[208]
ШТУРМ КАРСА
(Отрывок из памятной книжки о последней русско-турецкой войне.)
Вот уже более месяца, как после боя на Орлокских высотах полк наш в числе других войск блокирует Карс. Бесконечная, однообразно-бурая, выжженая солнцем равнина расстилается перед нами, и среди неё высятся величественные форты Карса: «Хафис-паша», около него группируются более отлогие и менее высокие холмы других укреплений. Этот дикий ландшафт не лишён своеобразной прелести, в особенности утром, когда равнина, покрытая инеем первых заморозков, кажется покрытою белою парчовою ризою, блестящею в первых лучах восходящего солнца драгоценными камнями всех цветов радуги. Самого города нам не видно: он расположен в котловине, образуемой окружающими его высотами и совершенно закрыт ими с нашей стороны. Турки усердно обстреливают наш лагерь, хотя без всяких результатов: мы стоим вне их выстрелов, и неприятельские снаряды падают в почтительном расстоянии от лагеря, не разрываясь по причине мягкого грунта и вырывая огромные ямы, которые мы видим, проходя на дежурства в аванпосты. Наша осадная артиллерия слабо — по два [209] раза в день, в 12 часов дня и около того же часа ночью, — отвечает на неприятельские выстрелы, как говорят, по недостатку боевых снарядов и тем вызывает шутливые замечания офицеров и солдат. Если бы не эти выстрелы с батарей, можно было бы думать, что мы живём обыкновенною лагерною жизнью: также, как и в мирное время, стройными рядами расположились белые палатки полка, также производятся наряды на службу и также производятся учения, хотя в более ограниченном числе часов. Последние, впрочем, производятся не столько для пользы службы, сколько для развлечения скучающих солдат.
В первые дни блокады Карса и офицеры, и солдаты были рады отдохнуть от бесконечных форсированных переходов, грязи, недоеданий, недосыпаний и привести, насколько возможно, в порядок невыдерживавшие самой снисходительной критики свои костюмы и обувь, но прошла неделя-другая, люди отдохнули, привели кое-как в порядок свои доспехи и заскучали. Начальство поняло это настроение солдат, и вот начались учения.
— А что, господа, — обращается обыкновенно, улыбаясь, батальонный командир к призводящим учение ротным, едва услышит выстрел нашего осадного орудия, — не пора ли и за кашу? Слышите, наша скромница (пушка) возвещает адмиральский час...
И ротные командиры приказывают фельдфебелям вести людей по палаткам.
Однообразие нашей стоянки нарушается только назначениями рот в прикрытие к осадной батарее и в сторожевую цепь, на аванпосты.
С наступлением ночи, после пробития зари, свободные от аванпостной службы солдаты забираются в палатки, жгут в них набранные днём помёт и солому и, плотно заперев вход, ложатся на разостланных, часто на промоченной дождём земле, ранцах, укутавшись шинелями, с тем, чтобы проснуться дрожащими от холода.
Офицеры собираются у кого-нибудь из товарищей, играют в возбуждающий нервы штосс, пропускают «по маленькой», когда имеется скверный местный спирт, острят, кто как может, над полуночным выстрелом нашего осадного орудия и потом расходятся спать по своим палаткам...
Монотонная жизнь надоела до одурения, и все страстно ждут какой-либо перемены. [210]
Сегодня, 5 ноября, когда я после обеда собирался-было вздремнуть, в нашу палатку вошёл фельдфебель с заявлением, что ротный командир требует меня экстренно к себе. Я оделся и вышел. Войдя в палатку ротного командира, я застал его надевающим на себя элегантное свежее бельё. На полу лежал раскрытый походный чемоданчик, на столе приветливо шумел складной самовар.
— Можно думать, господин поручик, что вы собираетесь на бал, — пошутил я, здороваясь с ротным.
— И не говорите. Ещё хуже: на представленье, каких у нас на сцене нет, — задумчиво отвечал он. — Поздравляю: сегодня штурмуем Карс. Только, пожалуйста, никому об этом ни слова: всё велено держать в строжайшей тайне... Желаю вам отличиться.
— Багодарю. Но... вы не шутите?
— Видите, что я делаю, — приготовляюсь...
— Разве у вас есть предчувствия?
— Предчувствия, не предчувствия, а нужно быть готовым ко всему. Думаю, что турки не отдадут нам без выстела Карса, и дело будет жаркое...
