ОГОНЬ!
Камчатский люнет
На батарею прибыл лейтенант А. С. Белый. Он принимал наши пушки, приборы, оборудование, в общем, всю позицию, потому что отныне здесь будет дислоцироваться его, 926-я, батарея.
Приняв хозяйство, комбат пожал мне руку: «Что и говорить, все у вас сделано на совесть».
Должен отметить, что этот молодой командир со своими бойцами приумножил добрую славу огневой позиции зенитчиков у Максимовой дачи. Я же перед отъездом заскочил к себе домой.
В квартире не был более месяца, хотя до нее рукой подать — каких-нибудь 800 метров. Тяжело видеть опустевшие комнаты, заброшенный дом...
Еще в начале августа, когда заболела дочурка, я отправил семью к тестю на Корабельную сторону. С тех пор так ни разу и не заглянул в свою опустевшую квартиру. 19 августа вместе с семьями других офицеров моя жена Софья Куприяновна с дочерью эвакуировалась из Севастополя. Я даже попрощаться с ними не смог — от позиции до города не близко, а день был беспокойный... [36]
Где они, что с ними, думал я, сидя в ставшей мне чужой квартире. Под окном заурчал мотор полуторки — сигнал к отъезду. Я вышел, запер дверь на ключ...
Место для огневой позиции нам досталось ответственное и поистине историческое. Свои новые 85-миллиметровые пушки мы должны были установить вблизи Малахова кургана, на так называемом Зеленом холме. Это действительно довольно большая возвышенность, поросшая травой и невысоким кустарником. Северный ее склон соприкасался с кладбищем Корабельной стороны, а западный почти соседствовал с Малаховым курганом, до которого не более восьмисот метров. К холму вела довольно широкая тропа.
В 1854—1855 годах, в период первой обороны Севастополя, здесь был построен люнет — открытое с тыла полевое укрепление, где насмерть стоял прославленный Камчатский полк. Поэтому Зеленый холм известен под названием Камчатский люнет. Мы заняли новую позицию в те дни, когда Севастополь готовился к обороне не только с моря, но и с суши. Ведь враг уже рвался к Крыму.
В соответствии с общим планом обороны города перед нашей батареей были поставлены следующие задачи: борьба с воздушным противником в таких секторах обстрела — Бельбекский аэродром, Мекензиевы горы, Инкерман; отражение атак вражеских наземных войск в том же направлении, а с ноября — огневое прикрытие тяжелой батареи капитана А. П. Матюхина, размещенной на самом Малаховом кургане.
Времени на раскачку не было. Поэтому сразу же по прибытии принялись за установку орудий, приборов, за оборудование позиции. Вспоминая сейчас те сентябрьские дни, я каждый раз как бы снова ощущаю терпкий, дурманящий запах полыни, плывущий над позицией. Перед глазами стоят густые зеленые сады Корабельной стороны, мелькают блестящие от пота бронзовые спины зенитчиков, орудующих ломами и кирками.
Первым делом установили зенитки. И тут же команда: «Воздух!». Приняли бой. Но как только прозвучала команда: «Отбой!», снова взялись за работу. Энергично, азартно орудовали ломами два друга-земляка Шота Гвантадзе и Отар Киладзе. Соревноваться с ними мог разве что трубочный Василий Копытов. Ловкий и веселый, [37] он успевал и дело делать, и товарищей подзадоривать.
— Кацо, что ты делаешь? — в деланном испуге округляя глаза и хватаясь за голову, кричит он друзьям. — Вы же сейчас весь холм разнесете. Куда кубрики прятать будем?
Читатель может удивиться употреблению морской терминологии в обстоятельствах весьма сухопутных. Да, мы действительно служим на берегу, но считаем себя флотскими. Поэтому у нас не землянки, а кубрики, не кухня, а камбуз.
А меня одолевают новые заботы. Пушки мы освоили довольно быстро. Труднее с новым ПУАЗО-3. Он намного сложнее своего предшественника ПУАЗО-2, да и прибористов требует больше. Бои происходят ежедневно. Мы выпускаем иногда по 300—350 снарядов. Фашистов, конечно, отгоняем, но вероятность попадания все еще невысока. А это значит, что те же самолеты вновь налетят на базу, на город.
