СИЛЬНЕЕ СМЕРТИ
Дивизион
Солнце припекало не по-весеннему. Я стоял у входа на КП 1-го дивизиона, находившегося на так называемом Толстом мысе, который своим тупым носом упирался прямо в море. По одну сторону КП проглядывали уютные домики Бартеньевки, по другую золотом отливали пески Учкуевки — самого любимого пляжа севастопольцев.
На самом мысе громоздились укрепления, сохранившиеся со времен первой обороны Севастополя. В добротных, вкопанных в толщу скалистого грунта старых казематах нынче и располагался КП 1-го дивизиона. Здесь же предстояло нести службу.
Все тут знакомо и в то же время незнакомо. Дело в том, что работая в штабе полка, я не раз бывал на Толстом мысе. Приезжал сюда и в военное время — по заданию майора И. К. Семенова делился опытом снайперской зенитной стрельбы по высотным целям.
Но как с тех пор все вокруг изменилось! Трава будто выжжена знойным солнцем. Густой кустарник, плотно прикрывавший казематы, весь изломан, иссечен, словно неопытные кавалеристы проводили свою первую рубку [176] лозы. Вот только небольшие грядки, очень напоминающие мирное время, пышно зеленели метрах в двухстах от укреплений. Они заботливо обнесены крупными ржавыми осколками, обломками камня. Впрочем, все окрест усеяно бесформенными кусками бетона, битого кирпича, осколками снарядов, авиабомб и мин. Да, враг близко и ни на минуту не дает покоя. Прав был майор Семенов, когда, напутствуя на новую должность, предупредил:
— Ты, Игнатович, теперь важнейший фланг. И к тому же самый беспокойный. Так что присматривайся, вникай, действуй...
Действуй!.. А с чего начинать?.. Но додумать так и не успел, потому что подошел мой давний знакомый Петр Петрович Сметанин.
— С прибытием, товарищ комдив-один. В качестве вашего начальника штаба докладываю...
Я не дал закончить. Мы просто по-братски обнялись. Капитан П. П. Сметании выглядел таким же аккуратным, подтянутым, как всегда. Высокий, статный блондин, с неизменной трубкой в зубах, он как-то по-особому располагал к себе, вселял уверенность, вносил теплоту во взаимоотношения. Но главное — это был грамотный, знающий командир, на которого всегда можно положиться. Одним словом, с начальником штаба мне повезло.
Как объяснил Сметании, моему предшественнику майору Тумиловичу пришлось срочно отбыть в штаб полка, поэтому он, Петр Петрович, введет меня в курс дела.
На КП нас встретил молоденький командир. Представился: помощник начальника штаба старший лейтенант Никитин. На вопрос Сметанина, где комиссар, он ответил как-то странно:
— Рейкович на «семь раз отмерь». — Но, перехватив недовольный, предостерегающий взгляд начштаба, сказал: — Старший политрук Лебедев на 78-й батарее. Звонил — скоро будет.
Я не стал ни о чем расспрашивать. Решил, что со временем сам разберусь в деталях. Про себя же сразу отметил образцовый порядок и деловитость, царившие на КП и в дивизионном хозяйстве.
Капитан Сметанин по аккуратно вычерченной карте ознакомил меня с дислокацией всех трех батарей, попутно [177] охарактеризовав каждую. 78-я, например, вооружена современными 85-мм пушками и ПУАЗО-3. А вот две другие батареи — 79-я и 80-я — имели старые, но маневренные орудия образца 1931 года, калибра 76,2 мм. Их я тоже хорошо знал.
По соседству разместился штаб 55-го дивизиона малокалиберных зениток. Я заметил, что недалеко оборудовался третий командный пункт. Чей именно, Сметанин сказать не смог.
Объяснил Петр Петрович и задачи, поставленные командованием перед дивизионом: не позволять наземным частям противника продвигаться вперед, поддерживать огнем и оберегать от вражеской авиации 30-ю батарею береговой обороны, дислоцировавшуюся в районе совхоза имени Софьи Перовской. Сметанин протянул мне бинокль, и хоть я знал место расположения батареи капитана Г. А. Александера, все же с трудом разглядел ее бетонные укрытия — так хорошо она была замаскирована под цвет серо-зеленых Крымских гор.
После того как я изучил обстановку, познакомился с людьми, мое волнение улеглось. Я почувствовал, как легко и приятно будет работать с таким осведомленным, знающим и деловым начальником штаба.
Сметанин рассказывал о 80-й батарее, когда от двери КП послышался тихий, мягкий голос:
— Опять своего Пьянзина хвалишь? У нас и другие комбаты в порядке. — И вошедший, протянув мне руку, представился: — Комиссар 1-го дивизиона старший политрук Лебедев, — и с улыбкой добавил: — Андрей Титович.
Он сразу располагал к себе, этот высокий смуглолицый человек в выгоревшем морском кителе. На рукавах тускло поблескивали золотистые нашивки с красными просветами старшего политрука. Я с удовольствием пожал крепкую руку комиссара. А Сметанин стал оправдываться:
— И вовсе не одного Пьянзина. Я и про Венгеровского рассказывал с 78-й батареи, потом про 79-ю Алюшина. Пока ты ходил-бродил, успел и до 80-й Пьянзина добраться.
— А я только и успел, что побывать на 78-й. Похвалил ее молодого командира за меткость. — И, обращаясь ко мне, Лебедев объяснил. — Он недавно сменил погибшего Зернова, а фашисты ему такую проверку устроили! [178] «Юнкерс-87» зашел со стороны солнца и — прямо на батарею! Венгеровский все-таки срезал его. Каков молодец!
— Конечно, молодец, хоть до семи и не считал. Придется им прозвище менять, — добродушно улыбнулся Сметанин. — Хороший зенитчик. За рассудительность его прозвали «семь раз отмерь», а заодно и всю батарею.
— Так он ведь семь раз еще до боя отмеряет, — не согласился Лебедев. — И не сам. Всех заставляет десятки раз проверять да перепроверять. А до дела доходит — все и в срок, и в цель.
— Вот теперь ясно, что имел в виду Никитин, — сказал я. — А кто же все-таки Рейкович?
