войны заставляло задуматься о том, будет ли достаточен такой штаб для эффективного управления современной армией. Недостаточность этих штатов быстро оказалась очевидной, но главное было даже не в этом. Во-первых, с самого начала штаб главнокомандующего был обречён на импровизацию во время мобилизации и сосредоточения армии, а во-вторых, даже и то, что имелось, нужно было эффективно использовать, или, как минимум, использовать по назначению.

«Штаб г.-ад. Куропаткина в войне 1904—1905 гг., — вспоминал М. Д. Бонч-Бруевич, — был подобран им в Петербурге, как говорится, с бору да с сосенки, по признакам протекционизма; если бы был назначен г.-ад. Драгомиров, он прибыл бы на театр военных действий со штабом Киевского военного округа, им же самим выработанным — и в оперативном, и в административном отношениях» {165}. Генерал Владимир Сахаров — командир I Сибирского армейского корпуса и родной брат Виктора Сахарова, ставшего преемником Куропаткина на посту военного министра, был выбран начальником [52] штаба Маньчжурской армии. Он принимал участие в подавлении «боксёрского» восстания (командовал войсками в Северной Маньчжурии), но знал регион гораздо хуже начальника штаба ген. Н. П. Линевича — ген.-майора И. В. Холщёвникова (до войны он возглавлял штаб Приамурского военного округа), который оказался ненужным для штаба армии — его сделали военным губернатором Забайкалья. На своей должности Сахаров, по свидетельству ген. М. В. Алексеева, был «...безличен, незаметен, влияния не имел» {166}. Генерал-квартирмейстером стал начальник военных сообщений Виленского военного округа ген.-майор В. И. Харкевич, известный своими исследованиями о войне 1812 г. Харкевич был поклонником М. Б. Барклая де Толли. Дежурным генералом, ведающим личным составом армии, был назначен генерал-квартирмейстер Киевского военного округа ген-майор А. А. Благовещенский, специалист по военным перевозкам, слабо разбиравшийся в других вопросах. Узкий формалист, он не пользовался уважением сослуживцев {167}. Начальником канцелярии стал профессор Николаевской академии полк. Н. А. Данилов.

В штабе Маньчжурской армии не было ни одного старшего офицера, хорошо знакомого с театром будущих военных действий, как, впрочем, и друг с другом. «Стратег не может обойтись без помощников (офицеров Генерального штаба); он должен предоставить им все подготовительные работы... — писал за десятилетие до войны один из немецких военных. — Стратегия более чем когда-либо стала наукой, но и более чем когда-либо она подвержена опасности породить бюрократическое чудовище с обширным, сплочённым в одно целое механизмом, воспитать и образовать начальников канцелярий вместо офицеров Генерального штаба (курсив автора — А. О.)» {168}. У Куропаткина не было таких помощников, в сущности они ему были не нужны. При [53] таком подходе к делу штаб Маньчжурской армии действовал в режиме службы по поручениям, канцелярии. Как отмечал в своём исследовании русской армии преподаватель германской Военной академии: «Штабы не находились на надлежащей высоте, так как занимались мелочами, а не настоящей работой» {169}.

Собственно штабная работа не велась, что обрекало сотрудников «мозга армии», по словам очевидца, на «узаконенное безделие»: «Как и подобает важному управлению, оно было разукрашено соответствующими штатами, и в результате — томились безделием около десятка генералов и штаб-офицеров Генерального штаба; от нечего делать изощрялись, например, такими канцелярскими затеями; для докладов главнокомандующему устанавливаются по внешнему виду двоякого рода форматы — большой и малый, а в отношении распространённости изложения тоже две порции — большой доклад и малый доклад; затем эти форматы с порциями комбинируются следующим образом: «напишите большой доклад на большом формате, — малый доклад на большом формате, — малый доклад на малом формате и большой доклад на малом формате (везде подч. авт. — А. О.)» {170}.

В своих письмах с театра военных действий, которые весьма близки к детальному дневниковому описанию, ген. М. В. Алексеев постоянно отмечал отсутствие у этого штаба какой-нибудь общей идеи и последовательности в распоряжениях: «Это указывает только на тот печальный для нас факт, что у наших господ, с позволения сказать, руководителей, нет общих идей, которыми управлялись бы их действия. Есть какие-то вспышки, обрывки мыслей. Отсюда — неудачи тяжкие, трёпка войск и полное отсутствие у них веры в то, что говорит главнокомандующий и командующие. Это отражается на всём» {171}. Чем это кончалось, можно судить по словам генерала Столицы, написанным примерно в то же [54] время: «И странное дело — во всех незначительных стычках мы всегда имеем успех, чего нельзя сказать относительно крупных операций» {172}. И то, и другое свидетельство относятся ко времени так называемого «Сыпингайского сидения», и они, на мой взгляд, довольно точно описывают результаты работы импровизированного штаба Куропаткина, который, впрочем, не сразу потерял доверие своих подчинённых.

Начальник этого штаба считал, что, как такового, плана у главнокомандующего в начале войны не было. Для победы над японцами он считал необходимым собрать армию величиной приблизительно в шесть корпусов. Отсюда и вытекал общий замысел Куропаткина, идея кампании, которую он излагал Николаю II. Главнокомандующий предлагал постепенное отступление без стычек в глубь Маньчжурии, потом, после накопления сил, переход в контрнаступление, которое должно было завершиться высадкой десанта в Японии и даже пленением японского императора {173}. На самом деле в общих чертах русский план действий сложился примерно за десятилетие, предшествующее войне. Его основы были заложены ещё в 1895 г., во время ультиматума о пересмотре условий Симоносекского мира.

