СЕВЕРНАЯ СТОРОНА
У дома лесника
Северная сторона... Обычный пригород, отделенный от Севастополя неширокой бухтой. На ее небольших тенистых улочках, то взбирающихся высоко вверх, то круто ныряющих вниз, к морю, стояли крохотные домики, утопавшие в зелени садов, аккуратных огородиков и пышных цветников. [108]
Жили тут в основном рыбаки артели «Согласие» да рабочие Северного, дока. И кто бы мог представить, что именно здесь, в тихом и уютном уголке крымской земли, произойдут столь драматические события первого года войны. Что эта, по сути, дачная местность станет неприступной преградой на пути врага, а два таких мирных слова — «Северная сторона» — символом мужества, стойкости и героизма.
Враг застрял здесь на многие месяцы. Севастопольцы яростно сражались за каждый метр земли, за небольшую станцию Мекензиевы Горы, которую лишь с большим преувеличением, учитывая отвагу защитников, гордо именовали станцией. Моряки вгрызались в землю на полях совхоза им. Софьи Перовской, гибли на золотых прибрежных песках Учкуевки, вышибали фашистов с территории священного для каждого севастопольца Братского кладбища. Гитлеровцам никак не удавалось прорваться к Северной бухте, то есть вплотную подойти к Севастополю.
На Северной стороне геройски сражались флотские зенитчики. Здесь и мне довелось пережить самые памятные, самые трагические события моей фронтовой биографии.
Война, настойчиво ставившая все новые вопросы, заставляла командование СОР все время маневрировать теми небольшими силами, которыми оно располагало. В октябре, например, когда многие части ПВО были переброшены на защиту Кавказа, нашему полку придали 114-й зенитный артиллерийский дивизион — подразделение новое, сформированное уже в период войны и к тому времени уже достаточно обстрелянное. Возглавляли дивизион опытные и храбрые люди: командир майор Г. И. Андрианов и комиссар старший политрук В. Е. Баракин.
Вооружение дивизиона довольно старое. Зенитки образца 1915—1928 годов стреляли лишь со стационарных установок; естественно, их маневренность была ограничена. Команды с ПУАЗО, в отличие от нашего, передавались голосом. В общем это был вчерашний день армии. И все же по своим боевым качествам — и это вскоре было доказано — 114-й дивизион был абсолютно современным, по-настоящему спаянным коллективом. Поэтому и задача перед ним стояла сложнейшая — защита [109] подступов к городу на самых угрожаемых, танкоопасных направлениях Северной стороны.
Как и все зенитные дивизионы, 114-й состоял из трех батарей. Вначале из Сарабузы прибыли 364, 365 и 366-я. Но 364-ю сразу же забрали для охраны Херсонесского аэродрома, а майору Андрианову придали 219-ю, расположенную как раз на Северной стороне.
Едва успев оборудовать позиции, андриановцы попали в такую переделку, о каких им раньше и слышать не доводилось, но не дрогнули, хоть отбиваться пришлось и от воздушных пиратов, и от танков с самоходками, и от пехоты противника.
Отбивались и в ходе боя постигали «азы» маневра, огневой тактики применительно к воздушным и наземным целям. Все вынуждены были продумывать по-новому, менять в обстановке непрерывных боев.
Именно здесь и раскрылось наиболее полно дарование командира 219-й батареи старшего лейтенанта А. М. Лимонова. Его отличали самостоятельность, неординарность решений. Того же он требовал и от подчиненных. У него было кредо: каждый зенитчик должен быть и тактиком, и стратегом, понимать выполняемое задание, а не просто механически исполнять чужую волю.
Требовательное отношение комбата к себе и к другим, конечно же, передавалось и подчиненным. В бою каждый старался быстро соображать, смело маневрировать, а если надо — и самостоятельно принимать решения.
Лимонов, командуя, координировал действия пушкарей, прибористов, вспомогательных служб, причем, обладая тонким военным чутьем, всегда оказывался там, где было всего труднее, где особо нуждались в его опыте и помощи.
В условиях, в которых сражалась 219-я батарея, «лимоновский климат», как его называли в полку, был очень важен. Но еще важнее было наиболее разумно расставить людей. И здесь главная роль принадлежала политруку батареи — человеку во всех отношениях примечательному, да еще с весьма значительной фамилией — Кутузов! Должен сказать сразу — этот человек достойно пронес ее через огонь войны.
В минуты, когда силы были на исходе, а нервы напряжены до предела, Кутузов всегда оказывался в самой [110] горячей точке. Никто лучше его не мог ободрить людей, облечь приказание в форму дружеской просьбы, что отнюдь не убавляло распоряжению его категоричности и обязательности для исполнения.
Кутузов знал характер и судьбу каждого, и поэтому именно за ним Лимонов оставлял последнее слово, когда надо было решить, кого и куда поставить. И выходило так, что у орудий, приборов, на самых ответственных участках всегда оказывались коммунисты и комсомольцы.
Все это в совокупности давало хорошие результаты. И когда по инициативе нашей 54-й в полку развернулось соревнование за звание снайперской батареи, — среди первых победителей была и 219-я. Успехи подопечных политрук определял в том же ключе, что и командир. Я надолго запомнил фразу В. И. Кутузова: «У этой войны особая арифметика. В ней учитывается не только перевес оружия. Такого железа у врага значительно больше. Но война прежде всего столкновение идей, мировоззрений. В этом единоборстве мы во сто крат сильнее гитлеровцев. Тут наша сила, тут залог нашей победы! Вот что надо учитывать!».
И действительно. Силы лимоновцев казались беспредельными. Враг атаковал, не считаясь с потерями. А батарея стояла неприступно.
Позиция батареи была оборудована превосходно. Подходы заминированы. Каждое орудие удачно вписано в кустарник, окружающий дом лесника вблизи хутора Мекензия. Не поленились зенитчики оборудовать запасные площадки, ходы сообщения, брустверы и щели. Порой фашистские солдаты накапливались в 30—40 шагах от позиции, но дальше им ходу не давали, и они откатывались, неся огромные потери.
Сам я этих боев не видел, потому и не смогу их описывать. Да и Лимонов с Кутузовым не мастаки рассказывать. Но я знаю определенно: здесь сражались настоящие герои. И секретарь партийной организации этого маленького гарнизона Свидлер, и старшина группы комендоров Шевченко, которого во всем полку знали как мастера рукопашного боя, и командиры орудий Клыков, Павлюков, Кремин, и отважные краснофлотцы Красненко и Горовой, Сыкало и Титаренко, Полежаев и Пузанков — каждый из них сделал все, чтобы не пропустить врага. [111]
И еще характерная деталь. Именно в дни тяжелейших испытаний партийная организация 219-й батареи выросла в несколько раз. Если к началу второго штурма она состояла всего лишь из пяти членов партии, то к концу уже насчитывала до 35 человек.
В ходе этих жесточайших боев батарея потеряла 25 опытнейших зенитчиков, но устояла, не отошла ни на шаг. Да и боевой счет ее уже сам по себе красноречив: лишь за первые две недели второго штурма сбито 4 вражеских самолета, сожжено до десятка танков, уничтожено более 450 гитлеровских офицеров и солдат.
219-я достойно дралась, приумножая славу своего дивизиона. А на счету всего 114-го было и того более героических дел, о которых я постараюсь рассказать.