— Не Рейкович, а Редькович, — мягко улыбаясь, поправил Лебедев и, не без лукавства посмотрев на смущенных Сметанина и Никитина, объяснил:
— Это они меня так прозвали. Заметил я — к весне цинга стала донимать. Питание, сами знаете, какое, а у нас на Северной особенно. Разжился я как-то семенами и посадил редиску, лук да еще всякую зелень. Теперь вот едят все за милую душу, о цинге забыли, а меня — в благодарность, значит, — Редьковичем окрестили.
Следующий день посвятил непосредственному знакомству с батареями. Начал с 79-й, так как стояла она здесь же, на Толстом мысе, почти у самого моря.
Меня приятно удивил образцовый порядок, царивший на позиции. А ведь я хорошо понимал, как нелегко он дается. Батарея успешно прикрывала от воздушных пиратов суда, с трудом пробивавшиеся к Севастополю. И фашистская авиация не раз вымещала на ней свою злобу. Однако многочисленные воронки от взрывов засыпаны, каменные глыбы убраны и аккуратно уложены в защитные брустверы.
Зенитчики выбриты, подтянуты, деловиты. Тон, как я понял, задавал комбат старший лейтенант Г. Е. Алюшин, худощавый голубоглазый блондин. У него хорошая армейская выправка. На вопросы отвечает спокойно, немногословно. По всему чувствуется: дело свое знает. Время обеденное, и Алюшин пригласил меня к столу. Батарейный повар Валентин Макаренко поинтересовался:
— Пюре какое будете — обычное или «а-ля Мордовцев»? [179]
— То есть как это? — переспросил я удивленно.
И это понятно: зная Алексея Филипповича как отличного командира, я никак не мог предположить у него еще и кулинарных талантов.
— О! Это абсолютно потрясающая вещь! — с типичным одесским акцентом произнес Макаренко, сверкнув белыми зубами на загорелом лице. — Когда кончится война и я стану шефом ресторана на Дерибасовской, моим коронным блюдом будет именно пюре — «а-ля Мордовцев».
Оказывается, мой друг неизменно употреблял картофельное пюре с «приправой» — борщом. Вот это блюдо кок и окрестил «а-ля Мордовцев».
Я направился к Северным укреплениям, где занимала позицию 78-я батарея. Почти все зенитчики во главе с комбатом лейтенантом М. А. Венгеровским — на учебном занятии. Отрабатывали, как оказалось, скорострельность. В действиях командира и подчиненных нет ни суеты, ни нервозности — спокойствие, знания, трезвый расчет. Все просмотрев, я убедился, что не так уж плох этот принцип — семь раз отмерь, один — отрежь.
Только собрался поговорить с комбатом, как вдруг над головой просвистел артиллерийский снаряд. Разорвался он почти рядом. Видимо, фашисты, которые находились невдалеке, засекли нашу небольшую группу.
— В укрытие! — быстро бросил Венгеровский. Расчетам же скомандовал: — К бою!
Совсем близко разорвался второй снаряд. Меня оглушило, обсыпало каменной крошкой, а стоявший рядом боец стал медленно заваливаться на бок. Я его подхватил и положил на землю. Но он был уже мертв.
Двумя дружными залпами зенитчики подавили вражеское орудие.
На этой батарее, как и на 79-й, меня что-то настораживало. Я еще раз пригляделся и понял, в чем дело: входы в землянки, складские помещения, даже КП обращены в сторону противника. Они не только просматриваются, но зачастую оказываются под прямым прицельным огнем.
Так же было и на 80-й батарее старшего лейтенанта И. С. Пьянзина, расположенной на живописном склоне холма невдалеке от учкуевского пляжа. Здесь тоже царил порядок, но позиция недостаточно защищена от [180] артиллерийского и минометного обстрела. Особенно входы в помещения.
В чем дело — понятно. И зенитные позиции, и тем более старые укрепления рассчитаны на защиту от противника, наступавшего со стороны моря. Однако зенитчикам приходится отбиваться от врага, наседавшего с суши еще более грозно, чем с моря. Орудия успевают перестраиваться на ходу, а вот в отношении инженерной защиты — явно непорядок.
Возвращаясь на свой КП, я думал о новой должности, о трудностях и неожиданностях, с которыми мне придется столкнуться. До сих пор я командовал людьми, которые были почти рядом, в нескольких метрах. А теперь?
Ближайшая 79-я батарея находилась на расстоянии 800—900 метров от ДКП {8}. 80-я — более чем в километре, да еще на противоположном склоне. В бинокль не все и разглядишь. Как в таком случае осуществлять маневр, взаимодействие батарей? Думай, командир, думай...
Под впечатлением увиденного я в штабе дивизиона стал вычерчивать план размещения батарей, намечать, где нарастить брустверы, обращенные в сторону противника, где углубить окопы, расширить ходы сообщения и заложить «лисьи норы» — в общем, застраховаться от наземных атак и артобстрелов противника.
Склонившись над столом, мы совместно с капитаном П. П. Сметаниным разработали приказ. И в ту же ночь зенитчики всех трех батарей дивизиона стали упорно, настойчиво вгрызаться в твердый крымский грунт. Понимая, что лопатами много не наработаешь, комиссар Лебедев съездил к артиллеристам-полевикам и привез десятка два осей от снарядных ящиков. Они-то заменили ломы да кирки.
До самого рассвета тишину тревожил стук металла о каменистую почву. Делали все, чтобы было меньше потерь.
Работа кипела и на дивизионном КП.
Наутро перед каждым входом в помещение возвышался надежный вал из земли и камня. В нем были проделаны ниши для наблюдения за противником и ведения огня. Немного позже всю территорию КП дивизиона пересекали ходы сообщения. [181]
Когда следующим утром я проехал по батареям, то убедился — все сделано точно по плану. Сейчас трудно себе представить, как это удалось за одну ночь. Но так было. И лишь воспаленные глаза зенитчиков говорили о том, что это была за ночь.
Трава забвенья не взойдет
К середине мая стало ясно: гитлеровцы готовят новый штурм. Мы видели, как они подтягивают свежие войска, оборудуют исходные позиции, ведут непрерывную воздушную разведку.
К 20 мая весь Керченский полуостров был вновь оккупирован врагом. Теперь немецко-фашистское командование спешно перебрасывало освободившиеся части под Севастополь.
Я испытывал естественную тревогу за свой дивизион, который располагался в непосредственной близости от переднего края. Все ли учтено, правильно ли расставлены батареи, достаточно ли укреплены огневые позиции?
