СНОВА ШТУРМ
Учимся воевать по-новому
В историю обороны Севастополя период с 24 ноября по 16 декабря вошел как период временного затишья. Противник прекратил активные боевые действия. Но не было дня, чтобы к городу не прорывались вражеские самолеты. А это значит, что мы ежедневно вели по ним [75] огонь. Кроме того, именно в данный отрезок времени гитлеровцы усилили артиллерийский обстрел. И мы отвечали им тем же.
Советское командование прилагало много усилий, чтобы помочь осажденным севастопольцам; к нам прибывали свежие стрелковые части, вновь сформированные артиллерийские дивизионы, пополнялся боезапас. Количество наших самолетов довели до ста.
И все же враг был сильнее. У гитлеровцев было втрое больше самолетов, в 2,5 раза — артиллерии и минометов, в 1,7 раза больше живой силы. Тогда, конечно, мы не знали этих цифр. Зато явственно видели, как подтягиваются к нашим позициям танки и крупнокалиберные орудия, накапливаются самоходки и мотопехота. По всему было видно: заканчиваются приготовления к новому, возможно, генеральному штурму. Вместе с тем фашисты, очевидно, помнили о наших стремительных контратаках и, конечно, на всякий случай старались обезопасить свои тылы. В частности, перед нашей линией обороны поспешно сооружались два дота. Конечно, для нас это была дополнительная угроза. Но, откровенно говоря, наблюдали мы за этими приготовлениями с особым чувством: все-таки опасаются нас и, готовясь к наступлению, делают это с оглядкой — не забывают о собственной обороне.
Однако мы понимали: как бы ни было тяжело раньше, впредь будет еще труднее. И, разумеется, как следует использовали передышку. Командование ПВО на это время составило специальный график, согласно которому ежедневно одна из батарей каждого дивизиона не участвовала в боевых действиях. Ее обязанности в секторе обстрела брали на себя соседние подразделения. Предоставленное таким образом время использовалось батарейцами прежде всего для дооборудования позиций.
Со 2 по 12 декабря под руководством генерал-майора И. Е. Петрова состоялась инспекторская проверка готовности частей и подразделений к отражению вражеского наступления. Генерал сам объезжал батареи. Побывал и у нас, на Камчатском люнете. Остался доволен и землянками с мощным перекрытием, и маскировочными сетками, и рациональным расположением огневых средств. А затем подошел к самому краю холма и протянул мне бинокль: [76]
— Что видите, лейтенант?
— Бельбекский аэродром, оживление на дорогах — танки, большая автоколонна...
— Вот так и вы у них на виду. А это значит: чтобы сберечь людей, надо еще лучше зарыться в землю. Ни одного лишнего человека на поверхности. Ясно? И еще. — Он резко повернулся ко мне: — Как только начнется, не ждите заявки на огонь. Не хитрое это дело стрелять по заявке. Вы и ваши зенитчики должны быть мысленно там, слиты воедино с передним краем, нутром чувствовать, когда необходима помощь. Тогда в окопах будет другое настроение.
Поговорив еще с дальномерщиками, генерал вернулся на КП и почему-то критически оглядел нас с политруком с ног до головы. Было холодно, и Корбут надел реглан на подстежке, ладно сидевший на его плотной фигуре. Я был одет в полушубок — подарок отца, полученный в последний предвоенный приезд домой.
— А полушубочек-то придется снять. Реглан тоже. Одежка, что и говорить, неплохая. Но командирам беречься положено, не выделяться. Передний край близко, вы являетесь для вражеских снайперов прекрасной мишенью. Так что, будьте добры, — шинель да фуфайка. Это, так сказать, к слову.
И, как бы в подтверждение сказанного, над головами просвистел снаряд. Петров еще раз пристально взглянул на нас, сверкнув стеклами пенсне, и не спеша направился к машине.
Не откладывая в долгий ящик, мы тут же приступили к делу. Прежде только между орудиями и землянками личного состава, а также между КП и узлом связи были ходы сообщения. А когда через несколько дней к нам прибыл командир дивизиона капитан Ребедайло, по всей позиции уже можно было двигаться, не выходя на поверхность. Траншеи соединили все точки — землянки, орудия, приборы, БКП {5}. Протянулись они и к Ленинской комнате, и к баталерке, и к складу боеприпасов, камбузу, даже к укрытиям на склоне холма, где стояли лошади и замаскированный грузовик. Особо отметил комдив наши «лисьи норы» — узкие щели, не шире человеческой фигуры, обшитые досками. Они надежно [77] укрывали бойцов во время обстрелов. Их посоветовал вырыть генерал Петров.
Одобрил Ребедайло и наш учебный полигон, необходимость создания которого подсказала сама жизнь. Ведь до войны мы готовились только к борьбе с самолетами. Теперь же стало ясно, что кроме воздушного врага нам предстоит сражаться с не менее опасным противником на земле — танками, самоходками, артиллерией, пехотой. Поэтому одним предстояло переучиваться, а другим — осваивать азы. «Старичков» поуменьшилось, и недавно мы весьма кстати получили пополнение. Среди новеньких были, конечно, люди, понюхавшие пороху. Но больше таких, которые и понятия не имели, что пережили здесь мы. А зенитчиков — ни единого.
Командир огневого взвода Владимир Сюсюра, которому я поручил обучение новобранцев, сразу повел с ними разговор о перспективе, и мне очень понравились его слова.
— Вы зенитчики и должны знать: в бою обстоятельства могут сложиться так, что ни комбат, ни я помочь ничем не сможем. Поэтому мыслить вы должны ясно и быстро, не ожидая приказаний. Выдумка, военная хитрость — вот что главное. Так что с первого же дня учитесь мыслить и действовать самостоятельно.
И вновь, уже в который раз, на батарее началась учеба. Ведь начинающему зенитчику — какой бы ни была его функция на батарее — многое надо знать и усвоить. Теоретический багаж должен подкрепляться навыками, ставшими почти привычкой, движения должны быть доведены до автоматизма.
С теорией было проще. Во-первых, основу пополнения составляли люди с приемлемой общеобразовательной подготовкой. А, во-вторых, теория время от времени подкреплялась и проверялась практикой боя. Что же касается необходимых навыков, выверенных движений, то тут нужна была длительная тренировка. А как ее организуешь? Не вызывать же, как в доброе мирное время, самолет с конусом на тросе! Поколдовали мы, поработали и создали свой учебный полигон.
Невдалеке от позиции, прямо под холмом, с довоенных времен сохранились два столба: то ли они провод какой-то держали, то ли просто волейбольную сетку. Между ними на роликах протянули трос с объемным [78] макетом самолета. При помощи барабана трос, а вместе с ним и самолетик передвигались от одного столба к другому и наоборот.
К накатнику орудия прикрепили обычную винтовку, совместив ее ось с осью пушки. А дальше все происходило, как при настоящей стрельбе из зенитки: наводчик наводит, командир командует: «Огонь!» — и звучит выстрел из... винтовки.
Дальномерщики, обслуга ПУАЗО тренировались в прицеливании по выверочным линейкам, а то и по своим самолетам, барражирующим в небе. В это время политуправление флота распространило специальную памятку — «Умелому воину танк не страшен», в которой главный упор был сделан на том, как преодолеть танкобоязнь. Ведь что ни говори — ощущение не из приятных, когда с неимоверным лязгом и скрежетом на тебя неумолимо надвигается бронированная махина, не только изрыгающая пламя, но и всей своей тяжестью стремящаяся раздавить тебя, как букашку. Но... нужно не просто укрыться. Главное — уничтожить стальное чудище. К такому испытанию — это мы хорошо понимали — необходимо готовиться не только тактически. Прежде всего психологически. И мы нашли выход.
На траншеи, в которых укрылись зенитчики, пускали тяжелый гусеничный трактор. Земля, конечно, осыпалась, обшивка стонала и покряхтывала, но мы убедились — наши «лисьи норы» вполне могут укрыть от танка. Более того — стать исходной позицией для атаки. Стоило гусеницам прогромыхать над головой, как раздавалась команда: «Гранатами, огонь!». И летели вдогонку «противнику» камни, комья земли. При этом обязательно целили в «бензобаки», гусеничные траки, «смотровые щели», символически обозначенные на тракторе. Над позицией стоял лязг и скрежет, как во время настоящего боя...
В сутолоке фронтовых будней редко выпадала возможность обратиться к прошлому, даже ко вчерашнему дню. Некогда подумать, критически осмыслить сделанное, пережитое. А ведь как важно воспользоваться приемами, находками, рожденными в прошедших боях! Мы не раз испытывали на себе силу массированных ударов фашистской авиации, когда десятки самолетов мощными волнами накатывались на батарею, на Малахов курган. При этом, конечно, не одна машина, попав под наш [79] плотный огонь, срывалась в последний штопор. Но и нашей обороне доставалось: воздушные пираты терзали ее до невозможности. Наших самолетов, как уже говорилось, было гораздо меньше, чем у противника. Зениток тоже не хватало. Поэтому не всегда наши стволы могли компенсировать эту нехватку.