Японцы находились тогда на юге Маньчжурии, лишённой современных путей сообщения. Русскую армию в случае начала военных действий предполагалось собрать на севере, в районе Гирина. В случае, если бы противник углубился на север, он сразу же потерял бы преимущество в численности и снабжении. Вслед за успехом железнодорожного строительства эти планы изменились несколько раз. Сначала планировалось сосредоточить в Маньчжурии 6 резервных корпусов, так как ожидалось, что Япония сможет выступить только в случае войны России с Германией и Австро-Венгрией. Вслед за «боксёрским» восстанием и успехами японской программы модернизации и увеличения армии два [55] резервных корпуса было решено заменить на два армейских — X и XVII. Во время войны количество резервных корпусов сократилось ещё на два. Их перевозка и сосредоточение требовали времени. В первый период войны русская армия уступала японцам в живой силе — она имела от Владивостока до Порт-Артура до 133 тыс. человек. За вычетом гарнизонов этих двух крепостей полевая армия составляла всего 73 тыс. человек, рассредоточенных по побережью от Инкоу до Ялу, под Ляояном находилось только 30 тыс. человек. Это предполагало возвращение к привычной логике действий — отступлению в глубь страны для того, чтобы выиграть время. Во второй период войны, по русским расчётам, должен был наступить перелом. Эти расчёты исходили из недооценки японских мобилизационных возможностей. Японцы недооценили возможности Транссиба. И тех, и других ожидали неприятные сюрпризы {174}.

Неудивительно, что у Куропаткина не было плана операций, но был контур развития ситуации, общий план действий, который, по его мнению, должен был быть «весьма простым»:

Борьба флота за господство на море.

Воспрепятствование высадке японцев.

Оборонительные действия; широкое развитие действий малой войны до сосредоточения достаточных сил.

Переход в наступление, а именно:

Вытеснение (это слово было заменено потом на «уничтожение») японцев из Маньчжурии, затем

Вытеснение японцев из Кореи.

Высадка наших войск в Японии. Подавление японских территориальных войск. Овладение главными городами Японии и взятие в плен микадо {175}.

О том, как Куропаткин представлял свой проект действий, вспоминал В. А. Сухомлинов. По его мнению, после окончания сосредоточения план отличался логичностью и [56] большой продуманностью деталей: «Последовательно, шаг за шагом, он двигался вперёд, переносил операции на Японские острова и кончал лаконичной эффектной фразой: «Пленение микадо!» {176} Один из русских критиков Куропаткина сравнил его с Суворовым, который перед началом Итальянского похода отверг план австрийского гофкригсрата со словами: «Я начинаю действия переходом через Адду и закончу поход там, где это угодно будет Богу». Он отмечал следующее: «Главная разница между операционными планами Куропаткина и Суворова заключается в том, что Суворов отлично знал, где и как он начнёт действия, но не знал, где он их кончит. Куропаткин же отлично знал, как он закончит войну, но не знал, как её начать» {177}.

В Маньчжурии Куропаткин действовал почти так же, как и под Касторной во время Курских манёвров: всегда выезжал со своей довольно многочисленной свитой, конвоем, с Георгиевским жёлто-чёрным значком, под Шахе лично повёл в атаку свой последний резерв — полк {178}. «За исключением казаков конвоя, — вспоминал офицер его штаба, — одетых однообразно и по форме, все остальные поражали пестротой одежды, в основе которой лежала личная импровизация. Сам командующий был неизменно одет в генеральскую серую «тужурку», подпоясанную серебряным шарфом, что представляло неожиданное сочетание домашней внеслужебной формы с парадной. В свите мелькали сюртуки, кожаные куртки разных оттенков, кителя, рубахи. Долговязый полковник Н. А. Данилов, так называемый «рыжий», занимавший в штабе самую небоевую должность начальника полевой канцелярии, облекался в мундир со всеми орденами. Казалось, он воображал себя одним из героев батальной картины эпохи 1812 года» {179}. Очевидно именно этот стиль имел в виду весной 1905 г. М. И. Драгомиров, когда обсуждалось назначение Куропаткина командующим в Маньчжурии: «Теперь [57] главнокомандующему не нужно гарцевать на коне; не только можно, но и должно управлять войсками издали» {180}.

«Увлекаясь исключительно деталями, — отмечал Мартынов, — упуская из-за них главное, Куропаткин и ближайших помощников своих старался набрать из числа людей с нашим же складом ума; насколько от него зависело, он тщательно избегал совместной работы с людьми самостоятельными и широкими, склонными к смелой творческой деятельности» {181}. Неудивительно, что В. А. Сухомлинов негативно оценивал Куропаткина и отказался принять его предложение возглавить штаб Маньчжурской армии. По мнению Сухомлинова, Куропаткин всё равно не дал бы ему реализовать управление войсками во время военных действий и сделал бы всё по-своему {182}. «Сухомлинов, — вспоминал служивший под его началом с 1900 по 1907 г. А. С. Лукомский, — бесспорно, был чрезвычайно способным и даже талантливым офицером Генерального штаба» {183}. Его авторитет тогда стоял достаточно высоко — он был помощником командующего Киевским военным округом, ген. М. И. Драгомирова, также, кстати, присутствовавшего на Курских манёврах и относившегося к полководческим талантам Куропаткина скептичечески {184}.