Дерзкий рейд
Эти привычные слова часто употребляются, когда идет речь о войне. Знаем мы о рейдах лыжных батальонов и разведывательных отрядов особого назначения, партизанских соединений и танковых группировок. Я же хочу рассказать о рейде... зенитчиков. О нем немало говорили в Севастополе еще тогда, в конце 1941-го. И хоть многое в тех рассказах было похоже на легенду, все верили: это было на самом деле, потому что защитникам Севастополя и не такое по плечу.
Я тоже слышал о рейде. В общих чертах, конечно. А подробности мне поведал через десятилетия после окончания войны бывший начальник штаба нашего полка генерал-майор Иосиф Кузьмич Семенов. Вот этот рассказ.
...366-я батарея получила приказ на дислокацию в долине Бельбек, несколько правее дороги Севастополь — Кача. Эта позиция была оборудована до войны, что называется, по всем правилам военно-инженерного искусства. Орудийные дворики, дальномерный котлован, командный пункт надежно забетонированы. Два отличных убежища — на 50 человек каждое — с мощными железобетонными перекрытиями. В ста метрах от огневой позиции — вместительный и непробиваемый склад боеприпасов. Все соединено ходами сообщения, защищено брустверами для круговой обороны. Короче, позиция образцовая! [112]
Прибыв сюда 30 октября и не успев как следует освоиться, батарея с ходу вступила в бой с самолетами, танками и пехотой противника. Уже тогда многие хваленые гитлеровские вояки обломали зубы о стойкость моряков-зенитчиков. Но особенно яростными были их попытки выбить 366-ю из Бельбекской долины во время второго штурма города. Батарейцы, возглавляемые командиром младшим лейтенантом С. Е. Самойловым и политруком А. О. Кустачовым, круглосуточно отбивались от врагов, наседавших и с воздуха, и с земли.
20 декабря фашисты вплотную подобрались к высоте, с которой батарея контролировала все передвижения в Бельбекской долине. Атака следовала за атакой, но все оканчивалось для фашистов безрезультатно. За два дня — 22 и 23 декабря — зенитчики уничтожили 9 танков, несколько тяжелых орудий, истребили до батальона пехоты. Неприятель обстреливал огневую позицию батареи крупнокалиберной артиллерией, шестиствольными минометами, подвергал массированным налетам с воздуха. Были тяжело ранены комбат Самойлов и старшина батареи Бибиков. Погиб наблюдатель Зинченко. Самойлова и Бибикова увезли в госпиталь, командование принял политрук Кустачов.
22 декабря враг с новой силой обрушился на зенитчиков. Узнав, что батарейцы сражаются почти в окружении, комбат Самойлов удрал из госпитальной палаты и прибыл на батарею.
Ребята держались.
28 декабря против небольшого, измотанного боями гарнизона батареи с четырьмя старенькими зенитками гитлеровцы бросили более 20 танков с батальоном автоматчиков на броне. Самойлов лично стал к панораме и поразил две вражеские машины. Не менее удачно стреляло и орудие Заклюжного, уничтожившее еще четыре танка. Остальные повернули вспять, в панике давя собственную пехоту.
Но тут из глубокой непростреливаемой лощины снова ударили немецкие шестиствольные минометы. Замолкло на миг орудие сержанта Левченко: упал, сраженный замертво, наводчик Балкови. Его место тотчас занял старшина группы комендоров Тетюшин.
У второго орудия в живых остался лишь трубочный Журавлев. Он в одиночку работал за всех — сам подносил снаряды, заряжал, наводил и стрелял. Все сам, [113] потому что политрук Кустачов сколотил из подносчиков, бойцов хозотделения и взвода управления подвижную группу для отражения частых атак вражеских горных стрелков.
Правда, у третьего орудия действовали трое: командир Пащенко, номерные Лосев и Редько. Измотанные, израненные, как, впрочем, все на батарее, они яростно сражались и за себя, и за трех павших товарищей.
Уже девять бронированных громадин догорали на подступах к высотке. Вокруг них — десятки неприятельских трупов. Враг отступил. Кажется, можно и отдохнуть. Но над позицией нависают бомбардировщики, и стволы устремляются в зенит. Танки и горные стрелки тем временем идут в обход, тесня нашу пехоту. Батарее угрожает полное окружение. И тогда в ночь с 28 на 29 декабря командир полка подполковник Горский приказывает Самойлову отойти к Северному укреплению...
Что такое отступить, отойти, когда вокруг враг. Да еще со стационарными пушками старого образца. К полуторке такую пушку не прицепишь и не покатишь — у нее нет колес. Ее надо вначале разобрать: снять ствол, «люльку» с противооткатным и накатным приспособлениями, вытащить из котлована тумбу. Делается это с помощью «эй, ухнем!», что и здоровым не просто. А тут люди израненные, измотанные, который день без провианта, без воды...
И все-таки под огнем противника батарейцы погрузили на машину одно орудие, стволы и «люльки» трех других. А три тумбы уже не на что было грузить.
Самойлов с частью зенитчиков с боем вышел из окружения. Кустачов со своим небольшим отрядом, усиленным счетверенным «максимом», прикрывал сопку, ожидая возвращения машины. Но она так и не вернулась: вражеское «кольцо» оказалось крепким. Один за другим гибли зенитчики. Тогда политрук собрал всех оставшихся в живых — менее двадцати человек, и лихой атакой отряд пробился через вражеские порядки в расположение нашей пехоты.
Противник продолжал упорно рваться к Северной стороне. Установив свое единственное орудие, 366-я батарея приняла на новой позиции неравный бой. От беспрерывной пальбы ствол накалялся. Тогда его снимали, заменяли другим — благо было еще три — и вели бой дальше... [114]
На людей было страшно смотреть: лица почерневшие с ввалившимися глазами, запекшимися губами. Подвезли горячую пищу, но есть батарейцы не могли: устали смертельно. На ногах еле держатся. Казалось, кому тут воевать?.. Но раздавалась команда, и расчеты снова вели прицельный огонь.
Практически 366-я не существовала: одно орудие — не батарея. «Зенитку передадим, а людей — в пехоту», — решил начштаба Семенов. «Товарищ майор, — прохрипел Самойлов, — дайте нам одну ночь. Только одну ночь. Притащим тумбы. Пушки будут в строю». Начштаба разрешил, хотя и с трудом представлял, как это можно сделать. Ведь на старой позиции были немцы.
Батарейцы принялись за работу. Из подручных средств, практически без инструментов, соорудили своеобразные большие сани и сами запряглись в них...
Счастье сопутствовало смельчакам. Пурга стала их союзником, помогла незаметно просочиться сквозь вражеские заслоны и неслышно подобраться к своей старой позиции. Гитлеровцы настолько уверовали в свою неуязвимость, что выставили лишь одного часового. Да и тот, прислонившись к брустверу с подветренной стороны, беспечно подремывал. Остальные же крепко спали в натопленном убежище.
Под вой пурги краснофлотец Джемалдинов бесшумно снял часового и тихо, задвинул наружный засов на двери убежища.
Без единого звука погрузили тяжелые тумбы на сани и потащили. Вначале все складывалось неплохо, но вскоре натолкнулись на вражеских автоматчиков. Краснофлотцы Евдокимов и Палеха залегли, чтобы прикрыть отход группы. Но фашисты, постреляв для острастки, умолкли. И зенитчики вскоре догнали своих.