Правда, в последнее время количество батарей несколько увеличилось, но не настолько, как того требовали наши обстоятельства. Значит, надо было искать другие пути — импровизировать, перестраиваться на ходу применительно к обстановке.
Из находок и открытий наиболее одаренных комбатов, придумок командиров огневых взводов, из практики самых смелых и смекалистых зенитчиков создавалась новая тактика.
Самой яркой фигурой в этом деле стал командир 553-й батареи старший лейтенант Г. А. Воловик {6}. Под стать Воловику был и командир огневого взвода 79-й батареи А. Ф. Мордовцев — прирожденный математик, мастер точного артиллерийского расчета.
В прошедших боях зенитчики не раз убеждались, сколь дорого обходятся секунды промедления. Особенно в борьбе с минопостановщиками, которые чаще всего появлялись внезапно, без шума, на малой высоте. Как тут поспеть с расчетами координат огня? Приходилось стрелять по приблизительным наметкам или, как мы выражались, «по запаху».
Как следует изучив тактику врага, можно было найти противоядие. И как это иногда бывает при любом открытии, особенно когда в нем появляется острая необходимость, к одним и тем же выводам приходят люди, работающие (а в данном случае сражающиеся) на разных участках, в разных точках. Воловик и Мордовцев — каждый отдельно — пришли к единому выводу: необходимо заранее рассчитать возможные и чаще всего встречающиеся варианты воздушной атаки — на определенной высоте, в предполагаемом секторе, при различной скорости полета.
Составили соответствующие таблицы для ускорения наводки и оперативной стрельбы по самолетам. Вскоре такими таблицами «вооружились» все без исключения [80] комбаты: ориентируясь на свои условия, на тактику противника в определенном радиусе, они заранее готовили исходные данные и соответственно устанавливали зенитки еще до начала боя. Результаты не замедлили сказаться.
Отныне еще до подхода самолета к зоне огня, в зависимости от возможного варианта и данных, полученных от служб радиолокационного оповещения, орудия заблаговременно «настраивались» на те или иные параметры стрельбы. Приходилось, конечно, при появлении цели производить некоторую корректировку. Зато били быстрее и более прицельно. Случалось, что и без поправки враг точно «попадал» под расчеты таблицы. Так сказать, внезапность уже становилась нашим решающим союзником.
Точно так же творчески складывалась и тактика борьбы с танками. Тут тоже имелись свои сложности. Ведь зенитка все-таки не противотанковое орудие, не бронебойное ружье. И первое время, изготовившись к стрельбе по танкам и бронетранспортерам, мы открывали огонь преимущественно с 800—1000 метров. Результаты были незначительные, а расход снарядов велик. Еще сложнее было поражать хорошо замаскированные вражеские артиллерийские и минометные батареи, то есть практически невидимые цели. Между тем эта работа не прекращалась и в период так называемого затишья.
926-й батарее Анатолия Белого и вовсе отдыхать не пришлось. Гитлеровцы, находясь от нее в непосредственной близости, делали неоднократные попытки прорваться то в районе села Камары, то близ совхоза «Благодать». Но всякий раз на их пути вырастала стена огня: батарея Белого действовала точно, широко, убойно. И тогда фашисты из глубоких оврагов обрушили на зенитчиков шквал огня из полковых и тяжелых минометов. Они не видны с позиции, подавить их трудно, и Белый временно перевел своих бойцов в укрытие. Но как только вражеская пехота поднялась в атаку, зенитные пушки ударили осколочными с новой силой, прижав гитлеровцев к земле. Точно так же сражались 219-я, 75-я и другие батареи.
Но не всегда и не везде бой с наземными частями складывался удачно. Зенитчики тоже несли ощутимые [81] потери, и с этим нельзя было не считаться. Надо было опять и опять учиться воевать.
Как правильно отмечал впоследствии в своих воспоминаниях генерал И. К. Семенов, в то время начальник штаба 61-го зенитного артиллерийского полка, «проще было бы собрать всех офицеров-зенитчиков вместе, усадить за столы, выделить преподавателей и заниматься с ними. Но сделать это было невозможно: не было дня, чтобы немцы на каком-то участке фронта не атаковали».
И все же именно в тех сложных, весьма далеких от учебных, условиях начштаба разработал и внедрил в практику весьма полезные правила стрельбы по наземным целям. В них первая же рекомендация гласила: по танкам открывать огонь с дистанции 200—300 метров. Подавались также точные расчеты для стрельбы по невидимым целям. Указывалось, как наиболее рационально использовать выносные командно-наблюдательные пункты, созданные к тому времени на всех батареях.
Он подготовил также и специальные формуляры-бланки с типовыми графиками и рациональными формулами стрельбы. Их оперативно размножили в типографии «Красного черноморца» и разослали по всем батареям. Иосиф Кузьмич и сам не раз приезжал на батареи, вместе с комбатами изучал местные условия, огневые средства противника, танкоопасные направления. Обсудив с командирами пути и средства обороны, Семенов помогал определить заблаговременные исходные данные для стрельбы по наявным, видимым, и предполагаемым целям.
Этот неутомимый офицер придумал и форму «заочного» обучения: составил предметные задачи для каждой батареи отдельно. Свои ответы мы пересылали в штаб, а строгий «экзаменатор» придирчиво и объективно оценивал работу. Мы не раз потом с большой признательностью вспоминали «семеновскую науку», потому что когда враг предпринял новое наступление, наглядно убедились, насколько правильны и его теоретические выкладки, и практическая учеба.
В напряженной учебе, постоянных поисках и боях пролетели дни относительной передышки. Как-то незаметно подкралась зима. Дожди сменились снегопадами, морозами, порой достигавшими шести градусов, к тому же липкий и мутный туман застилал наш побуревший холм. Вражеская авиация несколько дней [82] нас не беспокоила, и лишь артиллерийские снаряды да мины порой прорывали молочно-сизое туманное покрывало.
Как-то на рассвете я вышел из землянки и увидел, что туман рассеялся и лишь тяжелые облака медленно плывут над позицией. «Значит, надо ждать гостей», — подумал.
Вскоре, действительно, в небе послышался хриплый, «простуженный» звук. Шли два вражеских разведчика. Мы огонь не открыли, так как появился наш истребитель. Если он не управится с неприятелем, наши орудия и пулемет всегда начеку. Эти новые самолеты — «яки» — лишь недавно появились. Их пока немного, поэтому наблюдаем за ними особенно внимательно, болеем прямо-таки азартно.
Звеня по-пчелиному звонко и напористо, краснозвездный стремительный Як-1 прямо из-за туч устремляется навстречу врагу.
Я слышу, как кто-то рядом приговаривает: «Давай, соколик! Бей же! Бей!». Будто услышав эту невольную подсказку, летчик дает длинную пулеметную очередь, и дымный шлейф, потянувшийся за «мессером», сливается с темными облаками.
Тем временем другой воздушный пират, используя преимущество в высоте, вплотную пристраивается к «яку» и разряжает в него весь свой боезапас. И мы с болью в сердце видим, как нашу машину обволакивает черным дымом, а моторную часть лижут огненные языки.
Точно зверь, почуявший запах крови, «мессер» вновь устремился в атаку на беспомощную машину. Он уже входил в грозное пике, и тут Водяницкий ударил из счетверенного «максима», первой же очередью прошив врага насквозь. Охваченный пламенем «мессершмитт» попытался преодолеть вертикальное падение и уйти в сторону моря, но тщетно.
«Як» тоже падал. До земли оставалось не более 500 метров, и мы в мыслях уже прощались с ним. Вдруг от самолета отделилась белая точка. Дым на мгновение закрыл от нас «як», и впечатление было такое, что летчик выбросился с раскрытым парашютом. Ветер дул в нашу сторону, и парашют относило все ближе и ближе к батарее. Несколько краснофлотцев, а с ними и санинструктор бросились к склону. Казалось, вот-вот они [83] подхватят летчика, но прореха в парашюте ускорила падение.
От удара о землю летчик потерял сознание. К тому же он сильно обгорел. И пока Жушман приводил его в чувство, лицо и руки прямо на глазах покрывались волдырями. Расстегнули реглан, и на груди блеснул орден Красной Звезды. В темные волосы густо вплелась седина. На вид ему было лет 40—45.