Можно перечислить основные составляющие этой неподготовленности к использованию «в поле» в целом весьма неплохо снабжённой, а с лета 1904 г. и отнюдь не менее многочисленной, чем японская, армии.

Одной из традиционных болезней русской реформированной армии была «отрядомания», когда из спаянных подразделений и частей выдирались отдельные составные, комплектующие импровизированные отряды. Солдаты, офицеры и даже генералы этих отрядов часто не имели представления о своих подчинённых, начальниках и соседях, что отнюдь не способствовало их эффективным действиям. О том, что Куропаткиным [58] эта болезнь была доведена до невиданных ранее размеров, было сказано много уже современниками. Командир Псковского полка М. В. Грулев вспоминал, что в июле 1904 г. в штабе Куропаткина в Ляояне установилась очень оригинальная точка зрения на раздробление частей, когда сразу же после прибытия в действующую армию его предупредили, что два батальона его полка останутся в Ляояне, а два — отправятся под Дашичао. По мнению офицеров, излагавших господствующую в этом штабе мысль, подобная практика вводила японцев в заблуждение относительно реальной численности русских частей и их дислокации {185}.

Этой участи не избежали и крупные единицы. «Куропаткин постоянно требовал присылки ему из России всего, что в армии было лучшего, — вспоминал А. Ф. Редигер, — а получив требуемое, не умел им распорядиться. Получив из России слаженный корпус, он тотчас разрывал на части, по бригадам и даже по полкам, которые разбрасывались в разные места» {186}. Справедливость слов Редигера подтверждается многочисленными свидетельствами. Командир VI Сибирского армейского корпуса ген. Л. Н. Соболев отмечал: «Вышло так, что за всё время боевых действий, с конца сентября (1904 г. — А. О.) до начала марта (1905 г. — А. О.), я имел под своею непосредственною командою корпус, в полном его составе, в течение всего сорока минут» {187}.

Подполковник Маннергейм, приехавший в Маньчжурию в начале сентября 1904 г., после Ляояна, застал там классическую для русской армии того времени ситуацию. Это, во-первых, слабая обеспеченность продовольствием и боеприпасами, надежды командования на подход подкреплений, чем объяснялся отказ от активных действий, имевший разрушительный эффект на мораль войск. Во-вторых, это была знаменитая отрядомания: «Общей характеристикой русского ведения войны было незапланированное создание больших частей из малых. Казалось, что Верховное командование [59] стремилось ободрить себя, когда перед большой операцией они создавали новые формирования за счёт старой системы. Это был, конечно, чистый самообман, так как все эти импровизированные части не были притёрты друг к другу и не могли действовать координированно, и совершенно ясно, что эта система стала источником слабости. Таким образом, многие командиры, имевшие репутацию храбрых и умелых военачальников, в этих условиях ничего не смогли сделать» {188}. В какой-то степени отрядомания была логичным продолжением частичной мобилизации, в том виде, в каком она была проведена, однако действия командования усугубляли ошибки, совершённые в период развёртывания армии. Всё это действовало ещё более удручающе на настроение и солдат, и офицеров. Военный администратор не мог понять, что тридцать отдельных батальонов не являются корпусом, будучи формально равными ему по силам. Эти особенности усугубляли и другие, довольно традиционные недостатки военной машины, созданной Милютиным.

Следующей проблемой была переоценка возможностей резервных войск. По сути дела, Русско-японская война была первым их испытанием. Сравнение с Русско-турецкой войной 1877—1878 гг. абсолютно неприменимо. Во-первых, тогда между мобилизацией армии, её сосредоточением и началом боевых действий прошла, не считая частичной мобилизации 1876 г., почти треть года. Этого времени хватило для создания боеспособных частей за счёт мобилизованных. При учёте качества последних, кстати, необходимо принимать в расчёт, что в массе своей они представляли солдат, прошедших значительный срок службы под знамёнами и действовавших знакомым оружием. В 1904—1905 гг. положение действующей армии было другим. Важность этого демонстрирует простой факт — процент запасных в возрасте от 35 до 40 лет в армии постоянно повышался: 30% начало войны, 53% — Ляоян, 57% — Шахэ, 72% — Мукден, 58% [60] — конец войны {189}. Призывной возраст в России начинался с 21 года, в то время как срок деиствительнои службы равнялся 5 годам. Это означает, что значительная часть призванных для войны с Японией проходила службу под знамёнами с винтовкой системы Бердана, так как перевооружение магазинной винтовкой системы Мосина прошло в 1893—1895 гг. Ян Гамильтон, британский военный агент в армии генерал-полковника Т. Куроки, отмечал: «Видимо, многие из пленных европейцев незнакомы с магазинным ружьём, будучи сорока лет от роду и недавно вновь призваны под знамёна» {190}.

Русские артиллеристы получили новое полевое скорострельное орудие, ни в чём не уступавшее японскому, но их так и не обучили стрельбе с закрытых позиций. Между тем подобные предложения прозвучали почти за 10 лет до начала войны, но они встретили суровый отпор со стороны будущего критика Куропаткина и Сухомлинова: «Полагаем, что автор рассматриваемой заметки (о перекидном огне — А. О.) сделал свои выводы под влиянием практики мирного времени; но то, что гладко сходит на военном поле (т. е. на учениях — А. О.), едва ли даст те же результаты на полях сражений» {191}. В результате новые методы боя начали осваивать после Тюренчена. Под руководством Великого князя Сергея Михайловича в кратчайшие сроки была налажена подготовка вновь формируемых для Маньчжурской армии батарей, и в результате уже под Вафаньгоу русские батареи неприятно удивили своего противника. Под Дашичао 76 русских орудий I Сибирского армейского корпуса смогли даже подавить огонь 186 японских и не дать возможность японской пехоте атаковать русские позиции {192}. Никто не уделял [61] должного внимания этим проблемам до войны. Но менее всего думали о боевом слаживании вновь созданных частей.