Вот почему после боя, чаще всего без какой бы то ни было передышки, мы упорно учимся. Учимся все делать быстрее, точнее, лучше. И прежде всего оперативнее совмещать стрелки на приборах орудий с теми данными, которые поступают с ПУАЗО-3. Тренируемся до изнеможения. Знаем: кроме ежедневной проверки в бою нам предстоит и учебный экзамен, который будет проведен по всей форме.
Дело в том, что в последних числах сентября командование ПВО Черноморского флота потребовало от всех подразделений в корне пресечь активные действия самолетов противника в районе Главной базы. Командованию полка было приказано проверить боеготовность батарей к отражению налетов вражеской авиации.
Мы знали, что начальник ПВО полковник И. С. Жилин обычно не ограничивается приказом, а чаще всего лично проверяет, как выполняются его распоряжения. Поэтому я не очень удивился, когда в один из пасмурных дней середины октября вблизи нашей позиции увидел «эмку», из которой вышел стройный, по-спортивному подтянутый полковник И. С. Жилин.
Я сопровождал его во время обхода позиции. Полковник не забыл заглянуть в кубрики. Остался ими доволен. Он придирчиво осмотрел склад боеприпасов, а [38] затем подошел к прибору. И тут же посыпались неожиданные вопросы и задания.
Указав в сторону Балаклавы, откуда наплывали низкие дождевые облака, Жилин бросил:
— Слышу шум самолетов. Что будете делать, сержант Серобаба?
Командир приборного отделения внешне бесстрастно, даже, я бы сказал, безразлично выслушал задачу и спокойно стал отдавать команды. Но по тому, как четко, несуетно прибористы навели прибор прямо по месту разрыва облаков, стало ясно: здесь понимают друг друга без слов. Буквально спустя считанные секунды раздался все тот же флегматичный голос Серобабы: «Цель есть».
А Жилин не унимается: «Над двенадцатым, высота 10!». И опять следует доклад Виктора: «Цель есть!». Иван Сергеевич довольно хмыкает, молча жмет руку сержанту и отходит к орудиям. Я хорошо знал и уважал Виктора Серобабу, а потому за его внешней бесстрастностью смог разглядеть скрытое волнение. На круглом добродушном лице сержанта пламенели веснушки, а голубые глаза от напряжения сузились в щелочку. Правда, и Корбут это заметил, от него вообще не скроешь любого движения души.
Командиры орудийных расчетов тоже продемонстрировали перед Жилиным свое умение. Перед отъездом Иван Сергеевич, как бы подводя итог своеобразному экзаменационному смотру, сказал нам:
— Думаю, что мы не ошиблись, доверив вам эту ответственную позицию. Молодцы! Здесь, на Зеленом холме, и рядом, на легендарном Малаховом кургане, беззаветно дрались наши предки. Они завещали нам свою стойкость, свою непоколебимую верность долгу, родной Отчизне. Так не посрамим их чести!
Враг на пороге
Зеленый холм. Камчатский люнет. Наверное, не все знают, что происходило на этой земле в былые годы.
...Французский генерал Боске в период первой обороны Севастополя отдал приказ бросать на Камчатский люнет бомбы каждые 10 минут ночью и каждые 20 минут днем. Русские выстояли. А 5 марта 1855 года здесь, [39] на Камчатском люнете, ядром был сражен легендарный контр-адмирал В. И. Истомин. На месте его гибели стоит небольшой памятник из серого гранита...
Как и каждый севастополец, я хорошо знал это историческое место и, как только мы прибыли на новую позицию, рассказал обо всем своим батарейцам. Призвал их сражаться так, чтобы и о нас потомки вспоминали с гордостью.
...В ночь на 30 октября 1941 года, стоя на пороге своей землянки, я с помощью бинокля всматривался в Северную сторону. Там полыхали пожары, тянулись огненные пулеметные трассы, слышались взрывы, вой снарядов. Настоящая огненная полоса. Отныне огонь и грохот взрывов на долгие месяцы станут привычными для защитников города, потому что в Крым ворвались гитлеровцы и их командование подтягивало к Севастополю войска: пехоту, авиацию, тяжелую артиллерию.