Через несколько минут летчик с трудом открыл глаза, в которых мы прочитали тревогу, и, еле шевеля распухшими губами, спросил: «Самолет... как?». Узнав правду, он застонал — не от боли, я уверен, — от сожаления, что потерял машину, которая могла бы еще послужить, и вновь потерял сознание. Мы бережно уложили его на полуторку и отправили в госпиталь. В суматохе даже фамилию не спросили.
Я не раз наблюдал подобные сцены во время войны. Тяжело, порой смертельно раненный боец не спрашивал, будет ли жить, есть ли какая-нибудь надежда, а интересовался прежде всего: цело ли оружие, какова обстановка. И мне казалось, что выбывший из строя как бы передает эстафету остающимся — и свое оружие, и свое мужество, и свою глубокую веру: боевые побратимы сделают то, что он не успел.
Бои, бои...
Ночью над холмом — защитная темень. Ни искры, ни огонька от зажатой в кулак самокрутки, ни полоски света от плотно задраенной землянки. Лишь настороженная тишина. Маскировка днем, затемнение ночью — таков боевой порядок.
А в кромешной тьме обостренно чувствуется, как в воздухе накапливается тревога. Она томит душу. По всему видно — передышке конец. Там, у линии фронта, сегодня, в ночь на 17 декабря, ни на минуту не умолкают лязг и гул. То там, то здесь в небо взлетают ракеты. Уханье орудий и татаканье пулеметов звучат громче, приближаются. И вот будто кто-то невидимый включил рубильник, и вся линия фронта, подковой огибающая Севастополь, озарилась огнем, заскороговорила, грозно зарычала. Враг двинулся в наступление. [84]
Нелегким был для защитников Севастополя этот первый день второго штурма. Всей своей мощью противник навалился на наш передний край. А вскоре начали определяться направления его ударов. Главный — через Мекензиевы горы к Северной бухте, вспомогательный — от реки Черная на Инкерман. Велись вражеские атаки и на юге — в направлении Балаклавы.
Наши части мужественно отражали непрерывные атаки вражеской пехоты, поддерживаемой танками и артиллерией. То в одном, то в другом месте закипали яростные схватки, переходившие в рукопашные. Не умолкала наша береговая артиллерия. Когда в этот грозный хор восточнее Камчатского люнета вплели свои басы тяжелые корабельные пушки, зенитчики 54-й батареи с гордостью комментировали:
— Наша бьет, матюхинская!
Но я эти звуки воспринял по-своему: сейчас туда «с визитом» пожалуют бомбардировщики. Матюхинская батарея фашистам давно не дает покоя. Значит, зенитки надо держать начеку.
Небо закрыто густыми низкими облаками. С воздуха фашистам не пройти. И тогда на Малахов курган обрушивается шквал артиллерийского огня. Нам хорошо видно, как там снаряды перепахивают землю. В воздух летят вырванные с корнями кусты, искалеченные деревья. Вскоре лишь несколько голых стволов дрожат под градом снарядных осколков...
— Товарищ командир, — не по-уставному дергает меня за рукав Сидоренко. — Сбегаю-ка я туда. А? Гляну — может, что надо...
Я молча киваю в знак согласия, и этот с виду неповоротливый гигант буквально срывается с места. Дорогу туда он освоил давно. Потомственный крестьянин, Василий больше всего на свете любит землю и... лошадей. Кроме того, что обхаживает наших, еще и к матюхинцам бегает: должен же кто-нибудь, говорит, пожалеть их единственную лошадку. Я помню, когда батарея капитана Матюхина прибыла на Малахов курган, она встретила там одного лишь сторожа, оберегавшего памятник Корнилову и музейный бастион, который сохранился со времен обороны Севастополя 1854—1855 годов. Старик, уходя, передал артиллеристам в наследство свой ветхий домишко с нехитрым хозяйством, да коня с повозкой. [85]
Вскоре возвратившись, Сидоренко взахлеб рассказывал, как стойко сражаются моряки-матюхинцы. Ни на минуту не прекращают огня, невзирая на раскаленные осколки, которые градом сыплются прямо на орудийные дворики.
— Там помощь не нужна? — осведомляется санинструктор.
— Раненые, конечно, есть. Но все у орудий. В укрытие ни один не ушел. Сами себя перевязывают — и в бой!
Прихватив неизменный ранец, Жушман ушел. Где-то около восьми на пункте связи прожурчал звонок — наш полевой телефон сигналил чуть-чуть приглушенно. С дивизионного КП сообщили: радиолокационные установки (РУС-2) засекли групповую воздушную цель, движущуюся с северо-запада курсом на Севастополь.
Приказываю приготовиться к постановке заградительного огня. Дело в том, что небо все еще затянуто низкими свинцовыми тучами. Рассвет никак не пробьет эту густую пелену. Прожекторы тоже бессильны — их лучи как бы тают во тьме. Где тут разглядишь вражеские силуэты? Единственный выход — остановить их заградительным огнем.
Позиция ожила, и я сам почувствовал прилив сил. Это уже привычно: перед каждым боем нервы напряжены до предела, весь подбираешься, мозг работает интенсивнее. И еще не зная, что тебя ждет, пытаешься предугадать события, в уме прокрутить возможные варианты поединка.
Слух и зрение тоже обострены, и все же не сразу в танковом скрежете, артиллерийском громыхании удается уловить едва слышное прерывистое урчание авиамоторов. Зато вовремя «заговорили» приборы. С ПУАЗО и дальномера уже поступают данные. Таблицы с расчетами под рукой, и через считанные секунды отдаю для всех стволов единую команду: «Огонь!». Еще миг, и зенитки, будто со вздохом облегчения, мощным хлопком выдают первый залп. Через пять секунд — второй, потом — третий...
Подношу к глазам бинокль. Мысленно отсчитываю самые тягучие 15 секунд, которые отделяют залп от взрыва. Время! Но ни желанных венчиков-«букетов», ни клубов дыма не вижу. Все скрыто за облаками, и лишь какие-то слабые искорки мельтешат перед глазами. [86] Их множество: весь небесный сектор от Стрелецкой до Северной бухт усеян, наполнен раскаленными иголками. Если для нас это просто отсвет взрывов, то фашисты их хорошо чувствуют, потому что из большой группы лишь двум «хейнкелям» удается прорваться к городу и поспешно отбомбиться. Но улизнуть удается только одному. Второй, натолкнувшись на стену огня, камнем летит вниз.
Это здорово отрезвило воздушных разбойников, и следующая волна отворачивает. Теперь мы замечаем, что небо, наконец, прояснилось. Будто наш напористый, дружный огонь не только рассеял бомбардировщиков, но и разметал облака.
Отражение первого налета, к сожалению, было всего лишь разминкой. Вскоре она закончилась, и затем уже зенитчики в течение десяти часов, ни на минуту не отходя от пушек, вели беспрерывный огонь. 98 налетов — звеньями и целыми группами — произвел в тот день враг. Сбросил до тысячи авиабомб разного калибра, вознамерившись обратить все в прах и пепел. Не вышло — Севастополь устоял. В городе были отмечены лишь небольшие разрушения, да части ПВО потеряли два орудия и один самолет на Херсонском аэродроме. В то же время «люфтваффе» не досчиталось доброго десятка бомбардировщиков. Ко всему этому могу с гордостью добавить: на Малахов курган не упала ни одна бомба.
Весь день 18 декабря и целую ночь на 19-е фашисты, как шутили зенитчики, никак не могли очухаться от столь неожиданных для них результатов. К городу не приближался ни один «визитер», а к линии обороны — разве что самолет-разведчик, да и тот безуспешно.
Правда, батарейцам работы хватало. Наши стволы, не успевшие остыть от схваток с вражескими самолетами, с ходу ударили по наземным целям, помогая тем самым стрелкам и морской пехоте. Трудно пришлось зенитчикам, оказавшимся непосредственно в боевых порядках флотских и армейских подразделений.
Наши однополчане с 227-й батареи старшего лейтенанта И. Г. Григорова, расположенной в Мамашайской долине, согласовав свои действия с зенитчиками Приморской армии, приняли на себя лобовой удар противника и не дрогнули. На протяжении всего дня они сдерживали [87] продвижение мощной танковой колонны. И не только сдерживали, но и не позволили развернуться для атаки. Григоровцы точно били по танкам, а приморцы сбрасывали с брони и уничтожали автоматчиков-десантников. За этот день зенитчики 227-й успешно отразили одиннадцать вражеских атак, нанеся огромный урон гитлеровским мотомехчастям.
Не подкачали и бывшие наши ученики — 229-я батарея старшего лейтенанта Старцева. В те дни она стояла на так называемой Сахарной головке — одной из важнейших позиций, обозначенной в системе обороны города как высота 113,7.