А дальше случилось непредвиденное. Не успели выбраться на дорогу, как под санями вдруг взвился фонтан дыма и огня. И хоть тумбы уцелели, но два бойца погибли, а еще двое получили ранения.
Группа оказалась на минном поле. Тогда вперед вышел Левченко. Каким-то чутьем он угадывал проходы между минами. Кажется, все... Но новый взрыв расколол ночь, и не стало мужественного сержанта Левченко.
Остальные пошли дальше со своей нелегкой ношей. Метель замела место гибели товарища.
Наутро в Северном укреплении стояли все четыре [115] зенитки. Возле орудий, прямо на снегу, спали командир батареи Самойлов и его подчиненные...
Герои дерзкого и сложного рейда — восемнадцать батарейцев 366-й — вскоре были представлены к наградам. Среди них — командир Самойлов и политрук Кустачов, старшина группы комендоров Тетюшин, командиры орудий Левченко и Заклюжный, краснофлотцы Макаренко, Манько, Журавлев, Джемалдинов... Характерно, что партийная организация батареи, которая недавно состояла всего из трех коммунистов, выросла до сорока трех...
Где вы теперь, известные и неизвестные герои? Жив ли хоть один из вас? Где вы, моряки-зенитчики 366-й, творившие чудеса?
365-я батарея
В полдень 30 декабря над Камчатским люнетом на предельной скорости пролетел Ме-110. На наши головы посыпались листовки. В них говорилось: «Новый год будем встречать в Севастополе. Завтра мы войдем в город. Мы уважаем вашу стойкость и мужество, севастопольцы. Но положение ваше безнадежно. Бросайте оружие, переходите к нам. Гуманный прием, вкусная пища, теплая немецкая одежда обеспечены».
Надо отдать должное батарейцам. Несмотря на раны, голод и усталость, они с большим юмором восприняли это послание. Тут же появился боевой листок — «Ответ на приглашение» — с сатирическим рисунком: от зенитного снаряда во все стороны разлетаются листовки, которыми прикрыты нагие, посиневшие на морозе, рахитичные гитлеровцы.
Юмор юмором, а если серьезно — мы с тревогой и надеждой обращали свои взоры на Северную сторону, особенно на высоту 60,0, которая с нашей позиции отлично просматривалась. Знали, что вожделения фашистов связаны прежде всего со станцией Мекензиевы Горы, Сухарной балкой, где находились наши главные артиллерийские склады.
Дальнейшие планы врага нам тоже были ясны: оседлать Симферопольское шоссе и мощным бронированным ударом прорваться к Севастополю. Это означало, что фашистам никак не миновать высоты 60,0, где находилась [116] 365-я батарея, боевым делам которой суждено было яркой страницей войти в историю обороны черноморской твердыни. Силу этого небольшого гарнизона гитлеровцы испытали на своей шкуре.
Моя фронтовая судьба теснейшим образом связана с этой батареей. Во-первых, мы постоянно взаимодействовали. Во-вторых, недалеко от высоты 60,0 был мой выносной наблюдательный пункт. А позднее, уже в качестве командира дивизиона, я непосредственно командовал этими доблестными зенитчиками.
Главную силу батареи составлял ее коллектив — спаянный, дружный, отважный. Командир батареи младший лейтенант Н. А. Воробьев, выпускник Севастопольского училища зенитной артиллерии, комсомолец, был молод, энергичен, отчаянно храбр и порой не в меру горяч. Он носил пышные чапаевские усы, лихо, по-кавалерийски закрученные. Четко очерченное худощавое лицо, стремительный взгляд темных глаз из-под дугообразно, слегка, будто удивленно, приподнятых бровей подчеркивали его порывистость и дерзость.
Политрук А. И. Донюшкин, которого комбат неизменно именовал «комиссаром», был несколько старше Воробьева. Как и Корбут, для меня он являлся олицетворением всех лучших качеств политработника. Всегда спокойный, уравновешенный, внимательный, политрук легко находил подход к каждому и не раз остужал пыл своего друга-командира.
Вот уж действительно — лед и пламень! И внешность соответствовала этому, определению. Стройный, бравый Воробьев в неизменной армейской шинели, которую не менял на морскую, выглядел много выше своего коренастого политрука, хотя были они почти одного роста. А крепыш Донюшкин в черной флотской шинели смотрелся более основательно, солидно. Его внимательные глаза будто в самую душу тебе проникали.
И что характерно, в чем-то они были удивительно похожи. Так иногда бывает с братьями: и внешность, и характер разные, а вот угадываются в них едва уловимые общие черты. Это сходство особенно проявлялось в бою, когда темпераментный Воробьев в самые критические минуты становился на удивление спокойным и выдержанным. Конечно, сказывалось влияние [117] комиссара, которого Николай беспредельно уважал и любил.
Командир и политрук были ядром фронтовой семьи, разноликой и многонациональной. Батарея формировалась в ходе войны из запасников — людей разных по возрасту, профессии, жизненному опыту. Но уже в сентябре о ней говорили как об одной из лучших в полку.
Командиры огневых взводов Вячеслав Березин и Ефим Матвеев были людьми с высшим образованием и очень быстро освоили технику. Когда же Березина забрали в штаб дивизиона, то сменил его Шимон Мекенецкий, в прошлом инженер-котлостроитель. Еще недавно человек штатский, он тем не менее всегда был по-военному подтянут, молодцеват и уравновешен. А ко всему прочему еще весельчак и выдумщик — из тех, что очень скоро становятся душой любой компании, тем более коллектива боевых краснофлотцев, где «травить» любят и умеют все.
С зенитчиками нашей 54-й батарейцев Воробьева роднило общее увлечение музыкой. Как и на Камчатском люнете, здесь в минуты затишья всегда звучали песни, часто задушевные украинские (подавляющее большинство личного состава — с Украины). Тон обычно задавали бывший председатель колхоза, а ныне старшина батареи Антон Шкода и командир орудия, в прошлом колхозный бригадир, Степан Данич.
Разудалые русские песни тоже пели с неизменным удовольствием. Были и тут свои заводилы — Стрельцов, Квасов, Матвеев и Нагорянский, те, кто в каждый мотив вкладывал широкую, гордую душу волгарей и уральцев. Иногда брал в руки гитару недавний рабочий кожевенного завода Коржев, и замирала, звенела, летела над высоткой трепетная цыганская мелодия. Руководил всем этим многонациональным хором Шимон Мекенецкий, прирожденный имитатор, звукоподражатель и автор хлестких частушек, которые распевались не только воробьевцами, а всем полком.
Но песни и шутки звучали только в редкие минуты затишья, а поскольку 365-я батарея находилась на самом трудном участке фронта, то вокруг высоты 60,0 почти непрерывно кипел бой. Вражеские, окопы были почти рядом, они видны невооруженным глазом, и на позицию часто сыпались мелкие мины, не говоря уже о [118] крупнокалиберных снарядах, пулеметных очередях и авиабомбах. Но, несмотря на это, боевой счет зенитчиков рос с каждым днем. К 30 декабря ими было уничтожено много танков и самолетов, артиллерийских орудий и минометов, истреблен не один десяток вражеских солдат.