Волновало и другое. Дивизион — не батарея, которая все получает «сверху»: место, боеприпасы, команды. Теперь не кто иной, как я, должен указать позицию, снабдить батареи всем необходимым, отдать единственно правильный приказ. И еще. Опыта борьбы с наземным противником у моих подчиненных куда больше, нежели у меня. Значит, будут присматриваться, что собой представляешь, что умеешь. Подвести не имею права. И времени на раскачку нет.
Хочу заметить, что накануне вражеского штурма в составе ПВО был создан Севастопольский базовый район (СБР). 61-й полк разукрупнили. Выделенные из его состава 114-й, 55-й и наш 1-й дивизионы образовали новый, 110-й зенитный артиллерийский полк. Система противовоздушной обороны города состояла теперь из трех боевых участков. 110-й полк должен был отражать атаки противника на северном, северо-западном и северо-восточном направлениях. 61-й — на южном, юго-западном и юго-восточном. На оборону третьего участка — Херсонесского — с единственным аэродромом выделили 92-й зенитный артиллерийский дивизион, [182] плавучую батарею и две батареи из только что сформированного 110-го полка.
Накануне штурма мне пришлось срочно «осваивать» новый КП дивизиона, потому что мой командный пункт занял полковой штаб. Назначенный на должность командира 110-го полка полковник Матвеев по этому поводу пошутил: «Если хочешь спать в уюте, спи всегда в чужой каюте».
С этого началось знакомство, а потом и дружба с Василием Александровичем Матвеевым, с которым мне пришлось пережить самые тяжелые дни обороны Севастополя. Было ему тогда сорок шесть лет. Вся его сознательная жизнь связана с армией: Матвеев участвовал в гражданской войне, в боях на озере Хасан.
Как сейчас вижу его высокую стройную фигуру в хорошо пригнанной форме с орденом Красной Звезды и медалью «XX лет РККА» на отглаженном кителе. Энергичный, плотно сжатый рот и проницательные, глубоко посаженные глаза, в которых часто загорались лукавые искорки.
Осмотрев впервые позицию, полковник заметил:
— Место не очень удачное. Эти старые сооружения обозначены, пожалуй, на всех топографических картах. К тому же хорошо просматриваются и с моря, и с суши, и с воздуха. Вижу, вы тут неплохо поработали. Но всего этого мало. Надо постоянно быть начеку, соблюдать предельную внимательность и осторожность...
Очень скоро мы убедились, что Василий Александрович как в воду глядел. В погожий солнечный день я возвращался с 79-й батареи. Время было полуденное; гитлеровцы, как обычно, обедали, поэтому у нас все спокойно.
У защитного вала, прикрывающего входы в командные пункты полка и дивизиона, размещенные по соседству, я разглядел долговязую фигуру лейтенанта Ермоловича в окружении нескольких моряков.
В свои 23 года Николай Ермолович занимал ответственный пост помощника начальника штаба полка по оперативной части. Работы у него всегда было невпроворот, но справлялся он с ней быстро и четко, легко и без суеты.
Ермолович не любил сидеть в штабе. Он часто наведывался в дивизионы, на батареи именно в момент [183] боя. И хотя такие визиты формально носили характер ревизии, приезду Николая всегда были рады.
В бою он никогда не занимал позицию стороннего наблюдателя: делал все, что надо. А заметив что-то неладное, старался аргументированно объяснить свои претензии. Покончив с делами, Ермолович задерживался, чтобы побеседовать с зенитчиками. И вокруг него все с удовольствием собирались.
Николай был прирожденным художником с ярко выраженным сатирическим дарованием. Вот он поднял с земли обычный неприметный сучок, что-то подстругал, подправил перочинным ножиком, приладил колпачок из кленового листка — и перед удивленными зрителями предстал насмерть перепуганный фашист.
В тот день в руках лейтенанта я заметил что-то блестящее. Ускорил шаг, собираясь предложить ему укрыться за земляным валом, да и самому понаблюдать за манипуляциями его длинных, музыкальных пальцев. Но не успел.
Тишину вдруг прорезал заунывный свист, и снаряд глухо ударил в заградительный вал. Николай странно взмахнул руками и начал оседать. В считанные секунды я преодолел последние метры и успел подхватить белокурую голову Ермоловича. По виску тонкой струйкой стекала кровь. Стоявший рядом начальник связи полка Поволоцкий здоровой рукой прижимал к себе повисшую плетью раненую руку.
— Фельдшера! — крикнул я.
Николай открыл глаза, как-то виновато улыбнулся, покачал головой и прошептал:
— Поздно... Жене...
Похоронили Николая тут же, под валом, возле одинокого хилого деревца. Полковник Матвеев издал приказ, запрещающий скапливаться и вообще останавливаться на валу или перед входом в КП.
Опять заработали кирки и лопаты. И вскоре все помещения были соединены глубокими ходами сообщения.
На следующее утро меня срочно вызвали на узел связи дивизиона. Со слов разведчика командир 79-й батареи доложил, что в Мамашайской долине фашисты устроили стрельбище. Там скопилось до батальона солдат. Больше старший лейтенант Алюшин ничего не передал, но я его, кажется, понял. У меня сразу же возник [184] план, как сбить спесь с фашистов и отплатить за смерть всеобщего любимца лейтенанта Ермоловича. Правда, снарядов было маловато, и нам разрешалось лишь в порядке самообороны бить по наземным целям. Обратился к полковнику В. А. Матвееву. Он внимательно меня выслушал и нахмурил брови: конечно, вспомнил о боеприпасах. Но Василий Александрович любил Ермоловича как сына и тяжело переживал его смерть.
— Давай! — решительно бросил он. — Не более двух залпов.
Я приказал командирам 79-й и 80-й батарей подготовить исходные данные для стрельбы. Потом вместе с начальником штаба занялся тем же. Расчеты совпали. В бинокль я стал наблюдать за фашистами, выжидая момент, когда они соберутся вместе.
Разгорался солнечный полдень. В Мамашайской долине сочно зеленела трава, а по ней серой мошкарой сновали вражеские солдаты. Повинуясь жестам офицера, они то рассыпались по поляне, то сбивались в небольшие кучки, ползали, падали, опять поднимались, стреляли, кололи. Но вот офицер подал команду и гитлеровцы выстроились в колонну.