«Мобилизация, проведенная в военных округах государства, — вспоминал безусловный авторитет в этой области А. С. Лукомский, — указала, что подготовка к ней была хороша в округах Киевском и Варшавском; удовлетворительная в округах Виленском, Петербургском и Московском и совсем неудовлетворительна в прочих военных округах» {193}. VI Сибирский армейский корпус начал мобилизацию в Москве в июне 1904 г. С первых же её дней проявились многочисленные недостатки с обмундированием, обувью, конской упряжью и т. п. {194}. При мобилизации резервные бригады разворачивались в дивизии, увеличиваясь по меньшей мере в два раза. Сразу же возникала проблема оружия, а также создания подразделений, отсутствовавших в мирное время в бригадах. Из четырёх полков 72-й пехотной дивизии, мобилизованной в Московском военном округе, один — 285-й Мценский — получил оружие (винтовки, револьверы, шашки, тесаки) с местных складов в Маньчжурии в «удовлетворительном состоянии», в то время как три остальных — 286-й Кирсановский, 287-й Тарусский, 288-й Куликовский приняли оружие или от полков, оставшихся в России, или из Московского артиллерийского склада. Оно оказалось в «исправном состоянии». Кроме того, 10-я артиллерийская бригада, приданная дивизии, получала вооружение из Варшавского артиллерийского склада. Дивизионный обоз формировался в окружном складе в Москве {195}.

Совершенно очевидно, что даже на среднем уровне мобилизация вызвала значительные организационные сложности. Пехота и артиллерия дивизии не могли сразу же считаться слаженными и готовыми к немедленной борьбе. Однако этим проблемы не ограничивались. В X Армейском корпусе, например, при мобилизации на роту в 60 срочнослужащих, [62] 30 из которых были ещё молодыми, недостаточно обученными солдатами, приходилось до 150 резервистов старших возрастов {196}. Боевая ценность этих частей была невелика. Командир одной из таких дивизий ген. М. С. Столица в письме, отправленном после Ляояна, отмечал: «Неправильная организация войск дала себя чувствовать: наши резервные войска оказались весьма плохи. Одною из причин отступления к Мукдену было беспорядочное отступление дивизии ген. Орлова; с такими войсками наступать невозможно» {197}. Для того чтобы преодолеть этот недостаток, в Петербурге приняли решение — не ослабляя западной границы и не снимая оттуда наиболее готовые к выступлению корпуса, из них брали артиллерию, офицерские, унтер-офицерские кадры, солдат-старослужащих. В результате ослаблялась готовность и первоочередных, и второочередных частей {198}.

Ценность войск из различных частей империи была неравнозначной. Резервисты, прошедшие службу под знамёнами 10 и более лет раньше, по данным японской разведки, проходили обучение сроком не более 3 месяцев, иногда этого не хватало для того, чтобы подготовить запасных. Цитируемый выше Гамильтон отмечал: «Хагано (полковник, начальник разведотдела 1-й армии — А. О.) энергично доказывает, что сибиряки более выносливы и имеют больше природных и военных качеств, которых совершенно недостает людям европейских батальонов. Самые лучшие войска — это войска Туркестанской армии, второе занимают сибирские и третье — войска Европейской России. Имея за собой семь лет службы в России и все данные японского разведывательного отделения, Хагано должен был знать, что говорит» {199}. На самом деле X Армейский корпус, мобилизованный в мае 1904 г., имел на подготовку только 10 дней, XVII Армейский и V Сибирский, мобилизованные в начале и конце [63] июня того же года — две недели {200}. По ходу войны эти сроки постепенно увеличивались. XVI Армейский корпус начал мобилизацию 10 (23) октября 1904 г., и начал движение на фронт 14 (27) ноября, т. е. чуть более месяца. Дорога 98-го пехотного полка, входившего в этот корпус, от Двинска до Мукдена заняла 52 дня {201}.

Столь длительное пребывание в дороге не использовалось командованием должным образом. Корпусные учения и штабные игры не проводились, большое количество вновь прибывших офицеров, от ротного до бригадного уровня, вынуждены были знакомиться с войсками по пути на фронт. Генерал Д. С. Шуваев был одним из немногих командиров дивизий, который использовал время поездки в Маньчжурию для того, чтобы проводить решение тактических задач со своими бригадными командирами. Как справедливо отмечал Редигер; это был «факт редкий, если не единственный в своём роде» {202}. Если командование не находило чем занять подчинённых, то ничего не делавшие люди сами находили себе занятия по пути на фронт. Игра в карты, употребление спиртных напитков — всё это имело место в воинских эшелонах {203}.

Иногда прибывающих запасных по прибытии в действующую армию сразу же рассылали на линию фронта в полки. Большой пользы они не приносили, скорее наоборот. В бою под Мукденом 3-й и 4-й стрелковые полки за сутки отразили исключительно винтовочным огнём 12 японских атак, без поддержки своеи артиллерии. Наступавшая японская бригада понесла огромные потери. Прибывавшие для поддержки стрелков запасные разбегались в тылу при первых взрывах шимозы. «Весьма плохая была мера укомплектовывать полк накануне боя. — Вспоминал участник боя. — Успеха можно ожидать только в том случае, если люди [64] сплочены, если их знают начальники, и сами они знакомы с таковыми. С уверенностью утверждаю: лучше сплоченная рота, чем сборный батальон» {204}. Но к гораздо более худшим результатам приводило использование целых полков и дивизий, целиком необстрелянных и состоявших из призванных запасных. Вступая в бой «с колёс», эти части не могли проявить хороших результатов.