Фактически батарея не выходила из боя. Как шутили бойцы, тут установился четкий режим дня: утром — артиллерийская дуэль, обстрел минометных и пулеметных гнезд; днем — стрельба по самолетам; вечером — прямой наводкой по вражеской пехоте; ночью — подвоз боеприпасов, продуктов, воды, ремонт зениток. А с утра — по новому кругу. Но славная батарея тоже несла потери: к концу декабря в ней остались в живых 42 бойца при двух зенитках.
В ночь на 30 декабря гитлеровцы почти в открытую, не считаясь с потерями, подтянули к изрядно докучающей им высотке танки и минометы, пулеметы и пехоту. Сосредоточились в лощинах и оврагах, изготовились к решающему броску. Командир понимал, что главное начнется с утра, а потому необходимо предусмотреть все. Он проследил, чтобы зенитчики были накормлены, расставил посты. Свободных бойцов отправил на отдых в землянки. Сам же еще долго совещался с Донюшкиным, обсуждая диспозицию и план предстоящего боя. Лишь перед рассветом задремал прямо у телефона, да и то ненадолго.
Ранним утром командир с политруком собрали всех коммунистов и комсомольцев. Партийно-комсомольское собрание было кратким. Выступлений не было. Говорил только Донюшкин. Неторопливо, как бы убеждая.
— Мы с вами защищаем грудь Севастополя. Защищаем от прямого удара в сердце. От нас партия сегодня требует одного: стать щитом Севастополя — стальным, непробиваемым, надежным. И я вас прошу о том же. От имени Родины, от имени всей партии.
Воробьев добавил одну короткую фразу:
— Я верю в вас, братва. Так что по коням!
Не успели разойтись по местам, как комбату доложили: прибыл командир дивизиона. Конечно, трудная обстановка сложилась на всех батареях. Но майор Г. И. Андрианов понимал, что сегодня главным ключом к воротам Севастополя является именно высота 60,0. [119] Григорий Иванович знал: сюда нацелен основной удар фашистов.
Вместе с командиром и политруком Андрианов обошел позицию, продумал возможные перемещения обоих орудий в ходе боя, проверил боекомплект и приказал пополнить его картечью.
— Фугасом немцев из лощины не выкуришь, — объяснил Воробьеву. — Нужна картечь.
Нашел Андрианов подходящее место и для счетверенного «максима», посоветовал подкрепить его автоматчиками. Воробьев тут же поручил это лучшему снайперу Антону Шкоде, который и создал оперативную группу из семи отличных стрелков.
Майор познакомился с этой семеркой, лично проверил их автоматы, запасные диски, гранаты, а напоследок сказал:
— Я останусь на батарее. Вместе с вами. Не потому, что не верю в вас. Здесь наш последний рубеж. Окружат — будем стоять. Попытаются ворваться на позицию — будем сражаться врукопашную. Пока останется хоть один снаряд, один патрон, хоть один моряк — будем стоять. Все.
Грохот и свист перекрыли голос комдива. В тот же миг в какофонию артиллерийских и минометных разрывов вплелось мощное урчание моторов.
— Скоро танки появятся, — спокойно, как бы про себя бросил Павел Цуканов.
— Уже идут, — отозвался командир первого орудия Степан Данич, глядя в бинокль, хоть в морозной мгле едва различались призрачные силуэты машин. — Хай подходят. По самолетам, сдается, били неплохо. Теперь по танкам вдаримо, — перемежая русские слова с украинскими, рассудительно добавил он.
С Зеленого холма я засек первые разрывы вражеских артиллерийских снарядов на высоте 60,0, видел также, как накапливаются вражеские танки. Еще ближе к месту событий был сержант Назаров, наблюдатель нашего выносного НП. Он постоянно держал меня в курсе событий.
Позднее, когда я в подробностях узнал о всех перипетиях боя от самого Воробьева, то понял, почему с такой теплотой этот отнюдь не сентиментальный комбат говорил о майоре Г. И. Андрианове и Степане Даниче. [120]
Смерть комдива
Танковый клин был нацелен на позицию орудийного расчета Данича.
Зенитчики беспрекословно верили в своего командира орудия. Еще бы! Герой войны с белофиннами, мастер зенитного огня, не раз доказывавший свою снайперскую меткость уже здесь, на высотке 60,0.
Наводчик Панченко, заряжающий Николаец, трубочный Цуканов, номерные застыли возле орудия. А он ждал — терпеливо, долго. Вот три стальные громадины начали быстро вырастать в окулярах бинокля. Данич удовлетворенно крякнул.
— От теперь вдарымо! Зробымо из них кофейную гущу. По головному — вогонь!
Снаряд разорвался рядом с танком, но тот продолжал двигаться на предельной скорости. Данич легонько отстранил Панченко и сам стал неспешно наводить по горизонту. Выстрел! Танк застыл, окутываясь густым дымом и огнем с копотью.
— В смотровую угодили, товарищ командир! — радостно крикнул Цуканов.
Что такое угодить в смотровую щель, знают разве что артиллеристы да еще танкисты. Потому что стоит попасть в эту щель не то чтобы крупному, бронебойному, но даже легкому снаряду, как осколки внутри изрешетят все и вся. А взрывная волна довершит дело — уничтожит и того, кому чудом удалось избежать осколков.
Данич не слышал Цуканова. Он видел лишь два увеличивающихся силуэта и, стараясь перекрыть грохот моторов, во весь голос скомандовал:
— Осколочно-фугасным, быстро! Вогонь! Так его! Еще один!
Это случается крайне редко, но факт: Данич поразил две вражеские машины. От первого попадания взорвались бензобаки одного танка, а от второго как юла тотчас завертелся на месте другой, теряя гусеничные траки.
— Ура! — покатилось над высоткой. Расчет торжествовал.
По команде Воробьева дружно ударили обе пушки — и Данича, и Стрельцова. И опять удача. [121]
Танки приостановили движение. Но в пылу боя батарейцы не заметили, что две машины откололись от строя и двинулись в обход. Когда их увидели, те, тяжело урча, уже перевалили через бруствер и развертывались, чтобы проутюжить позицию. Внезапно перед ними всплеснулись два огненных фонтана. Это пустили в ход гранаты командир группы Мекенецкий и краснофлотец Липовенко.
— Ловко! — одобрил Воробьев.
Но тут землю и воздух всколыхнули огромной силы толчки: два крупнокалиберных снаряда почти одновременно разорвались у бетонных оснований обеих пушек. Расчет Стрельцова погиб. Чудом уцелел лишь командир, устояло и орудие.
Данич, которого только слегка задело осколком, с отчаянием увидел, как оседают на землю трое его номеров, и тут же стал к орудию.
Помогая друг другу, Александр Панченко и Андрей Николаец с трудом отползали к единственной уцелевшей землянке, где санинструктор Гундарев оказывал помощь раненым.
Лицо Павла Цуканова было сплошь залито кровью, а он все пытался приладить под шапку индивидуальный пакет.
— Марш на перевязку! — строго скомандовал Цуканову Данич, но Павел только замотал головой.
— Чтоб я командира одного оставил? Да ни в жизнь! Повоюем еще. Я смогу...
— Тогда, Паша, беги к автоматчикам на подмогу. Видишь, фашисты накапливаются. Вот-вот полезут.