В числе сорока батарей ПВО 54-я получила боевой приказ: помимо выполнения основной задачи — борьбы с воздушным противником — мы должны были преграждать путь танкам и пехоте в заданном секторе обстрела. Яснее ясного: враг на пороге.
С той ночи на Северной стороне не прекращались бои. Среди тех, кто первым встретил врага на подступах к городу, были находившиеся там зенитчики противовоздушной обороны. Мысленно мы были с ними каждый час, каждый миг. Любыми путями — по рации и телефону, от прибывавших из штаба полка связных и тех, кто ездил за боеприпасами или продовольствием, а прежде всего от политработников — узнавали все, что происходило на Северной стороне.
Вместе со всеми однополчанами мы тяжело пережили гибель 217-й батареи старшего лейтенанта И. И. Коваленко. 1 ноября зенитчики батареи остановили на Симферопольском шоссе вражескую танковую колонну и уничтожили около десятка машин. Разъяренный неудачей противник направил на горстку храбрецов, обслуживавших четыре орудия, целую свору пикировщиков. Несмотря на потери, они сбросили на батарею фугасные бомбы и вывели из строя три орудия. Но четвертое, не сдаваясь, продолжало бить по врагу до последнего снаряда.
Так же стойко сражалась с наседающими фашистами с 1 по 4 ноября 218-я батарея старшего лейтенанта [40] И. А. Попирайко. Зенитчики то отгоняли кружащие над позицией вражеские самолеты, то разворачивали стволы и прямой наводкой били по танкам и пехоте. Было сбито два самолета, уничтожено более сотни фашистов. Под покровом ночи смельчаки ушли на новое место, предоставив противнику возможность поливать огнем опустевшую позицию.
Вскоре и мы ощутили на себе напор наседающих фашистов. Вражеские самолеты, накатываясь волна за волной, неистово стремились прорваться к Малахову кургану, где находилась позиция батареи капитана А. П. Матюхина. Но всякий раз непреодолимой преградой на их пути вставала наша 54-я. Вывести из строя корабельные пушки Матюхина не удавалось, и тогда гитлеровцы всю свою злобу выплеснули на нас, стремясь во что бы то ни стало сломить, уничтожить батарею. Однако вражеская авиация несла значительные потери, а потому гитлеровцы обрушили на нас тяжелые снаряды дальнобойной артиллерии. Взрывы буквально перепахивали позицию, но не напрасно мы еще в сентябре так яростно вгрызались в землю.
Нельзя было не заметить, что чаще всего обстрелы совпадали со сменой караулов, дежурств, раздачей пищи, одним словом, фашисты стреляли по скоплениям людей. Выходит, наша позиция просматривалась.
Мы приняли решение: днем без особой надобности на открытой местности не показываться, упростить развод караула, смену дежурств. Конечно, я понимал, что все это лишь полумеры. Посоветовавшись с Корбутом и Сюсюрой, решил также по-новому замаскировать позицию.
Не простое это дело — маскировка. Особенно на холме, на открытой, по сути, безлесой местности. Помогла инженерная смекалка старшины группы комендоров Филиппа Бурлаки и незаурядный талант художника — трубочного Георгия Воробьева. Поколдовали они над листом бумаги, и в перерывах между боями, конечно, началась работа.
Все помещения покрыли хворостом, подсыпали глины и желтовато-серого песка, а сверху на колышках натянули огромную маскировочную сеть.
По-новому раскопали и замаскировали траншейные ходы, оборудовали в них удобные ниши для огневых [41] точек, боекомплекта, сделали запасные выходы — одним словом, приспособили все для круговой обороны. Отныне и землянки, и ходы сообщения не только издали в стереотрубу — вблизи не сразу заметишь.
Уже через день-другой вражеские артиллерийские налеты утратили свою систематичность, прицельную точность, а в конечном счете и интенсивность. Да, многому приходилось учиться в ходе войны и главное — делать своевременные выводы из любого урока!
...Устав после круглосуточных боев, я перед рассветом задремал как-то прямо на КП. За небом продолжали бдительно наблюдать два разведчика с дальномерщиком и дежурные у орудий. Но буквально через несколько минут от ПУАЗО донеслось: «С северо-запада шум моторов». Значит, опять идет группа самолетов. Тут же командую: «К бою!». И вот уже дальномер, определяя высоту, разворачивается. Занимают свои места орудийные расчеты. Звучит голос Виктора Покровского: «Есть цель!».