Классическим образцом такого рода может послужить история с «орловскими рысаками» — 54-й пехотной дивизией ген.-майора Н. А. Орлова, профессора Николаевской академии, дрогнувшей в сражении под Ляояном. Профессор был специалистом по суворовским действиям в Италии и большим поклонником наступательных действий во что бы то ни стало. «Всякий начальник отряда, — утверждал он в 1895 г., — должен отдать предпочтение наступательным действиям, так как ими достигаются наибольшие результаты. Только в исключительных случаях, и то лишь временно, можно прибегнуть к обороне. Для наступления требуется твёрдая воля, готовность принять на себя ответственность, даже когда превосходство сил над неприятелем становится сомнительным. Тот, кто избегает ответственности, естественно склонен к оборонительным действиям. Конечно, следует считаться с топографическими свойствами местности, но главною данною остаётся всё же живая сила — наши и неприятельские войска. Энергичное решение поднимает дух наших войск и угнетает дух неприятеля; оно может, потому, в значительной степени уравновесить невыгоды местности» {205}.

Примерно так Орлов и действовал в Маньчжурии, забывая, что войска, которые находились под его водительством, существенно отличались по уровню слаженности и подготовки от суворовских, с которыми можно было наступать, не считаясь с «невыгодами местности». Перед прибытием подкреплений шли непрерывные ливни, поля гаоляна превратились, по воспоминанию участника боёв, «в какое-то сплошное [65] болото, настолько топкое и грязное, что двигаться по нему без дорог, кроме самого медленного шага, решительно не было ни малейшей возможности» {206}. В эти болота и была спешно отправлена дивизия Орлова. «Необстрелянных и немолодых резервистов этой дивизии, — вспоминал Б. В. Геруа, — прямо из поездов направили от станции Янтай для контратаки обходивших японцев в лес гаоляна; здесь наши пензенские бородачи, дети открытых полей и широкого обзора, совершенно потерялись и дрогнули при первых японских шрапнелях. Дивизия рассеялась и с трудом собралась позже к Янтаю» {207}. Были потеряны Янтайские угольные копи и важные позиции в горном районе. Отряд понёс значительные потери, сам Орлов ранен. Станцию Янтай удалось отстоять лишь благодаря усилиям I Сибирского армейского корпуса ген. Штакельберга {208}. Неподготовленной дивизии поручили весьма сложную задачу, и последствия этой ошибки переросли по важности масштабы простого поражения. «Толпы запасных постепенно разбрелись, — отмечал другой свидетель произошедшего, — и начатое сравнительно в порядке движение некоторых частей назад скоро получило характер полного развала. Японцы потеряли в схватке с отрядом ген.-майора Орлова только 181 человека; наши потери достигали 1502 человек, и объясняются главным образом стрельбой по своим. Войска совершенно потеряли ориентировку и, отступая, отстреливались во все стороны... Не так важно было исчезновение с поля сражения 12-батальонного отряда ген. Орлова, как тяжело было моральное впечатление, произведенное этим эпизодом на войска всей Маньчжурской армии» {209}.

Если в начале войны в русском тылу были склонны недооценивать противника, то истории, подобные «орловским рысакам», порождали слухи и завышенные представления о [66] качествах японского солдата. «У японских генералов много настойчивости, — вспоминал защитник Порт-Артура, — но войска качеством нисколько не лучше наших... Те же японцы бегали не раз под Артуром, а на Высокой горе, нарвавшись на хороший гарнизон, руководимый отличным начальником, прямо-таки оскандалились. По-моему, «оскандалились» потому, что, обратив гору в груду развалин, имея громадное превосходство в артиллерии и пехоте, не взять гору — стыдно, а взяв, ещё отступить перед горстью бойцов — скандал! Нет! Японские войска отличные, но ничего особенного, ничего непобедимого для русских они не представляют. Им тоже не чужды ошибки и малодушие. Всё зависит от того, с кем они имеют дело» {210}.

В конце войны это начал понимать и Куропаткин. После Мукдена в разговоре с корреспондентом «Русского слова», полковником в отставке И. А. Ладыженским, он признался: «Многое должно быть отнесено на счёт неудачного комплектования войск, присылаемых из России благодаря не менее неудачной мобилизации их. Вместо живого, цельного организма, части по приходе их на войну долгое время представляют собой лишь плохой механизм, слаженный на скорую руку. Вследствие этого части нашей армии далеко не однородны, а общая гармония действий недостижима» {211}. Для того чтобы дух и боевая ценность этих войск изменялись к лучшему, нужно было время. После Ляояна Куропаткин отправил ген. Столицу наводить порядок в 54-й пехотной дивизии. Тот поначалу ужаснулся. В конце августа 1904 г. задача показалась ему почти неразрешимой: «Я думаю, что подчинённые говорят: вот собаку прислали! Но могу уверить, что не быть собакой прямо невозможно: офицеры ничего не знают и знать не хотят; нижние чины почти все запасные и притом старших сроков службы; одним словом, это не русские войска... Понемногу начинаю приводить в христианскую [67] веру, но очень трудно» {212}. Но чуть более чем через месяц слаженная, хорошо подготовленная и привыкшая к необычным для себя условиям борьбы дивизия оказалась способной наступать, не считаясь с потерями {213}. Это были те самые резервные войска, с которыми «наступать невозможно». Более 54-я пехотная командование не подводила. Итак, для того чтобы резервисты стали настоящими частями, на них нужно было потратить время и силы.