— Правильно мыслишь, Данич, — как из-под земли рядом с орудием вырос майор Андрианов. И громко, так, чтобы все слышали, добавил: — А мы им концерт устроим. С музыкой и танцами.
Майор повернулся к Даничу:
— Воробьев у Стрельцова за наводчика, а я под твою команду. Возьмешь?
— Давайте уж наоборот.
— Коли так, слушай приказ: заряжай картечью! По фашистской пехоте — огонь!
Андрианов понимал, что атаку горных стрелков из орудий не остановить — большая их часть уже в мертвом пространстве, под самым бруствером, всего в одном броске от окопов. Майор подозвал Воробьева: [122]
— Надо упредить гадов, ошеломить контратакой — внезапной, мощной, штыковой. Так что давай!
И комбат, подняв бойцов, вихрем помчался вперед в своей неизменной буденовке. За ним батарейцы — в бушлатах, а кто и в одной тельняшке. В бескозырках, с развевающимися на ветру ленточками. Точно смерч пронесся над лощиной, где находилась вражеская пехота. Тех, кто удирал, не преследовали. Их мастерски шрапнелью косили орудия Данича и Стрельцова.
В этой атаке гигант Липовенко лично уничтожил восьмерых фашистов, Шкода —пятерых. А всего гитлеровцы потеряли убитыми и ранеными роту солдат и откатились метров на четыреста!
— Вот что значит не засидеться, опередить врага, — радовался майор и, жестом пригласив Воробьева, отправился осматривать позицию. Вскоре они заметили, что фашисты перегруппировывают свои силы. Танки рассредоточились, разошлись веером, пехота, наоборот, сконцентрировалась со стороны правого, очень крутого склона.
Андрианов с Воробьевым пошли на хитрость. Как только передние цепи фашистов приблизились, пушкари открыли огонь картечью. Снаряды, пролетая над головами гитлеровцев, конечно, не причиняли им вреда, но взрывались с таким треском и грохотом, что неприятель, не выдержав, в панике откатился.
— Нервные пошли фрицы, — прокомментировал Мекенецкий. — Психика явно слаба!
Воробьев, услышав, улыбнулся, но вслух коротко бросил:
— А ты не больно расслабляйся. Готовь своих ребят и гранаты к бою.
Шкода получил новое задание: вместе с лучшими стрелками постараться снять офицеров. Автоматчики во главе с политруком Донюшкиным должны были «пошуметь».
Антон Шкода оборудовал себе в бруствере настоящую бойницу. Из единственной на батарее снайперской винтовки он без промаха посылал пулю за пулей. Сначала с одного выстрела снял плотного гитлеровского офицера, размахивавшего пистолетом перед строем своих оробевших солдат. Вскоре заметил еще более серьезную цель. Лишь раз блеснул на солнце оптический прицел, а цепкий глаз Шкоды сумел рассмотреть [123] распластанную за снежным сугробом фигурку вражеского снайпера в маскхалате. Присмотрелся внимательнее. По направлению ствола понял — враг «охотится» на комбата. Выстрелить сразу? Гитлеровца прикрывает обледенелый холм. Крикнуть Воробьеву — упустишь мгновение. Выручил случай. Фашист на миг приподнял голову: оглядеться, что и как, — и тотчас получил пулю в лоб.
К полудню стало ясно: вражеская атака захлебнулась. Но над батареей хищно нависла шестерка «юнкерсов», готовая вот-вот с воем свалиться в пике.
Так и случилось. На головы зенитчиков посыпались фугаски, рельсы, гусеничные траки, ржавые моторы от тракторов.
— Что делают, гады! Орудия — в зенит! ПУАЗО, данные! — охрипшим голосом скомандовал Воробьев. — По «музыкантам» — огонь!
Залп получился метким — два «юнкерса» пошли к земле.
— Молодцы, братишки! — воскликнул Андрианов. Но неожиданно возле орудия Стрельцова, где стоял комдив, вырос столб пламени. Две 150-килограммовые бомбы угодили в орудийный дворик и прибор. Стрельцова слегка задело. Погибли три зенитчика-прибориста.
Упал как подкошенный и комдив Андрианов. Пятно на груди, расплываясь все шире, окрашивало его заиндевелую шинель в багровый цвет.
Политрук Донюшкин, первым бросившийся туда, был бессилен что-либо сделать. Приподняв голову Андрианова, он услышал одно-единственное последнее слово: «Держитесь!..»
Сын хлебороба, комдив лежал, обхватив руками родную землю, которую так любил, ради которой не пожалел своей жизни.
Командир отделения прибористов сержант Скирда стоял, понурив голову, над бомбовой воронкой, похоронившей трех его товарищей и ПУАЗО. У самого Дмитрия голова кружилась от контузии, его подташнивало, ноги были ватные, будто чужие. Прихватив автомат, он неверной походкой поковылял к орудийному дворику Данича, где стояла единственная уцелевшая зенитка, яростно отбивавшаяся от двух последних «юнкерсов». Посылая снаряд за снарядом, Данич постоянно [124] приговаривал: «За комдива! Получайте, гады! Это вам за Андрианова!».
Сержант Скирда, встав возле орудия на место трубочного, тоже повторял эти слова про себя. И когда от разрыва зенитного снаряда у воздушного пирата отвалился хвост, обычно суровый и невозмутимый Дмитрий готов был заплакать от счастья: «Это вам за нашего майора! За моих ребят!» Потом он устало присел на ящик из-под ручных гранат, достал из планшета листок бумаги и написал: «Сегодня геройски погиб наш командир дивизиона майор Андрианов. Хочу заменить его в рядах партии. Если погибну в бою, прошу считать меня коммунистом». Сложил заявление и спрятал в краснофлотскую книжку.
Майора Андрианова не стало. Но его образ был с батарейцами и в этот день, и в следующий. И еще долго коммунист-комдив продолжал звать своих «братишек» на подвиг, на победный бой с фашистами.
31 декабря
Ночью на батарею Воробьева прибыл комиссар дивизиона старший политрук В. Е. Баракин, возглавивший 114-й дивизион после смерти Андрианова. И, будто приняв эстафету от погибшего, решил быть там, где всего труднее.
Пробраться на высоту 60,0 было непросто. Гитлеровцы в считанных метрах. Нервничали, беспрерывно высвечивали ракетами все вокруг. Комиссару пришлось переползать заминированный участок. Это был самый безопасный путь: фашисты минировали его на глазах у батарейцев и представить себе не могли, что кто-то отважится на такой риск. Но саперы поработали неплохо и провели комиссара по узенькому коридору.
Своей морской — вразвалочку — походкой Василий Егорович в сопровождении Воробьева и Донюшкина обошел позицию. Батарейцы не спали: под руководством начальника артмастерских полка А. Д. Яремчука они из трех разбитых зениток собирали одну. В ход шли запчасти, которые принесли с собой, вернее на себе, комсомольцы Прилуцкий, Пудрин, Артемов, ну и кувалда, конечно, напильник, наждак — больше шабровать было нечем. [125]
Баракин подошел ближе, глянул — вид у орудия плачевный. Не пушка — инвалид. Как, впрочем, и зенитчики, исполосованные бинтами.
— Выдержит с десяток выстрелов? — засомневался насчет пушки Василий Егорович.