Даю команду батарее Алюшина: «Огонь по долине!». Решил пока бить одной батареей — вдруг понадобится корректировка. Все четыре ствола, будто заждавшись, разом ударили по серому пятну на изумрудной зелени. Попадание было точным, но для верности я подключил 80-ю батарею. Пьянзин довершил дело. Это было возмездие.
Надо!
Если официальным началом третьего вражеского штурма Севастополя считается 7 июня 1942 года — день, когда противник перешел в наступление по всему фронту, — то для зенитчиков все началось гораздо раньше. 20 мая вражеская авиация, притихшая было на какое-то время, вновь начала активные действия. Сначала от двадцати до сорока самолетов сбрасывали до 300—350 бомб. А в последних числах мая и в начале июня количество самолето-вылетов возросло до 150—200. На город падало ежедневно по 2000 и более авиабомб. [185]
Да, в воздухе господствовала вражеская авиация — десять против одного. Огромное испытание выпало на долю зенитчиков. Фашисты атаковали с воздуха, с моря и суши. Авиабомбы сочетались с мощными артналетами: за 5—10 минут по зенитным позициям выпускалось до 800 снарядов.
22 мая со своего дивизионного КП я заметил, что вблизи Качи движется колонна вражеской пехоты. Позвонил на 79-ю и приказал уничтожить врага. Зенитчики Алюшина включились в дело без промедления. Используя боевой опыт 54-й батареи, я скорректировал огонь так, чтобы одно орудие било по голове колонны, другое — по хвосту, а два остальных нацелились в центр.
Удар был внезапным и метким. По данным наблюдательных постов, на маленьком отрезке шоссе осталось до 400 вражеских трупов.
Гитлеровское командование понимало: батарея, контролирующая дорогу, все равно, что кость в горле: ограничен маневр, затруднена переброска войск. И тут же не замедлило отреагировать. Алюшинцы еще вели огонь по колонне, а над Толстым мысом уже завис вражеский самолет-разведчик. Первой его засекла и атаковала 553-я батарея малокалиберных пушек Георгия Воловика. Как ни изворачивался корректировщик, как ни старался пробиться к 79-й, всюду его встречал плотный огонь.
А когда на город упала темная южная ночь, разведчик развесил по небу осветительные ракеты и стал высматривать батарею Алюшина. Зенитчики Воловика опять отогнали его, но, видимо, враг что-то засек, потому что на следующий день около семнадцати часов мы услышали первые захлебывающиеся звуки бомбардировщиков. Девятка «юнкерсов», клином разрезая воздух, шла точным курсом к высотке, на которой ощетинилась пушками 79-я батарея. Плотная завеса огня, поставленная зенитками, заставила пикировщиков повернуть к морю. Я прислушался: должен последовать характерный всплеск падающих в воду бомб. Но не тут-то было! Самолеты, зайдя с разных сторон, снова двинули на батарею. В это время над головами зенитчиков просвистели артиллерийские снаряды. Фашисты решили устроить батарее огненную круговерть одновременно с земли и с воздуха. [186]
Отдаю приказ 78-й: во что бы то ни стало накрыть вражескую артиллерию. Сам же с волнением наблюдаю за маневрами «музыкантов». Алюшину поначалу удается от них отбиться. Но вскоре пара «юнкерсов», обойдя заградительный огонь, с воем сваливается на батарею, и крупные бомбы достигают высотки. Гремят взрывы такой силы, что бетонные перекрытия старых казематов подпрыгивают.
Правда, один «юнкерс» выходит из пике тяжелыми рывками, а за ним тянется дымный хвост. Пират летит с трудом и вскоре становится добычей счетверенного «максима».
Второй «юнкерс», напарник сбитого, оказался настырным. Он заходит с севера и снова атакует.
Зенитный огонь стал менее плотным: по телефону доложили, что комбат ранен, а третье орудие разнесло прямым попаданием. Тяжело ранены наводчик Зауташвили, номерной Маслов, контужены трубочные. Командир орудия, младший сержант Квак, весь израненный, с трудом вытащил своих товарищей из-под обломков и перенес в траншею.
Еще одна бомба разорвалась неподалеку от КП. На сей раз осколки от разлетевшейся кремневой глыбы посекли Алюшину лицо. К комбату метнулся Мордовцев. Но Григорий Ефимович резким движением отстранил друга:
— Не мешай! У меня все в порядке! — а сам стирает кровь рукавом.
Мордовцев бросился к разбитому третьему орудию — рядом с ним горел боезапас. Свободных людей не было, и он сам начал сбрасывать горящие ящики за бруствер. Квак пришел ему на помощь — и вовремя, потому что от перегрева несколько снарядов с дымом и шипением вырвались из патронов. Но это уже было за бруствером, и никто из батарейцев не пострадал.
Докладывая в штаб СБР ПВО о перипетиях боя, я особенно отметил самоотверженные действия комбата старшего лейтенанта Г. Е. Алюшина и его помощника лейтенанта А. Ф. Мордовцева. На следующий день 78-й батарее штаб СБР ПВО объявил благодарность. А 25 мая Алексея Филипповича вызвали за новым назначением к майору Семенову, ставшему уже начальником штаба Севастопольского базового района ПВО.
Жаль было расставаться с грамотным, оперативным [187] командиром, к тому же хорошим человеком. Мордовцев возглавит 229-ю батарею. Ее командир, старший лейтенант Старцев, выдвинут начальником штаба 2-го дивизиона 61-го полка. Батарею принял старший лейтенант Еремин-Водовозов, но в одном из боев получил тяжелое ранение в голову и скончался. Место его занял лейтенант Мордовцев и командовал батареей до последних дней обороны Севастополя.
27 мая — боль новой утраты: не стало моего друга Анатолия Белого, комбата 926-й батареи, который первым среди командиров-зенитчиков Севастополя был от мечен высоким боевым орденом.
Усиливая атаки с воздуха, противник упрямо наседал. Бомбардировщики под прикрытием истребителей волнами накатывались на город, и прежде всего на Херсонес.
Полковник Хлебников, начальник Севастопольского базового района ПВО, отдал приказ: срочно перебазировать дивизион на Южную сторону для усиления охраны Херсонесского аэродрома.
Задача не из легких: необходимо быстро и совершенно скрытно от врага занять и оборудовать новую позицию.