Низшей точкой падения Куропаткина стало сражение под Мукденом. Оно началось с японского наступления 12 (25) февраля 1905 г. Ояма атаковал частью своих сил укреплённые русские позиции с фронта, отправив армию Ноги в дальний обход с целью выхода во фланг и в тыл русских армий. Мукденское сражение стало для русских армий увеличенной и ухудшенной копией Ляояна. Русские войска с успехом отражали атаки японцев, а их главнокомандующий, отказавшись от собственных планов перехода в наступление, создавал импровизированные отряды, выдёргивая из корпусов и дивизий полки, батальоны, роты и даже взводы. В результате в тылу возникала чудовищная путаница, и, когда 16 февраля (1 марта) обнаружилось движение Ноги, ему было нечем эффективно противостоять. Перебрасывая резервы с одного участка на другой, Куропаткин вводил их в бой по частям и без достаточной координации, невозможной в созданных им же самим условиях.

«Отрядомания» под Мукденом достигла пика: для прикрытия фланга отступавшей русской армии был сформирован сводный отряд Генерального штаба генерала от кавалерии М. В. фон дер Лауница, силою в 51 батальон, из частей всех трёх армий, 11 корпусов, 16 дивизий и 43 различных полков {214}. Кроме этих батальонов, в отряд входили 20¾ сотен и эскадронов и 132 орудия (из 5 артиллерийских бригад). Мало этого, этот отряд ещё делился на четыре отдельных [68] отряда. Более мелкие соединения также формировались по принципу калейдоскопа. Для формирования этих новых единиц командование выдёргивало из частей отдельные роты, взводы и даже отделения. Смешение войск достигло уровня хаоса, войска не знали своих командиров, командиры — войска, все вместе — соседей. В штабе Лауница (если этот термин применим к тому, с чем он вынужден был начинать руководство своим отрядом, а именно 1 полковника Генерального штаба и 2 адъютантов генерала) эффективно действовала только лишь связь с главнокомандующим, которая поддерживалась по телефону. Командиры вновь прибывавших частей не могли получить ни информацию об общей ситуации, ни точных указаний к действию, нельзя было представить, где именно расположен отряд Лауница. Даже организация нормального снабжения таких отрядов была почти невозможной, управлять ими было очень трудно, активно использовать — нельзя. В этом состоянии они могли лишь обороняться порознь {215}.

В результате с огромным трудом Ноги был приостановлен, но Куроки атаковал и прорвал фронт ослабленной 1-й русской армии ген. Линевича. Мукден стал яркой демонстрацией кризиса системы управления. 24 февраля (9 марта) Куропаткин отдал приказ об отступлении, которое не смог организовать. Неудачное сражение под Мукденом закончилось катастрофой именно во время отступления. В результате неудовлетворительной работы штаба главнокомандующего 25 февраля (10 марта) в дефиле на Мандаринской дороге за Мукденом перемешались войска 2-й и 3-й армий с обозами и тыловыми службами — свыше 300 000 человек — 370 батальонов, приблизительно 1000 орудий, десятки тысяч повозок {216}. Возникла давка, контроль над войсками был утерян. [69] Появившаяся японская артиллерия обстреляла пространство, заполненное людьми, и в результате началась паника. Были потеряны 29 скорострельных орудий, 46 лафетов, 44 передка, 547 зарядных ящиков, 9 передних ходов зарядных ящиков, 279 патронных двуколок, 753 хозяйственные двуколки, 79 походных кухонь, 489 разных повозок {217}.

К счастью, ослабленные потерями (около 70 000 человек) японцы не вели энергичного преследования. К тому же 1-я армия Линевича отступила вдоль железной дороги и, сохранив боеспособность, прикрывала отход толпы, в которую Куропаткин превратил две свои армии. Потери русской армии в Мукденском сражении были огромны. Кроме оставленных 29 скорострельных трёхдюймовок, были потеряны 2 полевые мортиры и 2 поршневых орудия. В плен попали почти 30 тыс. рядовых, один генерал, убито и ранено свыше 60 тыс. человек. 5 полков потеряли свои знамёна (4 из них, как выяснилось позже, удалось спасти и вернуть, в том числе и из плена) {218}. Попытка задержаться на подготовленных для обороны позициях под Телином, где находился армейский интендантский склад, даже не предпринималась, хотя по плану Куропаткина именно здесь должно было закончиться отступление. Состояние армий исключало такую возможность, и они отошли к Сыпингаю, находившемуся почти в 200 км севернее Мукдена, где они собрались к 9 (22) марта {219}.