— Заградительным — по самолетам! Высота — 30, темп — 5. Огонь! — И земля вздрагивает от дружных залпов.
Открывают огонь и наши соседи — 927-я батарея лейтенанта Г. В. Корзуна. «Юнкерсы» рассредоточиваются, а один неожиданно устремляется прямо на нас. Вот от него отделяется плотная цепочка бомб. Лететь им остается 27—30 секунд, но они кажутся вечностью. Наконец, земля сотрясается от мощных взрывов. В бруствер КП врезаются осколки металла, летит и сыплется щебень.
Однако зенитки срабатывают четко: бьют интенсивно и точно, удерживая самолеты противника на расстоянии. Расчет Полтавца затеял настоящую охоту на наглеца, атакующего батарею. Вот совсем рядом с ним вспухает белое облачко разрыва. Летчик не выдерживает, и «юнкерс» взмывает вверх — подальше от нас. Но в это же время другой самолет пикирует на батарею, сбрасывая свой смертоносный груз. Вот уже отчетливо видны приближающиеся растущие черные конусы осколочно-фугасных бомб. Еще миг, и все обволакивается дымом. Огненный смерч пронесся по позиции. Людей засыпало землей, каменной пылью. Но хлопцы держатся. От орудий ни на шаг. [42]
Теперь уже все стволы батареи нацелены на двух «крестоносцев». Букеты зенитных разрывов приближаются к ним все ближе.
Наконец очередной залп угодил в цель. Один из двух моторов «юнкерса» сразу глохнет. Тяжело развернувшись, фашист делает попытку на втором двигателе тянуть дальше. Но далеко ему не уйти! Уже после боя мы нашли осколки разбитой рации, остатки турельного пулемета. Летчик, видимо пытаясь удрать на бреющем, облегчал машину. Не получилось — «юнкерс» врезался в холм.
Наступившая тишина звоном отдает в ушах. В первый момент кажется — пронесло: зенитки на месте, слева от КП темнеет пулемет. Но за спиной вдруг слышатся приглушенные стоны, и мы бросаемся туда. На месте склада боеприпасов зияет огромная воронка. Неразорвавшаяся полутонка своей массой пробила перекрытие и все разворотила. Кусками бетона и обломками камня придавило подносчиков снарядов.
В ход пошли лопаты, кирки, штыки, ножи. До крови срывая ногти, разгребаем проход в завале. Вот показалась чья-то окровавленная рука, и все заработали еще быстрее. Первым осторожно извлекли Павла Анохина. Он без сознания. Потом Виктор Покровский бережно принимает на руки безжизненное тело своего друга сержанта Горошко. Оба бойца пришли к нам в октябре и крепко сдружились. Там, под обломками, еще остались люди, и мы яростно продолжаем разгребать завал.
— Бросай копать, братва! — вдруг совсем близко, из-под земли, раздается голос краснофлотца Ульченко. — Видите, снова кружат! Бей гадов, а мы подождем. Не упусти, братва!
Зенитчики устремляются к орудиям. Виктор, прикрыв лицо друга бескозыркой, тоже спешит к ПУАЗО. У склада остаются бойцы хозотделения, связисты и Корбут. Они ни на минуту не останавливаются, действуя лопатами.
Мы отгоняем вражеских пикировщиков. А из завала выносят еще двух погибших — совсем молодые парни, всего пару дней назад прибывшие на батарею. Последним наружу выбирается Ульченко.
— Отогнали? — спрашивает удивительно спокойно. Узнав результат, бормочет: — Все путем, — и устало [43] отмахивается от Жушмана, который порывается его осмотреть. — Порядок. Еще повоюем.
Лишь теперь замечаю, что тельняшка у него на груди набухла от крови. И когда за Анохиным прибывает санитарная машина, мы с Жушманом почти силой вталкиваем туда и Ульченко.
Утром позвонил в госпиталь и узнал тяжелую весть: Анохин умер, не приходя в сознание. Не стало и Ульченко. Оказалось, брусок от снарядного ящика буквально пронзил его грудь. Когда брусок извлекли, Ульченко сразу же умер, не проронив ни стона.