Заняв эту позицию накануне штурма, Старцев по старой памяти позвонил мне, чтобы посоветоваться. Я порекомендовал ему прежде всего отрядить наблюдателей поближе к позициям морской пехоты. Сказано — сделано. И комбат расположил свой выносной НП на фланге 25-й Чапаевской стрелковой дивизии. Оттуда хорошо просматривались весь передний край и, что особенно важно, — дороги, ведущие к станции Мекензиевы Горы, населенному пункту Верхний Чоргунь, подходы к высотке, занятой противником.
Когда фашисты поднялись в атаку, батарейцы ударили очень точно. Корректировщики на выносном НП свое дело знали. От неожиданности и огромных потерь гитлеровцы запаниковали и поспешно отступили, но батарею успели засечь. Шквал артиллерийского огня обрушился на зенитчиков. Загорелись ящики со снарядами. Парторг батареи Вячеслав Кравченко первым бросился с одеялом к боезапасу, за ним — политрук, комбат, старшина и матросы. Одеждой, одеялами прикрывали они ящики, не позволяя разгореться огню. Снаряды, орудия, позицию спасли.
Старцев понимал: уж если его засекли — в покое не оставят. Логичнее было бы перевести батарею в другое место. Но легко ли это сделать за одну ночь? Да и позиция уж больно выгодная. Оставлять жалко. И командир решил перехитрить противника.
Утром батарея затаилась — ни единого выстрела, хоть вражеская артиллерия неистовствовала. Потом гитлеровцы довольно робко атаковали наш передний край, так сказать, с оглядкой на высоту 113,7. А зенитчики довольно спокойно переждали артналет в укрытиях. Когда же фашисты, решив, что высота опустела, [88] перешли к решительной атаке, — дружно, во всю мощь заговорили пушки Старцева.
Сотни вражеских трупов усеяли поле боя, а фашисты, разгоряченные «шнапсом», все рвались напролом. Зенитчики уже приготовились было броситься врукопашную, но гитлеровцы не выдержали и стали беспорядочно отходить. Батарея густой шрапнелью преследовала отступающих — мало кому из врагов удалось добраться до своих окопов. Долго еще фашисты приходили в себя. А позиция 229-й батареи на протяжении всего второго штурма оставалась для врага неприступной.
Вот что, например, документально зафиксировано в фондах Музея героической обороны и освобождения Севастополя: «К концу декабря батарея старшего лейтенанта Старцева провела по наземным целям 38 стрельб, выпустила по врагу более 750 снарядов. Подавлено три минометные батареи, 30 пулеметных точек, уничтожено свыше 20 повозок и 4 автомашины, рассеяно и частично истреблено 8 рот противника».
Это то, что учтено. А ведь в ходе непрерывных боев далеко не все запомнишь, а тем более запишешь, зафиксируешь.
Да, мы вправе были гордиться своими учениками.
Дорогая моя столица
Можно, ли испытать счастье в измученном длительной осадой городе, в условиях непрерывных, жесточайших, кровопролитных боев? Оказывается, можно. Однако обо всем по порядку.
Уже пять дней длится второй штурм Севастополя. Наши силы на исходе, войска донельзя измотаны. К 21 декабря руководство оборонительного района, по сути, исчерпало последние резервы, введя в бой 40-ю кавалерийскую и 388-ю стрелковую дивизии.
40-я кавдивизия численностью не превышала спешенный батальон. В дивизии — немногим более тысячи сабель; в полку насчитывалось 150—200 человек. После изнурительных пятидневных боев ряды ее настолько поредели, что соединение пришлось расформировать, а горсточку уцелевших бойцов влить в другие, не менее потрепанные части. 388-я стрелковая дивизия, наспех [89] сформированная из необстрелянных новобранцев, была укреплена бывалыми матросами. Она преградила дорогу вышколенным, отборным немецким горнострелковым частям, усиленным танками и самоходками.
И опять защитники Камчатского люнета, как и другие батареи, в очередной раз проводили на передний край новый отряд добровольцев. Так поступали не только зенитчики. 20 декабря, согласно приказу командования, вся береговая оборона передала истекающим кровью авангардным частям почти половину личного состава флотского экипажа, служб ВВС и ПВО, саперов и артиллеристов, химиков и дымодегазаторов.
Уже утром следующего дня защитники Северной стороны, из последних сил удерживающие подходы к Северной бухте, ощутили столь необходимую помощь. Они успешно контратаковали противника и отстояли свои позиции.
Именно в эти дни, когда все держалось буквально на волоске, а вернее — на мужестве и стойкости севастопольцев, мы испытали чувство огромного счастья. И принесли его всего два слова: «Москва выстояла!». А 21 декабря уже в газете «Красный Крым» мы читали набранное крупным шрифтом «Обращение Военного совета Черноморского флота», в котором как раз и было сказано, что враг потерпел сокрушительное поражение под Москвой и теперь изо всех сил старается исправить свое положение захватом Севастополя.
Разгром фашистов под Москвой был самой первой, а потому самой важной победой в войне. Победой, вознаградившей всех нас за долгие месяцы лишений, страданий, потерь. Победой, наполнившей душу ощущением подлинного счастья.
Радость и гордость звучали в голосе Корбута, когда, рассекая ладонью воздух, он читал волнующие слова обращения: «Бейте врага так, как бьют его наши товарищи под Москвой, как били и гнали его от Ростова, как громят под Тихвином и на других фронтах».
Затаив дыхание, слушали бойцы политрука. В заключение он сказал:
— Они кричали, что их армия непобедима. Нет, это мы непобедимы! И доказательством тому Москва. А теперь и мы докажем, что Севастополь непобедим!
Зенитчики дали клятву бить врага до последнего дыхания, до победы. [90]
Как бы подкрепляя нашу радость, в это пасмурное утро в Севастополь пробился отряд военных кораблей, доставивший долгожданное пополнение. Он вошел в Северную бухту. Вошел, несмотря на ураганный огонь вражеских тяжелых батарей, на массированные атаки с воздуха.
Любой ценой защитить корабли, прикрыть выгрузку — такова была общая задача. Зенитная артиллерия ПВО, береговая и армейская артиллерия обрушили на вражеские батареи такой огонь, что казалось — ряды защитников города, уменьшившиеся наполовину, по крайней мере возросли вдвое. От залпов тяжелых матюхинских орудий Камчатский люнет вздрагивал. Наши юркие истребители встречали «лапотников» на дальних подступах к бухте. Перед рвущимися напролом фашистами вырастала стена зенитного заградительного огня.
В это утро отличился и дымодегазационный отряд. Это немногочисленное подразделение ПВО, располагавшее береговыми установками типа «Ястреб», ввело в действие все свои батареи 100-килограммовых дымовых шашек. И не только вокруг Северной и Южной бухт, где дымодегазаторы имели стационарные рубежи. Дымовые завесы были поставлены с берега и катеров, со специально оборудованных автомашин. Они плотно обволокли места швартовки кораблей, ложные позиции, дезориентируя тем самым противника. В результате даже те отдельные пикировщики, которым удалось просочиться в бухту, так и не смогли произвести прицельное бомбометание. Они «клевали» на приманку дымодегазаторов и сбрасывали груз далеко от мест швартовки кораблей.
Таким образом, общими усилиями всех родов войск удалось полностью нейтрализовать противника. Все, что с таким трудом было доставлено с Кавказа, — люди, оружие, боеприпасы — Севастополь получил в целости и сохранности. Все тут же было пущено в дело.
После этой неудачи фашисты решили выместить свою злобу на береговых и зенитных батареях, и прежде всего на матюхинской, которая с Малахова кургана изрядно потрепала их дальнобойные пушки. Мы всеми силами прикрывали побратимов, на которых звено за звеном накатывались «хейнкели». От плотного и прицельного огня нашей батареи бомбардировщики чаще [91] всего отворачивали и избавлялись от своего груза где-то вдали от города.
Когда же двум «хейнкелям» все-таки удалось обойти наш заградительный огонь, к ним устремилась пара И-16. Один, ударив с ходу прямо по жирному черному кресту, рассек вражескому самолету фюзеляж. Однако и стрелок «хейнкеля» не промазал: правая плоскость «ишачка» повисла, как на шарнирах. Его резко повело в сторону, словно крыло стало вдвое тяжелее, но под прикрытием нашего огня истребитель благополучно дотянул до своего аэродрома.