2 (15) марта Куропаткин был смещён с поста главнокомандующего и через два дня сдал командование Линевичу {220}. [70] В качестве командующего армией он по-прежнему оказывал значительное влияние на принятие решений и по-прежнему продолжал призывать к терпению, обещая, что при правильном использовании сил успех будет гарантирован. «Мы вполне готовы к бою, — писал он Витте 26 мая (8 июня), — и я ожидаю его с нетерпением. Нам, по моему мнению, скоро надо будет перейти в решительное наступление. И неужели при этих условиях возможно говорить о мире «во что бы то ни стало», даже позорном для России? Японцы на суше напрягают крайние усилия для борьбы с нами. Есть основания признавать, что далее развивать свои войска им уже не по силам, что они дошли до кульминационного пункта своего успеха. Мы же только ещё входим в силу (и, прибавлю, входим так медленно, что до сих пор ещё не пополнили свои ряды, но получили подкрепления и ещё получим их). Повторяю: мы стоим настолько твёрдо на суше, что должны победить, если опять не наделаем грубых ошибок. От этих ошибок не гарантированы и японцы, и они их тоже делали, но мы, несомненно, совершенствуемся, учимся, и боевой опыт улучшает, а не ухудшает наши войска, и начальствующих лиц, несмотря на неудачи» {221}.

В последнем утверждении Куропаткина трудно не сомневаться. Новый главнокомандующий так же, как и его предшественник, был сторонником пассивной обороны, приведенные в порядок войска сделали всё для того, чтобы сделать успешное наступление японцев невозможным. Только на участке 2-й армии было построено 95 полевых укреплений, 100 мостов, 450 км дорог, 60 деревень были превращены в опорные точки, установлено 350 000 м² искусственных препятствий {222}. Пять корпусов армии были распределены между этими укреплениями по фронту в 45 вёрст. В среднем на каждые 450 шагов, т. е. на каждый прямой выстрел, приходилось по одному опорному пункту {223}. Итак, наступать [71] никто не собирался, а от грубых ошибок никто не мог быть гарантирован. Первое распоряжение, сделанное Линевичем на этих создающихся позициях, предписывало начать рекогносцировки новой оборонительной линии глубоко в тылу, по Сунгари. Поэтому, даже когда Сыпингайские позиции стали неприступными для фронтальной позиции, никто не мог поручиться, что, в случае их обхода с фланга, не повторится история Ляояна и Мукдена {224}.

Между тем силы японской армии действительно были уже исчерпаны, для их восстановления необходимо было провести новые призывы, обучитьш новобранцев, сформировать не менее 6 новых дивизий, получить дополнительно около 1 млрд. йен на военные расходы — для полного осуществления мероприятий по подготовке нового генерального сражения потребовалось бы не менее года. Это означало, что японская армия более не могла наступать в Маньчжурии. Уже 10 марта, получив известие о победе под Мукденом, фельдмаршал Ямагата на аудиенции у императора убеждал его, что наступило время действий внешнеполитического ведомства. В тот же день те же мысли он изложил и перед правительством и, более того, в несколько закамуфлированном виде даже и прессе: «Глупо продолжать сражаться с упорствующим врагом {225}. Первым на это отреагировал из Маньчжурии Ояма, который 13 марта отправил в императорский штаб письмо, убеждавшее срочно предпринять верные дипломатические шаги: «Наши военные операции после Мукденской битвы должны особенно хорошо сочетаться с нашей политикой. Другими словами, решим ли мы наступать дальше, преследуя неприятеля, или возьмём курс на позиционную войну, если наши военные операции не будут соответствовать политике страны, то борьба, стоившая, наверное, нескольких тысяч жизней, окажется тщетной. Если политика нашей страны будет определена как требующая [72] военных успехов, то наша армия понесёт бессмысленные потери» {226}.

23 марта свое мнение перед руководством правительства изложил и начальник Генерального штаба. Ямагата считал, что наступил решающий, третий период военных действий. Россия, по его мнению, не запросит мира, даже если война продлится ещё несколько лет, а японцы возьмут Владивосток и Харбин. «Будем ли мы наступать или обороняться, — утверждал он, — в любом случае до мира ещё далеко. Есть определённые вещи, над которыми нам стоит глубоко задуматься. Во-первых, большая часть войск противника ещё находится дома, а мы свои силы уже истощили. Во-вторых, противник ещё не испытывает недостатка в офицерах, а мы многих потеряли с начала войны, и заменить их трудно... Короче, третий период имеет огромное значение, и если мы ошибёмся, то наши славные победы превратятся в ничто. Теперь мы должны быть осторожными» {227}. Мнение японских военных было единодушным. Они требовали мира. 23 марта начальник штаба Маньчжурских армий генерал армии Г. Кодама был вызван в Токио для доклада о положении дел. Главной целью этой поездки было убедить руководство страны немедленно приступить к переговорам. На вокзале Кодаму встречал окрылённый успехами заместитель начальника Генерального штаба генерал-лейтенант Г. Нагаока, который сразу же был охлаждён словами: «Нагаока, не будьте глупцом. Тот, кто разжёг огонь, должен и погасить его. Вы забыли об этом?» {228}

Тяжёлое состояние противника отнюдь не означало неизбежности его краха, а готовность японских военных к переговорам свидетельствует только об их трезвости на вершине успехов. Даже войну на истощение невозможно выиграть более или менее удачными отступлениями. Только успешное контрнаступление в Маньчжурии и победа над армией, которую уже не смогли бы восстановить японцы, могли [73] привести к перелому в военных действиях и, в конечном итоге — в войне. Однако главная проблема русской армии, к которой всё ещё продолжали прибывать подкрепления, как раз и состояла в том, что и она уже не могла наступать. Правда, в отличие от японцев, по причинам нематериального характера. Никогда ещё за всю войну развитие событий на фронте не зависело столь сильно от морального состояния армии. В Маньчжурию шли пополнения, после Мукдена в действующую армию было отправлено 194 батальона, 48 сотен, 916 орудий, 496 пулемётов. К началу сентября 1905 г., т. е. на момент заключения перемирия, на Сыпингай прибыло 130 батальонов, 48 сотен, 468 орудий, 332 пулемёта и 10,5 инженерных батальонов {229}.