Мы сели за чай и долго говорили о штурмах Карса во время прежних войн.
Выйдя из палатки ротного командира и всматриваясь в лица проходивших мимо солдат, я понял, что им уже всё известно. На задней линейке лагеря батальонные командиры в сообществе с полковым адъютантом осматривали штурмовые лестницы, и окружавшая их группа солдат жадно вслушивалась в каждое слово офицеров. На лицах солдат лежала давно знакомая мне печать серьёзности, которую я всегда замечал на этих лицах перед прежде бывшими боями: каждый солдат невольно думал о неизвестном будущем. Начало смеркаться; солдатам раздают увеличенные порции мяса и сухарей. Вот уже смерклось, наступила ночь. Роты строятся на линейках, нигде не слышно зажигательных речей, всё делается просто, как будто мы идём не на штурм, а на обыкновенное дежурство в аванпосты... Пошли... Что то будет, что то будет?
Ночь сначала была тёмная, хоть выколи глаз; луна ещё не всходила. Полк в глубоком молчании шёл ускоренным маршем то через засеянные поля, то по вспаханным для посева нивам. [211] Изредка тишина нарушалась столкнувшимися штыками, вслед за чем раздавалось осторожное предостерегающее «тсс!» ротного командира или фельдфебеля. Справа от идущего полка доносилось чуть слышное тяжёлое громыхание орудий нашей артиллерийской бригады и фырканье её лошадей. Полк быстро приближался к укреплениям Карса; в слабом полусвете восходящей луны с каждой минутой яснее и яснее выделялись холмы укреплений на всё ещё тёмном небе. По мере приближения полка к крепости отчётливее и отчётливее слышались выстрелы начатого уже штурма: мелкой перекатной дробью звучали ружейные выстрелы, часто заглушаемые одиночными и выстрелами залпами из орудий карсских батарей. Наш полк с шедшею с ним артиллерией нашей дивизии были остановлены. Разобраться в местности за темнотою ночи было крайне трудно, а определить дистанцию от места нахождения полка до Карса — и того ещё труднее, хотя мрачные силуэты укреплений крепости достаточно ярко выделялись на сравнительно светлом фоне южного неба. Турки выпустили несколько светящихся бомб и, усмотрев наш отряд, начали обстреливать нас шрапнелями, не причинявшими нам, впрочем, никакого вреда, так как шрапнели летели высоко в воздухе над отрядом и зарывались далеко за ним в мягком грунте.
1-ю стрелковую роту 160-го пехотного Абхазского полка, в которой служил я, вызвали вперёд в прикрытие артиллерии. Неподалёку от меня стоял только что прибывший из запаса армии солдат, всякий раз склонявший голову при свисте летящего с неприятельской батареи снаряда. Такое поведение солдата вывело из себя стоявшего вблизи бравого ефрейтора.
— Кой чёрт, смотрю я на тебя, — сказал он, — кланяешься турецким гостинцам? А ещё старый солдат.
— Да волей-неволей, дяденька, поклонишься, как заслышишь, как летит «он» прямо в тебя...
— Эх ты, деревенская ворона! Разве не знаешь, коли слышишь её свист, так она за тобою уже за тридевять земель катает?.. Эх вы! Смотреть на вас не хочется...
Между тем слышимые нами выстрелы становились всё чаще и чаще. Послышались крики «ура». Тогда-то в морозном воздухе торжественной ночи раздался звучный величественный голос начальника 40-й пехотной дивизии, генерал-лейтенанта Шатилова:
— Господа артиллеристы, откройте огонь!
Команду повторил голос бригадного командира 40-й артиллерийской [212] бригады, и вслед за ним молодой задорный голос произнёс:
— Перрвое..., пли!
Раздался грохот орудия, и на полугоре стоявшего перед нами укрепления «Араб-табия» блеснул огонёк разорвавшейся выпущенной из орудия шрапнели.
— Не донесло, ваше благородие, — послышался голос наводчика.
— Возьми на две линии выше.
— Есть, ваше благородие!
— Вторрое..., пли!
Огонёк разорвавшейся шрапнели блеснул на гребне осаждаемого форта.
— Раз в раз, ваше благородие! — сказал наводчик.
— Спасибо! Молодчина! Жарь на эту дистанцию!
Укрепление Араб или Карапатлах.