— Ну что вы, товарищ комиссар. Еще как послужит! — уверенно ответил Прилуцкий и направился ко второму орудию. Там начальник артмастерских вместе с Даничем подправлял замок, а номерные подносили снаряды, долбили ниши и раскладывали в них гранаты. Словом, шла обычная работа.
В то утро состоялось собрание. В протоколе, который ныне хранится в фондах Музея героической обороны и освобождения Севастополя, оно значится как делегатское открытое партийно-комсомольское собрание. Почему такое необычное название? В то время ситуация на батарее сложилась так, что собрать всех оставшихся в живых 28 человек было просто невозможно. Вот и отрядили делегатами двух коммунистов и шестерых комсомольцев.
Сначала выступил политрук 365-й батареи А. И. Донюшкин. Вкратце обрисовал положение, ознакомил с предпринятыми Н. А. Воробьевым мерами для того, чтобы не пропустить врага. А потом слово взял В. Е. Баракин:
— Неужто мы теперь склоним голову перед фашистской гадиной? Прах Андрианова, всех павших здесь товарищей отдадим на поругание? Не бывать этому!
— Верно, товарищ старший политрук! — твердо сказал комсомолец Дмитрий Скирда. — Нас, прибористов, осталось лишь четверо. А драться будем за всех, за майора.
А вот свидетельство — протокол:
«Собрание постановило:
1. Преградим путь фашистам в Севастополь.
2. Коммунисты и комсомольцы в трудный момент обязаны вселять в бойцов уверенность в победе».
Уже начался бой, а Донюшкин с листочком в руке под градом мин и снарядов переползал от одного орудийного дворика к другому, оттуда — к траншеям, огневым точкам, воронкам, где залегли зенитчики. И каждый, как клятву, ставил свою подпись под протоколом.
Полчаса продолжался яростный обстрел высоты из вражеских орудий и минометов. Но батарейцы зарылись [126] в землю, укрылись за брустверами. А вскоре позицию заволокло дымом — фашисты пошли в атаку под прикрытием дымовой завесы. Их было так много, что когда ветер относил в сторону серо-черные полосы дыма, казалось, будто шевелится земля: ночью выпал снег, и гитлеровцы в своих маскхалатах напоминали сплошную белую массу.
Воробьев приказал не спешить — подпустить ближе, хоть первая цепочка атакующих была уже рядом с колючей проволокой, которой ночью оплели высотку.
Вокруг стояла непривычная, странная, напряженно-угрожающая тишина. И вдруг в этой зловещей тишине краснофлотец Коржев заложил два пальца в рот да как свистнет — по-молодецки, по-цыгански залихватским свистом. Это было так неожиданно, что фашистские автоматчики на мгновение замерли.
Этих секунд как раз хватило Воробьеву, чтобы скомандовать: «Огонь!». Бойцы засыпали врагов градом пуль, забросали гранатами. Счетверенный «максим» и два ручных пулемета буквально выкосили две передние цепи. Атака была сорвана. Вблизи проволочного заграждения остались десятки трупов гитлеровцев.
На лицах бойцов — счастливые улыбки: как-никак живы, а те, в маскхалатах, как в саванах, лежат. Конечно, никто не ведал своей судьбы, не знал, что впереди. Но сейчас была хоть крохотная, а победа.
Тем временем два гитлеровских офицера, размахивая парабеллумами, грозным криком пытались оторвать своих солдат от земли и бросить их на новый штурм. Ветер доносил отрывистые гортанные команды, отчаянные крики тех, кто устремился вперед. У каждого склона высотки их поджидали прибористы. Сержант Скирда вооружился снайперской винтовкой, которую отдал ему старшина Шкода, раненный в правое плечо. Рядом залегли Сизоненко и Федоряк. А несколько глубже и левее — Дыменко. Он будет прикрывать товарищей.
Скирда спокойно выбирал цель, а когда очередной фашист клевал носом в снег, вслух считал. Он продолжал счет, начатый лучшим снайпером батареи Шкодой, стремясь не посрамить его оружия.
Клубы дыма вновь заволокли все впереди, и Скирда слегка приподнялся, выбирая новую цель. Никто не слыхал выстрела, но Дмитрий вдруг со стоном стал медленно сползать в окоп. Подоспевший Баракин подхватил [127] его: разрывная нуля угодила в грудь сержанту Василий Егорович быстро перевязал рваную рану, а Скирда, страдая от невыносимой боли, задыхаясь, зашептал:
— Товарищ старший политрук... Пожалуйста... — Он на миг потерял сознание, но придя в себя, продолжил: — В кармане, товарищ комиссар... Там...
Баракин осторожно достал из кармана гимнастерки окровавленную краснофлотскую книжку, а в ней — заявление в партию. Он тут же написал рекомендацию, и все опять вложил в карман. Дмитрия увезли в полевой госпиталь...
Конец этой истории я узнал почти через тридцать лет, когда мне на глаза попалась в газете «Правда Украины» от 30 октября 1971 года одна фотография. С портрета смотрело знакомое мужественное и доброе молодое лицо «отделенного» 365-й батареи Дмитрия Скирды. Рядом — статья «История партийной рекомендации». Из нее я узнал, что где-то в госпиталях, при переездах затерялась окровавленная краснофлотская книжка с заявлением и рекомендацией Баракина. Долго зенитчик провалялся в госпиталях, чудом остался жив. Даже врачи не надеялись — пуля прошла у самого сердца. Потом сражался в батальоне морской пехоты. Снова ранение, скитания по госпиталям и, наконец, долгожданное назначение в 1-й гвардейский зенитный артиллерийский полк, оборонявший город Поти. Не ведал тогда Скирда, что попал в родной, бывший 61-й полк. Но повстречался с Баракиным — теперь уже майором, заместителем командира полка по политчасти. Радостной была эта встреча. Узнав об утерянной рекомендации, Василий Егорович написал ее вторично. Нашлись и другие однополчане, хорошо знавшие Дмитрия по декабрьским боям, по всем памятной высоте 60,0. И в 1943 году стал отважный зенитчик коммунистом.
31 декабря 1941 года бой не затихал ни на минуту. Над батареей с ревом проносились снаряды. Мины ложились одна в одну. Грохот. Визг железа. Свист осколков. А тут в атаку пошли танки. Командиры орудий Иван Стрельцов и Степан Данич уже без биноклей различали их кресты. Воробьев маневрирует своими немногочисленными силами. Перебило телефонный кабель, [128] ведущий к Матвееву. Комбат еще не знал, что Ефим с двумя связистами указывал батарее координаты, ведя бой в окружении, вдали от своих.
— Связь! — перекрывая рев боя, кричит Воробьев. — Связь давай!
— Я пойду, — звонким мальчишеским голосом отзывается Иван Карамзин, писарь батареи. Он уже давно сменил перо на автомат и неотлучно следовал за командиром, во время обстрела незаметно прикрывая его собой.
— Давай! — кивает Воробьев, и Карамзин, подхватив катушку, шагнул вперед. Со склона — ползком, ползком, все дальше и дальше.
А противник нажимал. Огонь его танков и артиллерии нарастал. Пехота упорно рвалась к казарме, стоявшей на южном склоне высоты. Небольшая — из семи человек — группа бойцов во главе с младшим лейтенантом Мекенецким «лимонками» и автоматными очередями с трудом удерживала их на расстоянии 15—20 метров.
Фашисты шли без маскхалатов. Их шинели уже совсем рядом. В них можно попасть не целясь...