Не упускали мы из виду и «хейнкель», который, несмотря на распоротое брюхо, пытался потихоньку скрыться. Его-то мы, конечно, приземлили, но в суматохе боя никто не заметил, как из-за туч на нас свалился «мессер». Он пикировал прямо на М-4, посчитав, видимо, этот пулемет легкой добычей. Но не тут-то было! Резниченко мгновенно прицелился, нажал на гашетку и вложил в длинную очередь всю злость и ненависть к врагу. Срезанный истребитель с такой силой врезался в землю, что самого Степана отбросило метра на два в сторону, а его напарник Николай Скалыга довольно чувствительно ударился спиной о бруствер. Но они, будто не ощущая боли, тут же вскочили. Резниченко помотал головой и, придя в себя, стал отряхиваться. Счастливая улыбка — остался жив! — осветила его худощавое лицо. Не скрывал радости и Скалыга. Затем оба, как по команде, снова метнулись к пулемету, однако командир расчета Водяницкий успокоил:
— Не поспешай, хлопцы. Таки доконали гада — и добре. Хай теперича спочине...
Почти до рассвета батарея вела беспрерывный огонь по бомбардировщикам противника. Приходилось на время выводить из боя то одно, то другое орудие. Даже мороз не мог охладить раскаленные стволы.
А с самого утра 22 декабря гитлеровцы снова пошли в атаку. По их натиску чувствовалось, что они опять ввели в бой свежие силы. И это вдобавок к ранее задействованным и в дополнение к уже пущенной в ход огнеметной технике.
Прибывшая в Севастополь накануне 79-я особая морская стрелковая бригада и батальон морской пехоты буквально с корабля попали в водоворот сражения. Существенно изменить соотношение сил они, конечно, [92] не могли, но удержать наши позиции на самом опасном участке обороны — в районе станции Мекензиевы Горы — удалось. Особенно благодаря действенной помощи бронепоезда «Железняков», о котором хочется здесь рассказать поподробнее.
Незадолго до штурма я по делам службы побывал на Морском заводе имени Серго Орджоникидзе. Проходя по территории завода, заметил абсолютно, так сказать, сухопутное сооружение: паровоз с несколькими платформами, которые сварщики обшивали бронированными листами. Мне объяснили, что завод строит бронепоезд.
Что, собственно, знал я о бронепоездах? Разве что об их легендарной славе со времен гражданской войны. Еще помнил слова из известной песни, где «наш бронепоезд стоит на запасном пути». С понятным интересом стал я рассматривать странное сооружение и, хоть это было не очень солидно, забрался даже на платформу.
К моему удивлению, «Железняков» — название поблескивало свежей краской — оказался совсем не таким, каким я себе представлял бронепоезд по довоенным фильмам. Он был приземистый и угловатый, состоял из нескольких бронированных платформ. Короче, внушал уважительное к себе отношение. И своим внешним видом, и тем, что, несмотря на осадные условия, построен в невиданно короткий срок, и, самое важное, — вооружением.
«Железняков» был настоящим детищем Севастополя. В нем воплотилась неразрывная связь моря и суши, армии и флота при обороне города. Да и в самом оборудовании эта нерасторжимая связь прослеживалась довольно четко. Все было четко продумано, собрано и размещено настолько рационально и компактно, как это бывает на военном корабле, где все под рукой, все есть и ничего лишнего. Здесь находились орудия для стрельбы по наземным и воздушным целям, турельные М-4 и станковые пулеметы системы «максим». К этому вооружению была приспособлена новейшая мощная, надежная морская оптика и корабельная радиоаппаратура.
Лица рабочих, заканчивавших сварку бронелистов, были черными от гари и копоти. Глаза слезились от усталости, и только зубы белели под запекшимися губами. Распоряжался всем моложавый, подтянутый мужчина с открытым, добрым лицом. На лацкане его пиджака [93] сверкал орден Красного Знамени. Это был руководитель строительства Михаил Федорович Харченко, который вскоре и стал командиром бронепоезда.
Смелые рейды «Железнякова» наводили на фашистов ужас, и они окрестили его «зеленым призраком». Бронепоезд появлялся перед вражескими позициями внезапно и всегда в критический момент. Быстро из пушек сметал все и вся и скрывался. Гитлеровцы пытались уничтожить его с земли, но безуспешно: экипаж умело маневрировал. Пробовали подобраться с воздуха — опять тщетно: зенитчики оберегали «Железнякова» как зеницу ока. Фашисты не раз взрывали на пути бронепоезда железнодорожное полотно. Но экипаж поезда имел хороший запас рельсов. Тут же, под огнем, быстро заменялись взорванные участки пути, и снова — в бой.
Со своего Камчатского люнета мы не раз наблюдали, как дерзко и эффективно действует «Железняков». И батарейцы в таких случаях приговаривали традиционное, перекочевавшее из окопов Северной стороны: «Поддай, броня!», «Молодец, матрос Железняк!..»
В тот день, 22 декабря, «Железняков», как всегда неожиданно, вышел к станции Мекензиевы Горы и своим ураганным огнем из всех пушек и пулеметов помог бойцам 79-й бригады морской пехоты выполнить задачу. Оставив на поле боя сотни трупов, гитлеровцы отступили и даже на следующий день не возобновляли попыток захватить станцию.
Лишь 24 декабря, получив свежие подкрепления, враг предпринял очередную атаку на железнодорожный узел. И тогда свое веское слово сказали зенитчики, и прежде всего 365-я батарея под командованием Н. А. Воробьева, занимавшая господствующую высоту 60,0. Оттуда просматривался и простреливался весь передний край.
Наш Камчатский люнет был визуально связан с батареей Воробьева. Да и в бинокль мне были хорошо видны все маневры побратимов-зенитчиков. С особым удовольствием наблюдали мы за тем, как пушкари 365-й разделываются с танками и пехотой противника. А вскоре уже наша «Камчатка» своим огнем помогла 365-й. Но об этом позже, так как пока нашей главной задачей была защита Малахова кургана.
Конечно, по мере сил я старался не выпускать из поля зрения боевых побратимов с высоты 60,0. Мысленно [94] был там, когда воробьевцы открыли массированный огонь по вражеской пехоте, снова и снова атаковавшей наших моряков близ станции Мекензиевы Горы. Особенно действенной оказалась помощь зенитчиков, когда гитлеровцы бросили в бой танки. Выстрелами с прямой наводки была сразу же подбита головная машина. А когда запылала вторая, остальные отвернули, да и фашистские автоматчики обратились в бегство. Вслед им полетели шрапнельные снаряды, и десятки фашистов нашли под высотой свою гибель.
Схватка была настолько впечатляющей и победной, что противник на этом участке больше не пытался прорваться к станции. Нерушимо стояли на своих позициях и другие батареи. В том числе и наша 54-я.
Защищая Малахов курган, мы порой не могли позаботиться о собственной безопасности. Не раз в таких случаях судьба 54-й батареи находилась в руках поредевшего расчета счетверенного «максима». Тогда, 22 декабря, пулеметчики, сбив «мессер», вскоре вновь приняли участие в отражении атаки еще одного Ме-110. А когда фашиста отогнали, я услышал взволнованный голос Водяницкого:
— Жушмана сюда! Скорее!
Он держал на руках обмякшее тело Резниченко.
Оказалось, что тот был серьезно ранен. В горячке боя он позволил наспех перевязать себя и опять взялся за гашетку...
Придя в сознание, Резниченко все упрашивал не отправлять его в госпиталь. Но санинструктор был неумолим — ранение тяжелое, да к тому же и контузия. Героя-пулеметчика эвакуировали в Севастополь.
На пулеметчиков всегда можно было положиться. Их меткий огонь в достаточной степени прочувствовали фашисты — потому и опасались в открытую пикировать на батарею. А обгорелый, сознательно не убранный с позиций хвост «мессера» служил фашистским асам самым наглядным предостережением.
Пробовали сковырнуть нас с Зеленого холма и с помощью дальнобойных орудий. Но от их обстрелов мы были защищены надежно. Конечно, и с воздуха бомбили часто. Но груз свой сбрасывали поспешно, с явной опаской. Бомбы ущерба практически не наносили. Во всяком случае в декабре у нас не было убитых, а на легкие ранения никто не обращал внимания. [95]
В конце декабря одна из случайных крупных бомб угодила прямо в окопчик рядом с Ленинской комнатой. Взрыв обжег землю, вздыбил ее так, что завалило вход. Взрывной волной сорвало перекрытия.
Батарейцы любили эту землянку. Издали похожий на все другие, этот бугорок будто магнитом притягивал к себе. Здесь собирались почитать газету или журнал, послушать политрука Корбута или агитатора Ефимова, а то и просто посидеть. Тут стоял старенький патефон с любимыми пластинками, висела моя гитара. Сюда же приходили и в минуты горя — прощаться с погибшими товарищами. Ленинская комната — детище политрука, комсорга и агитаторов — была как бы нашим семейным очагом.