Тяжело переживали зенитчики батареи первые утраты. На следующий день мы похоронили погибших на кладбище Корабельной стороны, почти впритык примыкающему к нашей позиции. Тогда я сказал впервые, и это стало потом традицией:
— Залп в память погибших — только по неприятелю! Враг у ворот города. Пусть каждый снаряд и пуля найдут своего фашиста! В этом наш долг перед павшими, перед родным Севастополем.
Да, тяжело для нас начинался ноябрь. Это был первый предпринятый гитлеровцами штурм Севастополя. Но мы знали: тем, кто на Северной стороне, еще тяжелее.
Нелегкие испытания выпали на долю батареи моего друга Георгия Воловика, защищавшей Качинский аэродром. Ее задача была особенно ответственна еще и потому, что обороняющийся Севастополь располагал слишком малочисленным парком самолетов.
Когда в небо взмывали наши соколы, зенитчики всячески старались помочь им, защитить от «мессеров». И если, пролетая над батареей, летчик сбрасывал газ и на малой высоте приветственно покачивал крыльями, что означало: «Спасибо, зенитчики! Все в порядке!», — это было для нас высшей наградой.
Батарейцы, как правило, вели счет нашим самолетам, отправляющимся на задание, и с тревогой пересчитывали их на обратном пути. А зенитчиков Воловика я бы сравнил с авиамеханиками, которые справедливо полагали: страшна не работа — пусть самая трудная, а ожидание — вернется ли с задания «твой». У Воловика «своими» были все краснозвездные «пешки», «ишачки» и «миги» с Качинского аэродрома. [44]
Еще в начале ноября в мощный морской бинокль я наблюдал возвращавшееся на Качинский аэродром звено «петляковых». Они уже разворачивались на посадку, когда из-за туч вынырнули три «мессера». Букеты снарядных разрывов запрыгали вокруг фашистских истребителей. Ясно было: бьет 553-я. Гитлеровцы, решив не рисковать, отвернули.
Понимая, что аэродром защищен и защищен надежно, противник бросил на зенитчиков большую группу Хе-111. В последних лучах заходящего солнца хищно поблескивали их акульи силуэты с двумя кружками моторов. Я невольно попытался прикинуть в уме их маневр, ибо до полной темноты было еще далеко. Тучи высоко — более 10 тысяч метров. Пройти над ними вряд ли им удастся. Обойти облака они тоже не решатся: горючего не хватит на обратный путь. Значит, будут атаковать с горизонтального полета. Я был уверен, что Воловик рассуждает так же. Мой друг был талантливым инженером, кандидатом технических наук.
Стоило бомбардировщикам выстроиться для атаки, как дружно ударили зенитки Воловика. Снаряды разорвались за самолетами, но к следующему залпу командир успел произвести корректировку. Разноцветные трассы попали в самую гущу, нарушили строй. «Хейнкели» стали уходить в сторону моря.
Самолеты больше не появлялись, но в секторе Качинского аэродрома еще долго полыхали зарницы взрывов, доносились лязг и уханье — зенитчики вели бой с танками. Вскоре все стихло. Что означала эта напряженная тишина? Удалось ли отбиться?
Наутро Леня Старостин, успевший привезти все необходимое для батареи, сообщил: батарея отразила танковую атаку и без потерь сменила место.
Подробности этих событий стали известны позже.
...Разворачивались быстро и скрытно. Утром ожидали продвижения вражеских танков. Они могли идти лишь по шоссе: лощина по одну сторону дороги была заминирована, а по другую возвышался довольно крутой склон — танкам явно не по зубам.
На рассвете над Мамашаем повисла «рама». Но вскоре двухфюзеляжное чудовище задымило и взорвалось где-то в горах. Это была работа батарейцев Воловика.
Самолеты над позицией больше не появлялись, зато [45] полезли танки, за броней которых укрывалась мотопехота. Весь день батарея вела интенсивный огонь. Были раненые и убитые. Воловик был также ранен в голову, но с переднего края не ушел, пока батарею не отвели на запасную позицию.
В те дни фашисты атаковали ожесточенно, на разных участках. Они порывались смять нашу оборону и во что бы то ни стало ворваться в город еще до 7 ноября — испортить нам праздник.