Решили двигаться побатарейно: я с 78-й, комиссар Лебедев с 79-й, а начштаба Сметанин с 80-й.
К вечеру все было готово. Ночь, как всегда в Крыму, наступила внезапно. Зная, что майские ночи коротки, мы, не теряя ни минуты, двинулись в путь.
Наша колонна растянулась почти на километр. Орудия шли с интервалом 100 метров, дистанция между батареями — 200 метров. Это на случай, если нас вдруг обнаружат и начнется обстрел. При таком порядке движения меньше подвергаются опасности люди и техника. Кроме того, есть возможность развернуться для отражения атаки.
Во время движения порой казалось: не только люди — машины и трактора понимают нашу задачу, разделяют тревогу. Моторы приглушены, фары погашены. Разведчики еще днем изучили маршрут, обозначив его вешками. В районе Максимовой дачи сделали короткий привал, и снова в путь.
Утром я доложил полковнику Хлебникову, что дивизион на месте и к встрече с воздушным противником готов. [188]
Меры, принятые командованием ПВО, оказались более чем своевременными. В течение нескольких дней и ночей мы не выходили из боя. Армады пикировщиков рвались к Херсонссскому аэродрому. Но ни обойти, ни тем более заглушить двенадцать наших стволов фашисты не смогли. Мы вынудили их отказаться от своей затеи. Налеты на аэродром прекратились, а мы получили приказ возвратиться на прежние позиции.
Обратный путь не обошелся без происшествий. Только мы заняли старые позиции, не успели даже обосноваться, как мне докладывают: одно орудие к пункту назначения не прибыло. Причина неизвестна. Я вынужден был так и доложить командиру полка. Полковник Матвеев грозно сдвинул брови и, не глядя на меня, твердо приказал:
— На розыски орудия отправляйтесь лично. Немедленно!
Приказ есть приказ, да и сборы недолги. Прихватив автомат, гранаты, вскочил па мотоцикл — и в путь. У Бартеньевки, сразу же за Братским кладбищем, увидел скопление людей и машин. Гитлеровцы методично обстреливали эту дорогу, поэтому все ждали вечера. Мне ждать некогда: приказ — найти немедленно. Поэтому надо что-то срочно придумать. Обратил внимание, что залпы следуют с обычной для фашистов пунктуальностью — через каждые десять секунд. Эти секунды я и решил использовать.
Мотоцикл рванул с места почти одновременно с очередным взрывом. Перемахнул дорогу и помчался к станции Мекензиевы Горы. Но, как ни оглядывался, как ни смотрел по сторонам, нигде никакого орудия. Тревога и стыд охватили меня: шутка ли — и месяца не командовал, а орудие уже успел потерять. Да не в бою, а в пути... Понятно, что радости моей не было предела, когда наконец, не доезжая до Максимовой дачи, увидел трактор со злосчастной пушкой на прицепе, к счастью, целехонькой.
Как оказалось, ночью замыкавший колонну неопытный тракторист угодил в кювет. Никто этого не заметил, и дивизион укатил вперед.
Орудие быстро установили на прежнем дворике, и я поспешил доложить обо всем полковнику.
В ответ на мой бодрый доклад услышал: [189]
— Решил, небось, что командир полка — самодур. Комдива, мол, за пушкой послал. Да еще под огнем. Но слишком дорого достаются нам сейчас орудия, чтобы их разбрасывать. А законы войны суровы. Прибыло к месту событий одно орудие — сражаться ему за всю батарею. Прибыла батарея — ей драться за весь дивизион, то есть воевать и за тех, кто не поспел, независимо от причин. Суровый закон, но справедливый. И мой приказ суровый, но справедливый.
Да, этот случай послужил мне хорошим уроком. И в роли комдива, и позднее, когда командовал полком, при всех передвижениях глядел в оба: либо сам ехал позади колонны, либо поручал человеку, который не то что матчасть — пуговицу не потеряет.
Мы заняли давно обжитые позиции. Но, хоть и говорится: дома, мол, и стены помогают, нам пришлось нелегко — место нашего КП было слишком хорошо известно врагу.
В начале июня фашисты ежедневно бомбили укрепления Северной стороны. А на ДКП находился всего-навсего один счетверенный пулемет. Ему-то и досталось больше всех. Расчет отбивался как мог. Иногда нам помогала батарея Алюшина, стоявшая недалеко. Но лишь по возможности. У каждой батареи дел хватало.
В один из таких июньских дней звено «юнкерсов» опять нацелилось на наш КП. Зенитчики поставили настолько плотный заградительный огонь, что, казалось, даже комар сквозь сеть белых «зонтиков» не прорвется. И все же один бомбардировщик с большой высоты ринулся в пике на КП. За воем я не услышал, как зататакал наш счетверенный «максим», не заметил разноцветные трассы, потянувшиеся к решетчатому носу фашиста. Они впились в кресты, прошили хвост. Однако «юнкерс» неумолимо приближался, выбрасывая косые «лесенки» бомб.
«Заговоренный он, что ли?» — подумал я, наблюдая, как самолет пытается выйти из пике. И в тот же миг его качнуло, будто на волнах, из мотора повалил дым, и со страшным воем, напоминающим крик раненого зверя, в беспорядочном падении он полетел в море.
Ликование было всеобщим. Пулеметчики поздравляли друг друга и прежде всего «виновника торжества» Петракова, заменившего раненого командира расчета. [190]
Трижды в тот день налетали фашисты. И еще один «юнкерс» упал в море. Но под вечер на КП навалилась дюжина бомбардировщиков, и наш верный «максим» замолчал навсегда. Весь расчет пришлось отправить в госпиталь. А командный пункт дивизиона остался без прикрытия.
На первых порах при массированных налетах мы укрывались в «лисьих норах» и щелях. Но нам, севастопольцам, просто претило прятаться от поганых коршунов. И стоило очередному пикировщику снизиться и приблизиться, как его тут же пытались достать из обычных винтовок. В дело включился комиссар Лебедев. Собрал он матросов и завел разговор:
— Неужели, хлопцы, боеприпасов не жалко? Кто же так бьет? Нужны расчет и слаженность. Расчету надо поучиться у зенитчиков. Они точно знают, куда и когда стрелять, какое взять упреждение, чтобы попасть в движущуюся цель. А что касается слаженности, то тут все ясно: бить надо залпом, по команде. Завтра же и попробуем.