И начали «жарить». Турки, очевидно понимавшие, что отряд наш производит против их форта «Араб-табия» не более, как демонстрацию, слабо отвечали нам на наши выстрелы из орудий, сосредоточив всё внимание на наступлении 2-го (Кутаисского) полка нашей дивизии на форт Карадаг, находившийся рядом с укреплением, против которого демонстрировал наш полк. В сторону Карадага слышались беспрерывные ружейные и орудийные выстрелы с укреплений Карса вместе с ответными выстрелами наших войск, порою заглушавшихся могучим «ура».
Начинало светать; восток алел, и тени стоявшего перед нами укрепления из тёмных делались более светрыми. Гремящая по Карсу и из него канонада вдруг прекратилась. В укреплениях Карса слышались какие-то жалобные сигналы на духовых инструментах, значения которых никто из нас не понимал. Наступила, наконец, невозмутимая тишина, как-то сразу успокоившая слух и нервы после сильных ощущений грохота канонады. Все недоумевающе переглядывались:
— Значит, штурм отбит? — спрашивал, казалось, взгляд солдат.
Вдруг раздался звучный голос бригадного командира 2-й бригады 40-й пехотной дивизии, генерал-майора Рыдзевского:
— Штурмовые лестницы — вперёд!
Люди с лестницами вышли вперёд.
— Шагом марш!
Наш полк двинулся. Сердца сжались: каждый понимал, что [213] наступает последний акт штурма, и невольно думал о своей судьбе. Полк шёл в такой гробовой тишине, что каждому было слышно биение своего сердца. Дорога шла какими-то холмами, усеянными булыжниками и гальками, без всяких признаков растительности. Нервы наши были напряжены до последней крайности. Каждый из идущих усиленно-внимательно всматривался вперёд, надеясь вот-вот увидеть грозное укрепление, но холм следовал за холмом, а укрепление не показывалось.
Вдруг выстрел (справа от колонны) невидимого для неё турецкого часового, открывшего движение полков {1}, рассеял общее недоумение. За выстрелом грянул залп дежурной турецкой роты на укреплении: пули засвистели и завизжали, делая рикошеты от камней, а горящие и светящиеся в полусвете раннего утра бумажные патроны турецких ружей красиво опоясали бруствер укрепления огненной нитью.
Озадаченные выстрелом и залпом солдаты на миг остановились и затем, без всякой команды, с криком «ура» бросились на гласис укрепления. Бежавший впереди нашей роты ротный командир, поручик Альбокринов, сделав несколько шагов, упал, поражённый пулею. Два солдата поспешили поднять его. Пуля попала ему в грудь, и алая струйка крови сочилась из раны по пальто. Красивое лицо его было страшно бледно, и глаза недоумевающе смотрели по сторонам. Встретясь взглядом со мною, он попробовал улыбнуться, но только какая-то судорога исказила его красивое лицо. Его поспешили унести на перевязочный пункт.
Между тем передовые солдаты перебежали по гласису до рва укрепления и остановились в недоумении: турки не выходили на бруствер, а, положив на него ружья и спрятав головы, в упор поражали штурмующих; пули, свистя, неслись роями и жалобно выли, делая рикошеты по камням; с Хафис-паши бросали по штурмующей колонне шрапнели и светящиеся бомбы, красиво, как падающие звёзды, мелькавшие на лазурном фоне неба и с грохотом рвавшиеся среди наших солдат. Спасаясь от пуль невидимого врага, солдаты прилегли на гласисе, как тигры, готовые броситься на добычу. Крики «ура» смолкли.
— Что же это, братцы? — послышался впереди голос лежавшего [214] солдата, — этак они нас всех ухлопают! Камнями их, проклятых!
И вслед за тем град увесистых, валявшихся на бруствере булыжников полетел на бруствер в головы турок. Этот способ атаки оказался таким радикальным, что турки мгновенно оставили бруствер. Этого только и ожидали солдаты. Как морская волна, разрушившая препятствие, как сорвавшийся с горы обвал, неудержимым потоком хлынули они в ров и, миновав палисады, взобрались на бруствер; кто не попадал на штурмовые лестницы, карабкался на бруствер, втыкая в землю штык, задние подсаживали передних, и могучее «ура» опять огласило окрестность.