Пока отбивались на южном склоне, около полувзвода гитлеровцев прорвалось к дальномерному котловану. Вместе с несколькими отчаянными хлопцами туда бросился Воробьев. Липовенко первым врезался в гущу врагов. За ним Цуканов (будто и не был вчера ранен), Нагорянский и Кравченко. Действуют в основном штыками и прикладами, тесня врагов к котловану. А там, внизу, тоже фашисты. Их много. Штыком не управиться. На головы врагов посыпались гранаты. Когда дым рассеялся и Липовенко с Цукановым прыгнули в котлован, там уже все было кончено. Только трупы гитлеровцев лежали возле разбитого дальномера.
Сражаться в окружении, когда на батарее остались считанные бойцы, становилось все труднее. То тут, то там в обороне появлялись прорехи. И когда к позиции приблизились два вражеских бронетранспортера с десантом горных стрелков, Воробьеву пришлось выставить против них все те же оперативные группы из двух-трех человек.
Мекенецкий, Квасов и раненный в руку Шкода поползли по гребню небольшого отрога, вплотную подобрались к бронетранспортерам и забросали их гранатами. [129] А Дзюба и Липовенко, вооруженные ручными пулеметами, одновременно с двух сторон обстреляли вражеский взвод, разделившийся на две группы. Те, не разобравшись в обстановке, стали стрелять друг в друга.
Конечно, Воробьев, Баракин и Донюшкин понимали, что все это схватки, так сказать, местного значения; главный поединок с танками и мотопехотой ведут орудия. Потому и решили перебраться к ним поближе.
Бронетранспортеры опять подвезли гитлеровскую пехоту. Еще три танка подминают колючую проволоку. Сжимается кольцо вокруг казармы. Нет, самим никак не справиться. Это ясно. Посоветовавшись с Баракиным и Донюшкиным, Воробьев обратился к командиру полка с просьбой поддержать огнем.
Я хорошо знаю, что значит поддержать огнем, когда враги уже захватили казарму и бой идет на самой позиции. Иными словами, Воробьев вызывал огонь на себя.
В тот же день в 10 часов 30 минут 54-я батарея получила приказ: открыть огонь по высоте 60,0, помочь выбить фашистов. Я старался не думать, что там, кроме гитлеровцев, Баракин и Воробьев, Донюшкин и Мекенецкий, Скирда и Шкода, многие наши товарищи, побратимы. Была нелепая надежда: они ведь знают, укроются. Выхода не было, и я отдал приказ: «По высоте 60,0 — огонь!».
Первые снаряды легли несколько правее казармы. Вношу коррективы и вижу: попали в самую точку. То-то заметались, запаниковали фашисты! Им невдомек, откуда бьют, потому-то и спешат укрыться в окопах, щелях. Там, конечно, их и осколочным не достать. Но в стереотрубу хорошо видно, как воробьевцы их оттуда выкуривают — гранатами, автоматными очередями, штыками. Выходит, наши не отошли, продолжают бой.
Пушки бьют беглым огнем. То каждая сама по себе, то счетверенным залпом. Интервалы в стрельбе уже не 5, а 4 секунды. Стволы не выдерживают, и вздувшаяся краска начинает отслаиваться, оползать. От грохота ничего не слышу. Вдруг резкая боль, как иглой, пронзает голову. Ранен? Боль внезапно стихает, а за воротник течет что-то липкое, горячее. Провел рукой — кровь. Но сейчас не до этого: зенитки скоро не выдержат.
— Снегом обкладывайте стволы! — кричу, хоть от крика боль усиливается, а собственный голос доносится как сквозь вату. [130]
Хлопцы стаскивают с себя робы, наполняют их снегом и обкладывают стволы. Снег, как вода в самоваре, с шипением закипает на разгоряченном металле. А зенитчики и мороза не чувствуют — только успевай поворачиваться — и продолжают стрельбу.
Минут сорок мы вели непрерывный плотный огонь. И наконец увидели, что в казармах на высоте 60,0 опять хозяйничают бойцы Воробьева. Да и на всей позиции тоже. В какой-то момент я заметил флотскую шинель Донюшкина — он поднял бойцов в контратаку...
Вновь зазвонил телефон — это начальник штаба полка майор Семенов благодарит нас за помощь 365-й. Бой там затихал. Выстояли!..
Я до сих пор помню, каких усилий и нервов стоил нам каждый выстрел по цели, где находились не только враги, но и свои.
И все же Воробьеву было гораздо труднее. Особенно потом, после боя. Когда прощались с убитыми. Когда надо было писать похоронки матерям и женам.
— Какие ребята погибли, Андреевич! — с болью восклицал комбат. — Демченко и Шатько, Корж и Скирда (его тоже считали погибшим)... Я о каждом из них отписал родным. Понимал, какой тяжелый камень на сердце кладу. Эх, доля командирская! Что может быть труднее, горше этих писем...
Однако, повторяю, все это было позже. А в тот день, 31 декабря, еще не все закончилось.
Где-то около пяти часов меня вызвал к телефону командир дивизиона капитан Ребедайло.
— Как у вас со снарядами? — последовал вопрос, и я понял: предстоит дело.
— Снарядов достаточно, товарищ капитан.
— Значит, так. В районе станции Мекензиевы Горы идет бой.
— Вижу и слышу.
— Немцы подтянули туда полк пехоты да еще танки. Разведчики доносят: противник продвигается вдоль железнодорожного полотна.
— Так это в моем секторе! Как раз напротив батареи.
— Вот именно. Выходит, задачу уяснил, — в голосе Дмитрия Максимовича послышалось удовлетворение. — Но помни об НЗ: по пятьдесят снарядов на каждое орудие. Действуй. [131]
Я занялся расчетами. Решил так: подпущу колонну поближе, а затем ударю двумя орудиями по головной части, двумя — по хвосту. В стереетрубу уже просматривались первые танки. Так хотелось отдать команду «Огонь!», но сдерживал себя — время еще есть.
В ранних сумерках черные громадины колыхались, как на волнах. За ними сплошной мышиной массой двигалась пехота. Вскоре показались и замыкающие. Вот теперь момент подходящий, бить удобно: фашисты как на ладони, да и менять направление огня тоже не придется.
Отдаю команду и мысленно тороплю Рыбака и Полтавца, которые наводят зенитки по авангарду. Марченко и Павлюк — те быстрее. Наконец, первый залп — и танк, выдвинутый на острие клина, запылал костром. В конце колонны дымится другой — и там удача. Теперь корректирую огонь по дальности, и разрывы постепенно смещаются к середине колонны, навстречу друг другу. Снаряды ложатся кучно, осколки рикошетируют от скал, усугубляя положение пехоты, попавшей в настоящую западню.
Движение застопорилось окончательно, когда очередной снаряд угодил в машину с боеприпасами. Она взорвалась с таким оглушительным грохотом, что горные кряжи, обступившие дорогу, еще долго оглашало раскатистое эхо. Началась паника. Впечатление было такое, что фашистские танки давят свою же пехоту, лишь бы скорее выйти из-под огня. А мы продолжали стрелять, пока остался только неприкосновенный запас.
Звонят с КП дивизиона. Слышу довольный голос Ребедайло:
— Молодцы! Проучили гадов! Из штаба полка вам передают благодарность.