Мне понравилась задумка Лебедева, и я научил ребят, как рассчитывать необходимое упреждение. Комиссар же отрепетировал с ними слаженность стрельбы. И вскоре после дружного и меткого залпа из обычных винтовок Ю-87 упал совсем недалеко от нас.
Конечно, крупного счета «охотники», как мы окрестили стрелков, не достигли. Все же еще дважды подбитые пикировщики отворачивали, так и не отбомбившись.
Кое-что из боевого опыта мы позаимствовали у друзей. Проезжая как-то в сумерках на мотоцикле мимо 553-й батареи малокалиберных зениток, я обратил внимание на длинные и тонкие стволы, которые выглядели необычно и даже странно на фоне темнеющего неба. Заинтересовался. Оказалось, это новоявленные «зенитки», недавно приспособленные к делу неутомимым комбатом-исследователем старшим лейтенантом Г. А. Воловиком.
К паре обычных противотанковых ружей, тяжелых, громоздких, напоминающих старинные пищали, он приладил подставки — что-то вроде деревянных станков с ложем, врыл в землю — и «зенитная установка» готова. Их освоили подносчики снарядов, которым тоже хотелось [191] собственноручно бить врага. И делали это вполне успешно. Подбивали не только танки, но и самолеты.
Мы повторили опыт воловиковцев, и наши «зенитки» с пользой пошли в дело.
Таким образом, на фронте выявлялись, использовались скрытые возможности того или иного оружия, о которых не предполагали даже его создатели. Потому что есть такое слово — «надо». Главное слово на войне. То, что надо, то и делали, лишь бы уничтожить побольше фашистов, а значит, и приблизить желанную победу.
Морская душа
С первых летних дней стало невыносимо жарко. Не только знойное южное солнце было тому виной. Враг выплеснул на Севастополь целое море огня. Волна за волной налетали бомбардировщики. Вражеская артиллерия не умолкала ни на час. И если прежде израненный, измученный осадой город все еще сохранял какие-то свои характерные очертания, то теперь его улицы — сплошные руины. Воздух пропитан устойчивым дымным смрадом, гарью полыхающих пожарищ.
6 июня артобстрел неожиданно прекратился. Воздушные налеты тоже. Мы поняли: зверь замер, изготовившись к прыжку. Командование Севастопольским оборонительным районом решило упредить врага.
В ночь на 7 июня, в 2.55, началась артиллерийская контрподготовка наших войск. Длилась она недолго — уж очень ограниченным был боезапас. Зато точность попаданий самая высокая! Командующий Приморской армией генерал И. Е. Петров, как всегда, большое внимание уделил разведке. Она оказалась на высоте. Получив подробные данные, советские артиллеристы малым числом снарядов достаточно потрепали вражеские пехотные позиции, что в значительной степени ослабило первый удар неприятеля.
И все же он оказался чувствительным, хоть и не неожиданным. В 4 часа утра гитлеровцы всей мощью авиации и артиллерии обрушились на Севастополь. Наши радиолокационные станции то и дело засекали групповые воздушные цели. Мы приготовились к встрече с врагом, и все же, когда самолеты приблизились к городу, положение оказалось более сложным, чем [192] ожидалось. По безоблачно-голубому небу сплошной черной тучей шли бомбардировщики. А впереди и позади них, точно шмели, на предельной скорости проносились истребители прикрытия. Одновременно на дорогах загромыхали танки. Их черные силуэты будто вынырнули из штормового прибоя и навалились на передний край. Лязгая гусеницами, высекая искры из каменистого грунта, они разделились на небольшие клинья и устремились к нашим огневым точкам и батареям.
В стереотрубу я увидел, что группа из восьми танков развернулась в сторону батареи Алюшина, водя стволами пушек, будто принюхиваясь. До позиции батареи было еще далековато, и зенитки молчали. Но, очевидно, у кого-то из расчета сорокапятки не выдержали нервы: она дважды выстрелила, правда, с недолетом. Однако зверя потревожила, и он тут же стал плеваться огнем. Шальной снаряд разорвался в опасной близости от нашего КП. Я со Сметаниным успел нырнуть в щель, и нас лишь обдало запахом жженого металла и селитры.
Тут во весь голос заговорила батарея Алюшина. Ее зенитки били одновременно по воздушным и наземным целям — неторопливо, экономно, прицельно. Три пушки и счетверенный «максим» против стаи воздушных пиратов и танковой армады! Тяжело бы пришлось 79-й, если бы не помощь друзей-зенитчиков Шишляева и Воловика, принявших на себя основной удар с воздуха. Их малокалиберные снаряды расстелили перед «юикерсами» такую сеть разрывов, что те запаниковали и бросились врассыпную. Отбомбились на значительном удалении от батарей.
Тем временем 79-я батарея сосредоточила огонь на танках. И пока я по телефону докладывал обстановку командиру полка (и лишь после этого снова подошел к стереотрубе), один танк уже юлой крутился на перебитых траках, а из приземистой башни второго тянулась белая струйка дыма. Она на глазах темнела, росла, и вскоре черная пелена с огненными языками обволокла всю стальную громадину.
— Шрапнельных добавь — по пехоте! — подсказываю Алюшину. — Да не увлекайся. Береги снаряды. Видишь, танки уже пятятся!
Так и есть: поспешно разворачиваясь, чуть ли не подминая гусеницами своих автоматчиков, танки отходят. [193]
Алюшин дает два залпа по вражеской пехоте, беспомощной без броневого щита, а затем опять подымает стволы в небо — туда, где уже кружит шестерка только что подлетевших «хейнкелей». Первые же зенитные выстрелы попадают в самую точку: один самолет горит, другой, густо дымя, опасно снижается. Сейчас ему добавят — и хватит. Тогда и остальным будет неповадно...
Кажется, можно передохнуть, оглядеться. Где же Лебедев? На КП его нет. Может, на 79-й? Я уже знаю: комиссар всегда там, где горячо.
— Комиссар у Алюшина? — спрашиваю Сметанина.
— Нет, на 80-й. Звонил. Скоро будет. Пьянзин танки отогнал, а пехота сама рассыпалась.