Поэтому, как только закончился бой, Корбут и Водяницкий собрали краснофлотцев, чтобы все расчистить, подправить. Работали молча, сил не оставалось даже на разговоры. Сидоренко со Шкурко на плечах перенесли чуть ли не все бревна.
Еще пару дней, используя бесценные минуты отдыха, трудились зенитчики возле землянки. И вот опять потрескивают в печурке дрова, и, шипя изрядно затупленной иглой, напевает мирные добрые песни патефон.
В один из таких декабрьских дней, когда выдалось несколько тихих вечерних часов, свободные от дежурства зенитчики собрались в Ленинской комнате. Я колдовал в уголке над донесением в штаб; кто-то включил радио. И вдруг незнакомая, щемящая мелодия ворвалась в землянку и сразу заполонила сердце. Все притихли. А из репродуктора вместе с этой музыкой, будто от сердца к сердцу, лились слова:
Жил в землянках, в окопах, в тайге,
Похоронен был дважды заживо,
Знал разлуку, любил в тоске...
Это была песня о нас, о нашей судьбе, нашей жизни. Мелодия нарастала с невиданной силой и уже звучала призывом к бою:
Скрежет танков и отблеск штыков...
Борис Ефимов, который приготовился к очередной беседе, что-то быстро стал писать в тетрадке и, когда песня смолкла, вслух прочитал: [96]
Чтоб склонилась твоя голова,
Дорогая моя столица,
Золотая моя Москва!
Мы все как один почувствовали — в словах песни есть то, что переполняет душу: горечь потерь и невыносимая тяжесть осады, тоска по родному дому и порыв к бою, жажда борьбы и уверенность в победе. Это была самая нужная в то время песня. Потому она и родилась.
Карусель
Один день войны — понятие неоднозначное и растяжимое. Особенно в человеческой памяти. Иногда несколько суток сливаются в сплошное серое пятно, когда ничего не помнишь, кроме усталости, грохота и дыма. А бывает наоборот, когда один какой-нибудь день запомнится настолько ярко и подробно, что и по прошествии многих лет кажется, будто длился он не 24 часа, а в несколько раз дольше.
Именно таким стал для нас один из последних дней 1941 года — 28 декабря.
Осень резко сменилась колючей, небывало ранней в этих местах зимой с морозами и снегопадами, пронизывающими ветрами и гололедом. Одинокие хилые деревца на старом кладбище, чудом уцелевшие в огненном вихре, совсем озябли, оледенели. Их веточки казались искусными тонкими изделиями из серебра.
И сразу у батарейцев появилась новая забота — утеплить землянки. Одни соорудили «буржуйки», другие приспособили металлические бочки, обложив их кирпичом. А некоторые умельцы даже выложили настоящие печурки.
А на позиции, на продуваемом всеми ветрами Камчатском люнете, было зябко и холодно, особенно ночью.
Полтавец и Сидоренко по подсказке Корбута придумали что-то похожее на термосы для пищи. Порой краснофлотцы круглые сутки находились при орудиях, питались по очереди и кое-как. Теперь же всегда могли погреться горячим супом или чаем. В общем помнили — в здоровом теле здоровый дух.
День начинался обычно, если не считать мерзкой пасмурной погоды. Уже давно рассвело, но солнце не [97] могло пробиться сквозь тучи — серовато-темные, будто вытопленные из свинца. Они плотной пеленой укрыли и Зеленый холм, и Малахов курган, и весь город.
Но еще задолго до полудня распогодилось, стало ясно, тихо, безветренно — условия, что называется, самые лётные. Поневоле пришлось всех без исключения поднимать «в ружье». Не успев как следует отдохнуть, сгоняя остатки сна и зябко поеживаясь, батарейцы занимали места у орудий.
Вскоре «заговорил» передний край — правда, на некотором удалении от нас. А на Камчатском люнете пока слышались негромкие, но от мороза звонкие команды, распоряжения, реплики. Люди, занятые будничной работой, старались не замечать нарастающего боя, который явно приближался.
— Зима не лето, переживем и это! — пошутил Жушман.
Но шутку никто не поддержал: все мысленно были там, на переднем крае. Говорить об этом не хотелось — защитная реакция.
По привычке обхожу позицию. Надо еще раз все осмотреть, проверить. Чувствую, позже это сделать не удастся. На щите возле Ленинской комнаты — свежий, только что вывешенный Филиппом Бурлакой боевой листок. Большими четкими буквами выведена сводка Совинформбюро. Все правильно: с этого и начинается порядок.
Корбут подошел к группе молодых подносчиков снарядов. Это хорошо. Они на батарее новички — о них первая забота.
— Как настроение, орлы? — слышу его голос.
— Выше довоенного, товарищ политрук, — звучит в ответ.
— На камбуз уже послали?
— Так ведь, как говорится, с доставкой на дом, — смеется вихрастый юноша.
И действительно — как раз с термосом подоспел Авакян и с улыбкой пригласил:
— А ну-ка, сынок, подставляй котелок.
Иду к орудиям. У Рыбака все расселись кружком, дружно работают ложками.
Марченко не спешит к исходящим паром котелкам. Вместе с расчетом продолжает что-то подправлять, перекладывает, протирает. [98]
— Еда стынет! — бросаю им на ходу, и Иван молча, одним лишь взглядом дает команду на перерыв. Все быстро рассаживаются вокруг командира.
Полтавец со своим расчетом расположился на ящиках со снарядами. За едой ведет разговор с новобранцами:
— Ты что дрожишь? Боишься, небось? Ведь скоро налетят.
— Да нет, я так... Холодно.
— А я вот боюсь. Как бой — так и боюсь... — вздыхает Андрей.
Ну, думаю, нашел время для откровений. Останавливаюсь.
— Как же так? — удивляется юноша. — Вон как деретесь!
— Так я же человек, а для человека есть вещи важнее, чем страх. Если надо — все преодолеешь. Если ты человек, конечно... А что холодно — это точно.
Да, не так прост, оказывается, наш розовощекий Полтавец. Ишь как завернул! Что там говорить — парню страшно. Но уж если и командир то же, что и он, чувствует, однако вон как воюет — значит, и он сможет!
Всё на батарее давно в движении, и лишь пушки с задранными вверх стволами продолжают «дремать». Но вот, кажется, приходит и их черед: подает голос центральный разведчик, и я спешу на КП.
Группа фашистских бомбардировщиков прорывается к Главной базе, куда только что пришвартовались транспортные суда. Бьем заградительным — только бы задержать, отсечь. А там и прицельным накроем. Но появляется тройка наших истребителей, и фашисты стремительно уходят. Едва они успели скрыться, как разведчик Федор Ермак докладывает:
— Вижу семерку «музыкантов».
Без промедления командую:
— По головному! Огонь!
Почти одновременным залпом ухнули четыре орудия, и венчики разрывов вспыхнули рядом с семеркой. «Юнкерсы», не желая испытывать судьбу, с резким набором высоты выходят из-под обстрела. Пробуют перестроиться, но один уже дымит, «чихает» мотором и явно отстает. Переносим огонь на него, пока не вгоняем в землю. А наперерез шести остальным снова бросается звено краснозвездных самолетов. [99]
Только успел дать отбой, как прямо на голову из-за единственного облачка сваливается «мессер». Не вступая в бой с нашим звеном, он со звенящим воем пикирует на батарею. Зататакал наш М-4. Пулеметная очередь насквозь прошивает вражеский самолет. По неуклюжим маневрам, замедленному движению чувствуется, что «мессер» поврежден изрядно.
— Добавь ему еще разочек, комсорг! — в азарте кричат с дальномера.
— А нащо? — невозмутимо отвечает Водяницкий. — Далеко не улетит.
Так и есть. Самолет, не дотянув до линии фронта, рухнул. Кажется, неплохо для начала. Используя передышку, подносчики спешат со снарядами к пушкам, номерные отбрасывают в сторону гильзы, складывают порожние ящики. Но навести полный порядок так и не успевают — с запада накатывается мощный гул моторов.
Вскоре показались и сами самолеты. Они грозно поблескивают, заходя со стороны солнца. Поэтому их не сразу удалось сосчитать. Правда, в последнее время фашисты налетали группами по 6—7 машин, но сейчас, кажется, их вдвое больше. Так и есть — двенадцать!
«Юнкерсы» четким строем приближаются к нашему сектору. Но вот куда нацелились — на базу флота, на город или на Малахов курган, пока неясно. Да и не до раздумий сейчас, потому что ПУАЗО и дальномер уже выдают данные. На высокой ноте прозвучали голоса командиров орудий. Открываем прицельный огонь, но мимо. Ю-88 не сворачивают, лишь забираются повыше. Они, правда, и вперед не уходят, а, как бы зависнув над позицией, образуют своеобразный круг. Это что-то новое...