Только теперь я почувствовал, что ворот гимнастерки совсем задубел от крови. Подозвал Жушмана. Оказалось, лопнула барабанная перепонка.
Ездившие за боеприпасами шоферы после возвращения рассказали, что на высоте 60,0 сантиметра земли живого нет: все перерыто бомбами, снарядами, гранатами. Хлопцы попали на батарею в торжественную минуту. Подводились итоги боя. Они оказались красноречивыми: на высотке и вокруг нее — более трехсот вражеских трупов. По десятку на каждого израненного, измотанного зенитчика. Да и трофеи внушительные: [132] свыше ста «шмайссеров», шесть «эрликонов», четыре миномета, да еще сотни гранат, рожков к автоматам, пистолетов, что уже в счет не шло.
Но главным было другое. В присутствии комиссаров Баракина и Донюшкина воинов 365-й принимали в партию. И первым, конечно, Воробьева. Все, кто пережил тот бой, подали заявление о приеме в партию. И были приняты. Батарея Николая Воробьева стала коммунистической. В тот день они еще не знали, что Донюшкин, Мекенецкий, Шкода, Скирда, Данич, Стрельцов, Цуканов, Липовенко и многие другие — живые и мертвые — представлены к орденам, а Воробьев — к званию Героя Советского Союза.
...Так заканчивался последний день первого военного года.
Новогодняя ночь
Долгожданный зимний вечер опустился на город. А с ним настал и конец боя. Конец — это слишком громко сказано. Время от времени появлялись самолеты, с которыми надо было драться, завязывались артиллерийские дуэли, вспыхивали пулеметные перестрелки...
Как и другие батареи, наша 54-я получила если не передышку, то отдушину, которую и использовала до конца. Матросы привели в порядок позицию, разгрузили снаряды, только что доставленные водителями, пополнили боезапас орудий. Делали, в общем, обычное дело, и все-таки ощущалась какая-то приподнятость. Ведь вечер-то необычный — предновогодний!
В Ленинской комнате, где засел Корбут со своим активом, видимо, готовили сюрприз. Прошмыгнул с длинным свертком Леня Старостин. А с северного склона Зеленого холма ветерок доносил дразнящие, аппетитные запахи — Авакян колдовал над праздничным угощением.
Покончив с делами, все принялись надраивать бляхи и пуговицы, чистить одежду, подшивать, подглаживать ее.
К 22 часам нас пригласили в Ленинскую комнату. Краснофлотцы гурьбой вваливались в «кают-компанию» и, пораженные, замирали у порога. Меня пропустили [133] вперед, и первое, что бросилось в глаза, — елка! В снарядной гильзе стояла живая, пахнущая лесом, домом, детством пышная сосновая ветка (вот, оказывается, что так таинственно тащил сюда наш неугомонный Старостин!). А под елкой — живописный дед-мороз с глазами-угольками, красным носом из морковки, бородой из ваты и суковатой палкой, к которой был прикреплен флажок с цифрой «1942».
Дедом-морозом мы любовались недолго. Он был из снега, и от наших жарких восторгов и горячего дыхания вскоре начал таять, отчего пришлось его, как выразился Жушман, «вернуть в родную стихию», то есть, попросту говоря, вынести. Зато сосновая красавица с ярко-красной картонной звездочкой на вершине так и притягивала к себе. Каждому хотелось потрогать ее, понюхать.
Оказалось, когда наши водители ездили за боеприпасами, повстречали грузовик, груженный соснами, — подарок севастопольским детям от воинов бригады полковника Горнищенко. Ну и попросили ветку.
Достали матросы свои мандолины и гитары, давно скучавшие без дела. С удовольствием спели украинскую «Розпрягайте, хлопцi, коней», русскую «Песню ямщика», белорусскую «Будьте здоровы, живите богато».
А потом все расступились, прижались к стенам. На середину землянки выскочил Леня Старостин. Он сверкнул глазами и под музыку нашего оркестра прошелся в матросском танце. А потом началась чечетка! Старостин умел передавать в ней настроение: то веселое, то грустное, то задумчивое, то озорное.
В такие минуты Леня был само вдохновение: ноги в тяжелых стоптанных ботинках летали, оторвавшись от земли. Я смотрел на него и думал: кончится война — быть ему артистом. Не судьба... Другая слава пришла к Леониду Старостину — воинская, бессмертная. Потому что живые не забыли его. Помнят. А что такое память? Это не что иное, как преодоление времени, а значит, и самой смерти.
Настроение батарейцев еще выше поднял Авакян, порадовав нас плодами своего кулинарного мастерства.
Приближалась полночь. Все тесно расселись за столами и головы повернули ко мне. Я поднялся и сказал своим боевым побратимам, что они хорошо воюют и, [134] я уверен, дальше будут воевать не хуже. Сказал, что победа обязательно придет. В нее надо верить и сражаться.
Едва я успел произнести последнее слово, как вдруг загрохотало. Связываюсь с КП полка и узнаю: салютует 229-я. По врагу. И последние десять минут уходящего 1941-го прошли под зычный аккомпанемент зениток Старцева, которые все посылали и посылали свои новогодние «гостинцы» фашистам, застрявшим близ хуторов Мекензия и Чоргунь.
Ровно в полночь я провозгласил здравицу: за нашу Родину, за победу! Затем мы по радио слушали выступление Михаила Ивановича Калинина. Несколько минут сидели молча, обдумывая услышанное. Тишину нарушил Корбут.
— Ты не прячь фотографию, Валентин, — обратился он к Сомову. — Положи-ка на стол. Новый год — праздник семейный. И мы встречаем его во фронтовой семье. Понятно, у каждого есть и своя семья — жена, дети, отец, мать. Я знаю, им тоже нелегко. Одни в тылу день и ночь работают, чтобы мы могли драться. Другим еще тяжелее — тем, кто страдает под оккупантами. Но все помнят нас, любят и ждут. И мы помним их. Давайте выложим все фотографии на стол. Пусть наши родные и близкие будут в эту минуту здесь. А мы перед ними поклянемся, что выполним свой долг.
Сам по себе завязался разговор о будущем, каким оно сложится после войны.
Где-то часа в два ночи, благо, все было тихо, разошлись по землянкам. Мы с Корбутом еще долго стояли у края Зеленого холма, вслушиваясь в морозную ночь. Нет, она не была безмолвной. Доносились раскаты дальнобойных орудий: фашисты пытались испортить нам новогоднее настроение. Им отвечала батарея Матюхина, береговые крупнокалиберки.
Когда же раскаты стихали, в тишину на мгновение врывались залихватские звуки гармошки, задушевный «Синий платочек». Видно, где-то на миг приоткрывались двери.
И только с Северной стороны не доносилось ни звука. Настороженно молчала наша линия обороны, чувствуя рядом притаившегося врага. А в стане фашистов тем более тихо. Им не до веселья. Их грабительский [135] план захвата города к Новому году разбился о стойкость и мужество защитников черноморской твердыни.
Мощная хваленая военная машина гитлеризма, перепахивавшая бомбами, снарядами, минами, колесами, гусеницами, кажется, все на своем пути, начала давать перебои, зачихала, забуксовала, застопорила. И не только под Москвой, но и здесь, под Севастополем.
Шли первые сутки нового, 1942 года. Знать бы, что сулит он нам...