78-я батарея Венгеровского, вот уже несколько дней находящаяся на Херсонесском мысе, тоже продолжает сражаться. Пикировщики — волна за волной — непрестанно атакуют, пытаясь разбомбить ее и прорваться наконец к единственному нашему аэродрому. Их всякий раз отгоняют меткие залпы зениток. Один самолет сбит. Но и на батарее тоже есть потери. Много раненых, повреждено первое орудие. Его командир младший сержант Иван Хоруженко с номерными заменил выбывших из строя зенитчиков других расчетов. И батарея продолжает сражаться.
Да, трудным выдался для 1-го дивизиона первый день третьего штурма. Пострадало много людей, техника, но все же итог боя в нашу пользу. Венгеровский и Пьянзин, например, записали на боевой счет своих батарей по «юнкерсу». Алюшин к двум уничтоженным танкам приплюсовал еще пару сбитых самолетов. Да и пехоты уничтожили не менее роты.
Вечером я побывал на 79-й батарее. Завтра можно ожидать новых «гостей», и мне хотелось поговорить не только с комбатом и командирами орудий, но и с прибористами, номерными.
Слушали меня внимательно, сосредоточенно. Зенитчики даже предложили собственные схемы одновременного боя с танками и самолетами, а также защиты 30-й батареи от фланговых атак. Алюшин поначалу отнесся к этим схемам несколько скептически, но к концу разговора пришел к выводу, что со многими предложениями можно и нужно считаться.
Зенитчики подправили разрушенные брустверы, расчистили заваленные кусками камня щели и ходы сообщения. [194] Я посоветовал убрать порожние снарядные ящики подальше от орудий и боезапаса: случалось, они, промасленные, сухие, в бою загорались.
И хоть подоспело время отдыха, никто не спешил лечь спать: все были заняты делом, от которого зависел исход будущего боя. У одного орудия меняли колесо, взяв уцелевшее от разбитой пушки. Подносили боеприпасы. А у землянки двое краснофлотцев затеяли стирку. Объяснили: чтоб гады издали видели морскую душу.
Морская душа! Так в просторечии называют обычную тельняшку. Но если по большому счету, так эта будничная полосатая рубаха давно стала символом матросской удали и бесстрашия, верности Родине, воинскому долгу, морскому братству.
И у наших зенитчиков, в последнее время обмундированных в общевойсковую форму, сквозь расстегнутый ворот, который никакими приказами застегнуть не заставишь, всегда проглядывали сине-белые полосы. А ленточки бескозырок хранились где-то поближе к сердцу. Вон и у Алюшина, прятавшего в планшет картутрехверстку, я заметил выглянувший кончик ленточки с изрядно поблекшим, но дорогим для моряка золотым якорем.
Когда пулям тесно
В первых числах июня, накануне третьего штурма, я получил приказ срочно передислоцировать одну батарею в Сухарную балку для прикрытия военных транспортов, доставивших столь необходимые боеприпасы. Переход предстояло осуществить днем, да еще пересечь дорогу близ Бартеньевки. Я знал, что это значит, ведь сам недавно под обстрелом прошмыгнул ее на мотоцикле. А у зенитчиков не мотоциклы — тихоходные трактора с пушками на буксире.
Посоветовался с комиссаром, начальником штаба и решил: столь дерзкий и быстрый переход более всего по плечу Пьянзину. Получив нужную ориентировку, комбат прямо с КП дивизиона позвонил на батарею, дал необходимые указания, а сам отправился «понюхать дорогу». Когда вернулся на свою позицию, там все уже было готово, и батарея, вытянувшись в небольшую колонну, двинулась в рейд. [195]
До Бартеньевки Пьянзин провел батарею лишь ему известными путями. Приблизившись к дороге, скрытно изготовились и стремительным рывком переправили ПУАЗО с орудиями. Фашисты и опомниться не успели.
На рассвете следующего дня Пьянзин бодрым голосом доложил: «Все четыре зенитки, дальномер и ПУАЗО после трудов праведных спокойно подремывают на старой позиции».
А ночью меня подняли связисты: Пьянзин срочно требует к телефону.
— Товарищ командир, — слышу его взволнованный голос, — Самолет сел на дальномер...
— Что-что? — не понял я. — Какой самолет? Может, тебе приснилось?
— Никак нет. По-2 с неба упал. Одной плоскостью завалил дерево, другой — выверочную дальномерную рейку. Так я летчика арестовал. Что дальше?
Пришлось садиться на мотоцикл и мчаться на батарею. В командирской землянке под охраной сидел летчик. Сообщить что-либо о себе наотрез отказался. Дал лишь номер телефона, куда можно позвонить. После разговора с командиром полка Матвеевым я позвонил.
Вскоре прибыл представитель штаба флота и увез летчика с собой. Как оказалось, пилот доставлял от действовавших под Ялтой партизан важные сведения. В ту ночь в нашем районе море непрестанно освещалось ракетами, так как поступили сведения, что фашисты готовят высадку морского десанта. На подходе к Севастополю летчик увидел вспышки ракет и по ошибке принял позицию Пьянзина за аэродром...
Эта батарея, с самого начала обороны Севастополя дислоцировавшаяся на Северной стороне, в числе первых получила звание снайперской. На памятном слете зенитных снайперов я и познакомился с боевым комбатом, с делами его зенитчиков. А с начала третьего вражеского штурма восьмидесятая почти не выходила из боя. Особенно тяжелые испытания выпали на ее долю 8 июня.
Беда, откуда ее ни жди, всегда кажется внезапной. Еще утром, во время завтрака, комбат обошел позицию. Проверил орудия, боезапас, поговорил с людьми и, как всегда, бодро доложил: полный порядок! Буквально через минуту с поста наблюдения сообщили о групповой воздушной цели, идущей курсом на 80-ю батарею. Я тут [196] же проинформировал Пьянзина, а что дальше делать, он и сам не хуже меня знал.
Целая стая пикировщиков — около двух десятков — подкралась со стороны моря, почти внезапно вынырнув из-за туч где-то на высоте 2000 метров. Батарея встретила их такой стеной огня, что ошеломленный враг вначале отвернул. Но ненадолго. Забравшись повыше, «юнкерсы» шестерками стали пикировать на позицию.