С соседнего форта Карадаг также неслись крики «ура!», «браво, абхазцы!» и слышались аплодисменты. Я удивлённо взглянул на форт: оказалось, что нас поощряли 1-й и 2-й полки нашей дивизии, взявшие раньше штурмом этот форт, о чём мы ничего не знали.
Спустившись вместе с солдатами в ров укрепления, я наткнулся близ палисадов на двух стариков-турок, с которыми хотел расправляться прикладом ружья какой-то усатый солдат. Несчастные обезумели от ужаса и, бросив ружья, фаталистически ожидали своей участи, беззвучно шепча что-то губами. Я оттолкнул солдата, загородил собою стариков, объявив их военнопленными, и передал унтер-офицеру нашей роты. Спасённые старики-турки поблагодарили меня взглядами, которых я никогда не забуду.
Вбежав на площадку укрепления, я нашёл её уже очищенною от неприятеля; там и сям валялись трупы турецких и русских солдат. Масса наших солдат, рассыпавшись по горже укрепления, преследовала выстрелами уходящего из укрепления в город неприятеля. Как оказалось впоследствии, турки понесли при отступлении из форта не столько потерь от наших пуль, сколько от охватившей их во время бегства паники. Следуя в город по узкой дороге, по которой едва могло проехать полевое орудий, охваченная ужасом масса турецких войск не в одну тысячу человек без всякого порядка устремилась по этой дороге; задние сталкивали в пропасть передних и идущих сбоку к отвесной круче в несколько сажен высоты. При уборке тел в братские могилы, у подножия взятого крепления было найдено множество турецких обезображенных от падения с [215] высоты турецких тел; в особенности поражал своим видом труп одного несчастного солдата-турка, очевидно, упавшего с крутизны укрепления прямо на ноги: в то время, как туловище трупа находилось на земле в сидячем положении, берцовые кости с разорванными сухожильями, прорвав верхние покровы тела, высоко поднимались над головою солдата. Группа солдат хлопотала над прекрасным крупповским орудием, повёртывая его дулом на город. В стороне от этой группы турецкий врач делал перевязку раненному в руку турецкому штаб-офицеру.
С укрепления «Хафис-паша» было сделано ещё несколько выстрелов по осаждающим для прикрытия отступающих в город турецких войск, и вдруг над этим укреплением был поднят белый флаг. Всё было кончено: Карс сдавался. Солдаты обнажили головы и начали набожно креститься.
Я оглянуля кругом. Картина была величественная. Восходящее солнце бросало на местность первые лучи, золотя высшую её точку, — форт «Хафис-паша». На лазурном южном небе не было ни облачка. Лёгкий ветерок лениво развевал висевшую над городом пелену дыма от выстрелов и распущенные знамёна русских полков на укреплениях. С одного из укреплений слышались звуки встречного марша и крики «ура!». Это главнокомандующий кавказской армии начал объезд войск, поздравляя их с победой. Радостные лица офицеров и солдат, сознающих, какой подвиг они совершили, довершали общeю картину русского торжества.
Едва проводили главнокомандующего, как солдаты открыли своеобразный рынок; предметами торговли служили доставшиеся победителям трофеи победы: турецкие сёдла, палатки, ковры, оружие; покупателями были, разумеется, офицеры. Ещё три дня задержали наш полк в Карсе для несения караульной службы и рытья братских могил...
Придя в лагерь, на прежнее место нашей стоянки, я был очень обрадован, застав в живых своего ротного командира, которого не успели ещё отправить в Россию и рана которого оказалась неопасною.
— А я уже послал о вас реляцию командиру батальона, — радостно встретил он меня, пожимая мне руку.
— В каком же смысле? [216]
— Это уже мой секрет. Я видел, как вы первым взбежали на гласис укрепления...
— Уж и «первым»! Как можно разобрать в такой массе людей, кто бежит первым, кто — последним?
— Ну, не скромничайте! Вы были для меня полезным человеком...
Полку дали на отдых несколько дней, во время которых скучающее офицерство, в складчину, сделало угощение находящимся в плену турецким офицерам.
...Вот вновь отдан приказ выступить нашему полку к Эрзеруму, и снова перед полком голая, безлюдная, выжженная солнцем степь с лазурным над нею куполом неба, и снова звучат в ушах знакомые солдатские песни, то заунывные, надрывающие душу своей безысходной тоской, то беззаветно удалые, далеко несущиеся по необозримой равнине, уже не раз слышавшей эти песни русских солдат...
А. В. Исупов.