Но эти войска вместе с материальной силой приносили с собой новости из страны, уже охваченной революцией. Тыл играл особую роль в ослаблении боевого духа армии. В русском образованном обществе начала XX в. антивоенные настроения приобретали весьма оригинальный характер. Роль тыла в событиях 1904—1905 гг. была мастерски, со знанием дела, описана А. И. Гучковым в его речи в Государственной думе в мае 1908 г.: «Но если правительство, хотя в конце несчастной войны, поняло свою ошибку и в пределах своих сил и разумения её исправляло, то второй виновник наших неудач — наше общество — так до конца и остался в этом своём ослеплении. Общество оказалось в этом отношении нисколько не выше и не прозорливее правительства. Оба друг друга стоили. Непопулярность самого повода к войне заставила общество наше закрыть глаза на то, какая жизненная ставка разыгрывалась там вдалеке. И всё то, что лилось отсюда в армию, наша пресса, письма родных и знакомых, приезжие люди, всё это отнимало последнюю бодрость, остаток энергии, остаток веры в себя и в успех. Наше общество действовало во всё время войны деморализующим образом на нашу армию» {230}. [74]

Но всё же... Не стоит преувеличивать значение революции и её развращающего влияния на войска. Поражения Куропаткина сказались на них в несравненно большей степени, чем революционная пропаганда. Победоносная армия редко бунтует и всегда хранит верность полководцу, давшему ей победу. Куропаткин был продуктом военной системы, которую он хотел сохранить, так как не видел в ней недостатков, требующих кардинальных изменений. Он жил в политической системе, которую хотел изменить, но своими неудачами способствовал тому, что обе потеряли авторитет, накопленный предыдущими поколениями. Автор брошюры «Die Waffen Hoch!», вышедшей в 1910 г., подполковник австро-венгерской армии Оскар Мусцинский фон Аренгорт писал: «Ещё ни разу, с тех пор как человечество записывает хронику войн, расчёты посторонних зрителей о силах и шансах противников не были так грубо опрокинуты, как в минувшую войну. Несмотря на все похвалы, которые с 1900 г. расточались в адрес японцев, никто не хотел верить в окончательный и решительный успех, имея в виду только одни цифры вооружённых сил. Напротив, — господствовало почти единодушное убеждение всех европейских держав с Россией, конечно, во главе, что маленькая Япония может достигнуть частичных успехов, но никто не верил в её окончательную победу, благодаря неисчислимым, почти неиссякаемым боевым средствам России. Таким образом, стратеги учитывали возможность для Японии, выражаясь их собственным языком, быть придавленной, если не уничтоженной вконец. Но увы, не тут-то было. Карлик Давид победил великана Голиафа (выделено авт. — А. О.)» {231}.

Внешнеполитические последствия поражения в Маньчжурии не поддаются переоценке. Один из признанных знатоков русской армии того времени майор Эбергад Теттау, прошедший с ней всю войну, отмечал: «Я питал большую симпатию к русской армии, хотя и не закрывал глаза на её слабые стороны, мне неоднократно во время манёвров представлялась возможность убедиться, что много оставляет желать [75] руководительство и боевая подготовка. Но я не сомневался, что война закончится победой России, так как я знал, что армия её в основе хороша и в ней царит превосходный дух» {232}. «Мало кто мог предугадать окончательное поражение русских в Русско-японской войне, — отмечал Ганс Куль, служивший тогда в германском Генеральном штабе. — Скорее предполагалось обратное. Даже самый трезвый критик и лучший знаток русской армии не мог бы предусмотреть той небоеспособности, которая обнаружилась русскими на полях Маньчжурии. Это казалось невозможным, принимая во внимание хотя бы славные традиции в этой армии, хотя, конечно, нельзя не учесть того, что японцы, наоборот, проявили непредвиденную боеспособность» {233}.

В конце 1905 г. начальник прусского Большого Генерального штаба фон Шлиффен провёл последнюю военную игру, результаты которой стали основой его знаменитого плана будущей войны. Его речь перед участниками этих учений показала, что в Берлине внимательно следили за тем, как действовали армии в Маньчжурии, и сделали из случившегося в целом верные выводы: «С театра маньчжурской войны доносят также, что русские начальники так же мало, как русский Генеральный штаб, понимают управление армиями, так и частями её — корпусами. Если бы вы, милостивые государи, захотели бы откровенно спросить начальников сторон на этой игре, то вы услышали бы, что тот или другой низший начальник совсем меня не понял и действовал совсем не так, как я хотел. Другой скажет: он мне всё испортил и проч. Для высшего начальника является искусством сделать свои мысли и намерения понятными своим подчинённым, а для подчинённого является искусством схватить общую обстановку, понять намерения высшего начальника и целесообразно привести их в исполнение. Эти искусства должны быть изучаемы» {234}. [76]

Эти искусства не изучались Куропаткиным, они скверно изучались его преемниками, что сделало неизбежными новые неудачи, новые жертвы, новую дискредитацию власти и, наконец, её свержение и кровавый хаос революции — неизбежное следствие поражений в стране, где огромные нерешённые проблемы мирно, как казалось, сосуществовали с правительством, не боявшимся оставлять их нетронутыми, надеясь, что со временем всё обойдется. Не обошлось...

О. Р. Айрапетов,
кандидат исторических наук