В падающую с огромной скоростью цель попасть непросто. И хоть сверху уже сыпались «двухсотки» и «пятисотки», зенитчикам все же удалось почти сразу «завалить» наиболее рьяного «музыканта». Но через минуту бомбардировщики получили неожиданную, а может быть, и запланированную поддержку: по батарее ударили вражеская дальнобойная артиллерия и тяжелые минометы.
Пламя и дым, завывание и грохот взрывов снарядов и бомб, бесчисленные трассы пулеметных очередей — все смешалось в едином оглушительном хаосе между небом и землей. Казалось, снаряды, мины, пули сталкиваются на лету, так как огромной массе металла тесно на крохотном пятачке, где стоят четыре небольшие зенитки и один счетверенный пулемет.
После очередного захода пикировщиков, нового залпа гаубиц и бывалый воин мог бы подумать: это конец... Но всякий раз, прорываясь сквозь сплошной свинцовый град, вверх вздымались густые «букеты» разрывов, доносилась четкая, размеренная, но яростная пальба зениток.
Пьянзин, несмотря ни на что, не просил подмоги. Я все же приказал Алюшину поддержать его огнем. Договорился также и с соседями, 114-м дивизионом. Потом бросился, к мотоциклу. Быстро завел его и, рванув с места, на предельной скорости помчался — разгоряченный, с бьющимся сердцем, не замечая ничего вокруг. Чувствовал лишь, как тугая струя горячего ветра бьет в грудь, жадно ловил ртом пыльный, наполненный гарью воздух. А голову сверлило одно: что там, как на батарее?..
Когда влетел на позицию, стреляли только одна пушка да пулемет. А бомбы все еще сыпались. Наконец, последняя шестерка, отбомбившись, потянула на север, клином прикрывая две подбитые машины. Общими усилиями трех наших батарей заставили замолчать и вражескую [197] артиллерию. Орудия уже не стреляли, а горы и ущелья все еще тысячекратно повторяли звуки боя, эхо уносило их куда-то вдаль, где они превращались в жалобный, заунывный стон, будто плач по погибшим.
Я огляделся и не узнал позицию, еще недавно такую ухоженную и зеленую. Кажется, живого места на ней нет. У первого орудия оторвало и выбросило за котлован ствол вместе с накатником. Вокруг лежали убитые, стонали раненые. Наводчик, разрубленный надвое, будто шашкой, намертво зажал в правой руке штурвал поворотного механизма. Со ствола другой пушки, как горячие слезы, капала кровь.
Сам Пьянзин застыл возле разрушенного КП, судорожно сжимая рукав морского кителя — все, что осталось от его ближайшего друга, помощника командира батареи. Лицо закаменело, посиневшие губы плотно сжаты, глаза застыли. Я подошел вплотную, окликнул — не слышит и не видит. Мне даже показалось, что и не дышит. Тронул за руку — будто каменная. Тогда я схватил Ивана за китель и сильно встряхнул — раз, другой, третий...
Пьянзин очнулся. Огромные капли пота густо оросили лицо. Сразу обмякнув, он опустился на землю и... заплакал, да так горько, как могут плакать только дети. А я вдруг понял, что мой самый боевой, самый храбрый двадцатитрехлетний комбат, не знающий страха за собственную жизнь, еще очень молод, раним и беззащитен, когда дело касается жизни самых близких ему людей.
Пьянзин плакал, и я не стал его утешать. Лишь сказал:
— Ничего не поделаешь, Иван, война! Мертвым вечная слава, а живым выполнять приказ!
Над разрушенной позицией снова просвистел снаряд, и Пьянзин, будто опомнившись, рывком поднялся, отряхнулся, привел себя в порядок. И вновь передо мной стоял прежний, собранный командир батареи. Он приказал всем переждать артналет в укрытии. Вместе мы спрыгнули в щель.
Я принял решение: уцелевших батарейцев — а в живых из 120 осталось только 35 — вместе с остатками техники перевести в безопасное место. Подошел комиссар Лебедев, и мы все вместе приступили к работе. [198]
Сначала эвакуировали раненых, потом погрузили нехитрое имущество, боеприпасы и отправили в Северное укрепление. Вечером похоронили убитых.
80-я батарея перестала существовать, но не перестала сражаться. В ту же ночь ее зенитчики спилили случайно уцелевшие с довоенного времени телеграфные столбы, установили их в котлованах на разбитых орудийных люльках и, как стволы, повернули в сторону противника. Пьянзин приказал четырем краснофлотцам из пороха неразорвавшихся снарядов приготовить взрыв-пакеты.
Наутро, когда на позицию опять налетели бомбардировщики, четверка смельчаков, укрывшись за «пушками», потихоньку взрывала пакеты. Получалось что-то наподобие зенитных вспышек, и фашисты еще двое суток остервенело бомбили и обстреливали «батарею». А краснофлотцы, сделав свое дело, спешили в укрытие и подсчитывали, сколько рурского металла выманили своими «пукалками».
Да, восстановить 80-ю батарею не было никакой возможности. Техника разбита, личный состав пополнить некем. И после долгих размышлений в штабе полка решили из оставшихся в живых сформировать роту морской пехоты, соответственно ее вооружить и поручить охрану дивизионного КП и всего Северного укрепления, оставшегося после передислокации батареи Венгеровского на Херсонесский мыс на попечении двух завскладами да нескольких раненых бойцов.
Конечно же, Пьянзину, боевому комбату-зенитчику, подобное назначение пришлось не по вкусу. Но он и виду не подал, а на сочувственные вздохи товарищей как всегда бодро отвечал:
— Главное, ребята, защищать Севастополь! А чем — зениткой ли, карабином, штыком — это уже подробности.
Иван и впрямь очень серьезно отнесся к порученному делу. Укрепил позицию, оперативно и качественно оборудовал огневые точки, расставил людей. Правда, теперь очень редко звучал его смех, и в глазах застыла тоска — по погибшим, по снайперской батарее.
...Для всех фронтовиков война стала высшим проявлением духа, для многих — главным делом жизни, а, порой и единственным. Вот почему мы так дорожим памятью о живых и павших. Вот почему нам сорок лет [199] снятся военные сны. Я тоже часто во сне проношусь на мотоцикле мимо залитого солнцем учкуевского пляжа. Иногда, влетая на позицию, застаю там своих зенитчиков во главе с Иваном Семеновичем Пьянзиным суровыми и злыми, бодрыми и веселыми, но... живыми! К сожалению, и во сне такое случается редко.