Зенитки бьют с максимальной скорострельностью, но проклятые «музыканты» все кружат и кружат против часовой стрелки. Кажется, время остановилось. Но вдруг один из «юнкерсов», будто вырвавшись из заколдованного круга, с душераздирающим воем пикирует на батарею. Он неумолимо приближается, вырастая до огромных размеров, и в его пронзительном вое даже орудийные залпы звучат приглушенными хлопками. Видно лишь, как откатываются стволы, как захлебывается, дрожит счетверенный «максим». А на позицию уже летят, сыплются бомбы. И кажется, что никуда от них уже не уйдешь. [100]
Сбросив груз, самолет выходит из пике и, набрав высоту, пристраивается к остальным, которые кружат над батареей, закрывая полнеба. Неожиданно от них отделяется другой «музыкант» и с тем же ужасающим воем пикирует на нас. Опять свистят и ухают бомбы, опять колышется под ногами земля. Воздух накаляется, становится грязным, тяжелым, удушливым. Пыль выедает глаза, грохот глушит. Промерзшие, твердые, как камни, комья земли больно бьют в лицо. Но все это пустяки. А вот с Александром Гордиенко, номерным орудия Рыбака, кажется, что-то серьезное. Схватившись за голову и будто переломившись пополам, он оседает на снарядные ящики. Его место тут же занимает трубочный Георгий Воробьев. К Гордиенко бросился Жушман. Что он там наколдовал — не знаю, только вскоре Саша снова стал у орудия. Лишь изредка обеими руками потирает, будто массирует, голову, платком протирает глаза.
Мобилизовав всю свою волю, заставляю себя оторвать взгляд от наплывающего очередного пикировщика и жестом подзываю Жушмана.
— Что с Гордиенко?
— Порядок, товарищ командир! — кричит он мне прямо в ухо. — Кожа содрана, голова цела, а глаз переморгает. — И бежит к первому орудию.
Да, мы попали в сложный переплет: четыре пушки да М-4 отбиваются от дюжины пикировщиков. Это само по себе непросто. А тут еще незнакомый, неожиданный тактический ход врага! Пикирует то один самолет, то другой, но не по порядку. Как уловить закономерность в их действиях?
И тут, как говорится, помогла интуиция. В то время как очередной «юнкерс» отделяется от круга и основной огонь батареи направлен на него, я приказываю Марченко взять на прицел не следующий, а третий, как бы через одного. И когда атакующий, вытряхнув из бомболюков свои смертоносные темные «капли», взмывает вверх, а от «карусели» действительно отделяется вычисленный мною третий, орудие Марченко встречает его прицельным огнем. Впечатление такое, будто самолет сел на разрыв снаряда и плашмя шлепнулся на землю. Мощный взрыв оглушил все вокруг. Торжествующим фейерверком далеко разлетаются обломки плоскостей, фюзеляжа, мотора, куски обшивки, детали приборов. [101]
«Карусель» в воздухе продолжается. Вот еще один «юнкерс» мчится прямо на нас. Он приближается, растет на глазах. Я уже вижу его решетчатый нос. За стеклом темнеют два шлемофона.
От гула, пронзительного воя нестерпимо ломит в ушах. А бомбы градом сыплются на позицию, перепахивая все вокруг. Черные кресты на белом фоне вырастают в размерах и все более зловеще темнеют на плоскостях. И в этот миг прямо под крылом вспыхивает белое облачко. Попали! «Юнкерс», правда, еще пробует уйти. Но скорость, маневренность уже не та. Очередной залп наших пушек как бы подбрасывает его, и, беспорядочно вертясь, он летит к земле.
Проходит, наверное, минута, пока следующий самолет решается выйти из строя. Да и пикирует он не так нагло — с явной опаской и осторожностью. Зенитчики уже по ходу боя приловчились и не дают ему приблизиться к позиции. Бомбы падают где-то в стороне. Но вот третий по счету пикировщик срывается вниз еще до того, как отбомбился его нерешительный предшественник.
Снова перед глазами поднимается мощный столб дыма и огня. Снова удушливый тротил ест глаза и горло. А возле орудия Полтавца — языки пламени: загорелись ящики из-под снарядов. Пропитанное смазкой сухое дерево быстро разгорается. Но туда уже бегут свободные от стрельбы бойцы. В ход идут шинели, телогрейки, бушлаты. Ящики забросали землей, и дым постепенно осел.
Осколком пропороло ватник командиру орудия Андрею Полтавцу. Ничего не замечая, он продолжает командовать, хотя ватник уже почти горит. Подбегает Сомов, что-то кричит на ухо Андрею, и тот, недолго думая, падает спиной на снег. Когда он поднялся, я заметил бурое пятно крови, расплывающееся на прожженном ватнике. Но Полтавец уже продолжает стрельбу...
Показалась группа самолетов, шедшая на сравнительно небольшой высоте. Солнце ярко осветило красные звезды на плоскостях.
— Наши! Наши! —захлебнулся от восторга молодой и звонкий голосок краснофлотца-новичка.
Борис Ефимов глянул разок и взорвался: [102]
— Это же «мессеры», товарищ командир! Ух и гады!
У дальномеров и на ПУАЗО тоже вовремя разобрались, что к чему, и уже выдают данные для стрельбы. Даю команду на залп.
Навстречу вражеским истребителям мчатся два звена «мигов», и гитлеровцы, не выдержав зенитного огня и лобового натиска наших самолетов, выжали газ и ушли.
Кажется, все. Передышка. Страшная «карусель» прекращает свой бег. Круг рассыпается, оставшиеся «юнкерсы» выстраиваются ключом и уходят на север.
Вот теперь можем немного прийти в себя, оглядеться. Позицию не узнать — обожжена, изрыта воронками.
— Вот это так напахали! — слышу незнакомый надтреснутый голос.
Оборачиваюсь — Павлюк.
— Ты чего это, Грицько, как дед, хрипишь? — удивляется Марченко, не замечая, что и сам перешел на хрип.
— А чем же я не дед? — отвечает Григорий. — Послужил, как солдатский котелок. А еще накричался: «Вогонь! Вогонь!». Да ты себя послушай, Иван. Небось, тоже не Лемешев...
Я слушал эту незлобливую пикировку, а думал о другом: почему гитлеровские налетчики не предприняли еще одной попытки прорваться и сбросить нас с Камчатского люнета? После ощутимых потерь не решились рискнуть самолетами? Возможно. Только ведь и нам нечем было бы их встретить. Боезапас исчерпан, да и силы на исходе.
Если бы в тот вечер к нам на Зеленый холм забрел случайный человек, не побывавший еще в подобной обстановке, он наверняка решил бы, что батарее конец. Пушки нуждаются в основательном ремонте. Люди изранены, измотаны. Но главное — мы выстояли. И, скажу прямо, не считали свое положение безнадежным. Твердо верили, что гитлеровцы еще не раз обломают зубы о нашу стойкость, о нашу верность Родине, Севастополю.
День 28 декабря 1941 года был таким же тяжелым для всего севастопольского участка фронта. Донесение СОР, хранящееся ныне в архиве, так передает обстановку того дня:
«Наркомат Военно-Морского флота. Кузнецову. Генеральный штаб. Василевскому. [103]
Докладываю: после суточного затишья 27/XII — 41 г. сегодня, 28/XII — 41 г., противник с утра вновь перешел в решительное наступление в IV секторе в районе полустанка Мекензиевы Горы. С рассвета противник начал мощную артавиационную подготовку, при этом применил новое оружие в виде наших РС на машинах, только пламя огня много больше, чем дают наши РС... Противник весь день бомбил наш аэродром, ББ-30 (береговая батарея № 30. — Е. И.) и передний край всего сектора. Отмечено до 115 самолето-вылетов, раньше столько не отмечалось его авиации...
00-35 29/XII — 41 г.
Октябрьский, Кулаков» {7}.
К исходу дня 54-я батарея была отмечена благодарностью командования ПВО флота.
Война и один день войны... Так уже получается, что, вспоминая то время, воскрешаешь не все подряд, не бесконечные четыре года, а лишь определенные, наиболее запомнившиеся дни. И что характерно: в письме каждого батарейца — Сомова и Ефимова, Воробьева и Бурлаки — обязательно нахожу или подробный рассказ, или упоминание о той «карусели», в которой мы выстояли тогда, 28 декабря 1941 года. И хоть позднее было немало изнуряющих боев с не меньшими группами воздушных пиратов, но тот был все-таки первым, незабываемым.
Связисты
Хочу сделать небольшое отступление — привести слова А. Ф. Мордовцева, который, узнав о подготовке этой книги, как-то мне писал: «О них, о наших связистах, должна быть особая глава. Ведь сколько их погибло, безымянных. Простые, до сих пор не воспетые труженики войны, они и у пушек стояли, и связь обеспечивали любой ценой. Это у них существовал свой особый, никем сверху не отданный приказ, свой нерушимый закон, кому и за кем в случае обрыва идти под огонь, ползком или во весь рост, на 100 метров или много километров. Во что бы то ни стало найти, срастить оборванные проводки и доложить: «Связь есть!». [104]
Я читаю эти строки, и встают перед глазами связисты. Сидят они, бывало, на КП и напряженно прислушиваются к голосу дежурного телефониста. И когда вызовы начинают повторяться, очередной «цветок» (позывные почему-то всегда были «ромашками», «незабудками», «резедой») не откликался, а это означало одно: связь нарушена, — поднимался первый же, сидящий ближе к выходу, и, подхватив катушку, уходил под обстрел, под бомбежку.
...В одну из последних декабрьских ночей, как раз после пресловутой «карусели», я проснулся от какого-то бесконечного, дребезжащего и непривычно громкого телефонного зуммера. Не успел еще понять, в чем дело, и выбежать, как из землянки телефонистов, расположенной рядом с моей, раздался душераздирающий крик. Я метнулся туда и увидел страшную картину. На полу с намертво зажатой в руке трубкой лежал почерневший дежурный телефонист. Другой рукой он так же крепко удерживал санинструктора Жушмана, которого трясла конвульсия.
Телефонный аппарат (системы «Эриксон» — висячий, цельнометаллический, даже трубка — и та из металла) дымился, и я сразу понял: высокое напряжение. Но откуда оно в телефонном кабеле?
Раздумывать было некогда. Быстро надев резиновые рукавицы, я саперной лопаткой перерубил провода и лишь тогда принялся за потерпевших.
Вскоре на крик прибежали телефонист-сменщик Бобровников, Сомов и Корбут. Телефонист Кошкин был мертв, Жушман — без сознания. Мы стали оказывать ему помощь.
В ту ночь уже никто не ложился, хотя ни «воздух», ни артиллерия нас не беспокоили. Зенитчики помогали восстанавливать связь, по очереди несли траурную вахту у тела погибшего товарища, долбили мерзлую землю на кладбище Корабельной стороны.
Еще до рассвета Кошкина похоронили. Подключить телефон к сети я не разрешал. Надо было найти источник высокого напряжения. Причем немедленно. Ждать до утра нельзя, днем наше дело — война.
В эту трагическую ночь, не ожидая команды — моей ли, Сомова ли, — поднялся Петр Бобровников, чтобы шагнуть навстречу опасности.
Вообще-то несколькими часами ранее он ходил на [105] линию. И, наверное, забыл, когда спал, сколько раз сращивал кабель и в эту длинную ночь, и прежде. Но что поделаешь — кабель проложен по земле, то его осколком мины перебьет, то взрывной волной, а то и очередь автоматная, будто ножом, перережет в самый неподходящий момент. С выносным НП тем более связь нельзя терять ни на минуту. Онемеет трубка — онемеет батарея. И ослепнет, пожалуй, тоже.
Все это Бобровников хорошо знал, а потому решительно нахлобучил ушанку, надел маскхалат и натянул варежки. Потом перебросил через плечо аппарат и карабин, подхватил сумку с инструментом, катушку, по карманам рассовал штук шесть «лимонок». Обронив лишь одно слово: «Пошел», бесшумно растаял в темноте. Сомов возвратился на БКП — ждать. И в этом своем напряженном ожидании сам стал похож на туго натянутый провод.
Петр шел, проваливаясь в снег то по колени, то по пояс, и кабель «вел» на ощупь. Ведь под пушистым слоем снега он хоть и «потолстел», но был белый-белый, не всегда глазом и приметишь. Не меньше трех катушек прошел связист, пока обнаружил место разрыва. Теперь осталось лишь «свести концы с концами», как говаривали связисты; просигналить — мол, порядок — и в обратный путь, на батарею. Стоп. А как же развеять туман неизвестности? Надо же выявить и устранить источник высокого напряжения.
Бобровников осторожно, ужом пополз дальше. Вот тут-то и ударил вражеский автомат. И как только подстерег? Откуда взялся? Петр схватился за бедро, отполз немного и из лощинки бросил сразу две «лимонки». Вражеский автоматчик уничтожен, а у самого связиста из бедра хлещет кровь.
Когда, прождав час, а может, и более, Сомов услышал, как с той стороны долгим кашлем зашлась автоматная очередь, уже знал, что делать. Когда же гористыми склонами покатились разрывы гранат, он вмиг собрался и ушел.
Сколько прошло тягостных минут — сказать трудно, но наконец он возвратился, таща на себе гиганта Бобровникова.
Однако связь все еще не работала. Был, значит, и другой разрыв. Как все же быть? Связь нужна во что бы то ни стало. И прежде всего с выносным НП, [106] находившимся неподалеку от станции Мекензиевы Горы. Видимо, главное повреждение где-то там.
Николай Литвинов вызвался все сделать быстро и точно — с учетом ошибки Бобровникова.
Я не отговаривал, лишь посоветовал добираться верхом — все-таки неблизко. Коля выбрал Звездочку — красавицу-кобылу, любимицу всех батарейцев. Прихватил ППШ с двумя запасными дисками, несколько «лимонок» и, взобравшись на лошадь, двинулся в путь.
Уже по тому, каким тюфяком Николай восседал на лошади, все поняли: в выездке он отродясь не участвовал. Поняла это, конечно, и Звездочка. Она была умная и хорошо знала, что всадника не выбирают — уж какой есть.
Для нас время брело волами, и, пока заработала связь, совсем рассвело. В районе Мекензиевых Гор уже нарастал, разгорался бой. Первой на батарею пришла лошадь, а через несколько часов прибыл Николай, изрядно замерзший и усталый.
...Добрался на НП он благополучно, еще затемно. А там наблюдатель тоже с тревогой и так же безрезультатно вызывает батарею. Литвинов пошел по кабелю. Увидел вырубленный участок, нарастил. Приладил свой переносный аппарат — тихо.
Конечно, можно легко догадаться, почему молчит линия. Едва ли здесь обошлось без очередной «жабы» — переодетого лазутчика, которых гитлеровцы десятками засылают в наш тыл. «Жабы» исподтишка нападали на выносные НП, уединенные посты, одиночные машины, рубили телефонный кабель, рвали связь. Но чтобы подключить к сети такое напряжение — подобного еще не было.
Литвинов осторожно двинулся дальше. Звездочка, само собой, следом. Не прошел и ста метров, как услыхал приглушенные голоса. Затаился, стал присматриваться — уже серело. Увидел двух фашистов, которые копошились возле телефонного кабеля. Огляделся и все понял. Невдалеке проходила высоковольтная линия электропередачи от Севастопольской ГРЭС. Вот откуда фашисты подключили к кабелю ток! Пробуют, видимо, повторить диверсию. Не выйдет!
Николай подполз поближе и метнул в фашистов одну за другой две гранаты. Страшные крики разорвали тишину. Потом все умолкло. Литвинов бросился к месту [107] взрыва. Едва успел восстановить линию, к тому же изрядно покореженную гранатами, как по нему хлестнули «эрликоны». Затаился, а затем — где ползком, где броском — перебрался в овражек, где укрыл лошадь.
Она послушно лежала, дрожа от холода. А связист, отдышавшись, задумался. Что же делать? Как отсюда выбраться? Попробовал высунуть шапку на палке — прошили вмиг. И тут Николай заметил, что Звездочка, лежа, вытянув голову, выдернула из-под снега пучок сухой травы и стала жевать. Тогда Литвинов стал разгребать. Так и есть: под снегом было сено, видно, заготовленное еще осенью. Николай торопливо стянул с себя бушлат, набил его сеном, а рукава завязал проволокой. Чучело привязал к лошади и скомандовал: «Домой!». Но Звездочка продолжала лежать и почему-то жалостливо смотрела на Николая. Губами коснулась его лица, будто хотела сказать: не пойду сама. Пришлось ее слегка стегнуть и более сердито шепнуть: «Домой, быстро!». Она как бы что-то поняла. Не поднялась — вскочила на ноги и бегом. Ей вслед стреляли. Но по тому, как «всадник» беспомощно мотался в седле, видимо решили, что он убит. Вскоре стрельба утихла.
Литвинов полежал еще немного, потом понял: так и замерзнуть недолго. Прополз потихоньку метров двести, а там ноги в руки — и на батарею.
Доложив по всей форме и узнав, что лошадь на месте, связист достал из кармана краюху посоленного хлеба, и, как бы извиняясь за свою слабость, сказал:
— Пойду к Звездочке. А то, поди, переживает, что меня одного оставила...