Но это был наш день! И мы привыкли встречать его достойно. Сейчас это означало — остановить, не пропустить врага в Севастополь. И мы не пропустили.
Пусть не так весело, как обычно, отмечали мы 24-ю годовщину Октября. Но в этот день все как один повторяли слова: «Наше дело правое — победа будет за нами!».
Побратимы
Утром 7 ноября батарея выглядела празднично: у входа в землянку Ленинской комнаты на ветру развевалось красное знамя. Кумачовые флажки весело трепетали на каждом орудии, у пулемета, возле восстановленного склада боеприпасов, на камбузе. На выпущенном комсомольцами боевом листке ярко пламенел лозунг: «По врагам Октябрьской революции — огонь!».
Именно так, не по уставу, отдал я команду, как только появились первые вражеские бомбардировщики. А они в этот день особенно неистовствовали. Звеньями, группами стремились к городу. Рвались к Севастополю вражеские танки, мотопехота. Со стороны Мамашая и Дуванкоя, Мекензии и Балаклавы доносились на Камчатский люнет отголоски боев.
Особенно тяжело было нашей морской пехоте. Я говорю «нашей» не только потому, что все защитники Севастополя были побратимами, но и потому, что многие зенитчики 54-й тоже сражались в рядах морской пехоты. Когда из моряков формировались сухопутные части, наша батарея отрядила туда группу боевых комсомольцев. Засунув поглубже под бушлаты бескозырки, они ушли громить врага на Северную сторону.
В 8 часов утра, когда праздничный день лишь вступал в свои права, а зенитки уже на полную мощь вели [46] огонь, я увидел Корбута с комсоргом Водяницким. Они что-то поспешно мастерили у радиорубки. Присмотрелся — прилаживают громкоговоритель.
В наступившей тишине вдруг прозвучал голос столицы, и это потрясло всех нас: враг под стенами Москвы, а тут мы слышим репортаж с Красной площади. Перед Мавзолеем Ленина, как всегда в этот праздничный день, проходит военный парад.
Затаив дыхание, мы, не отходя от орудий, слушали речь Верховного Главнокомандующего. Голос Сталина звучал твердо и уреренно. И эта уверенность передалась нам.
«Разве можно сомневаться в том, что мы можем и должны победить немецких захватчиков?» — доносилось из репродуктора. Казалось, Москва обращается непосредственно к нам, защитникам черноморской твердыни. Что же, мы ответим делом, ответим яростным и беспощадным огнем по ненавистному врагу.
Дослушать до конца передачу не удалось. Волна вражеских пикировщиков подползала к Севастополю. Большая их группа повернула в сторону Сапун-горы, где на бывших наших позициях действовала батарея А. С. Белого. Надо было выручать друзей. Грянули наши пушки и одновременно прогремели залпы с огневых позиций других батарей. Со всех севастопольских высот летели навстречу врагу снаряды, чтобы единым огненным ударом поразить рвущиеся к городу бомбардировщики. Огонь был настолько плотным, что гитлеровцы отвернули. Так мы добыли себе возможность дослушать трансляцию с Красной площади. И услышали: «Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина. За полный разгром немецких захватчиков! Смерть немецким оккупантам! Да здравствует наша славная Родина, ее свобода, ее независимость. Под знаменем Ленина — вперед, к победе!»
Из громкоговорителя уже лилась музыка, а мы все еще молчали, переживая услышанное. Каждый по-своему представлял себе сегодняшнюю Москву, и я уверен — каждый понимал особую значимость этого парада. Не только для тех, кто прямо с Красной площади уходил в бой. Для нас, находившихся за тысячи километров от столицы, парад означал главное: Москва стоит и будет стоять! А пока есть Москва, будем и мы. Мы слышим голос столицы, а она — биение наших [47] сердец. Чувствует нашу решимость, принимает нашу безмолвную клятву.
Я метнулся к телефону и связался с комбатом 926-й Анатолием Белым:
— Толя, слыхал?! Что скажешь?
— Эх, Женя, скажу одно: хорошо все-таки жить! Но жить с этими гадами на одной земле не могу. Бить их буду так, как сегодня. До конца! До победы! — в голосе Анатолия звучала такая неистребимая злость, что я невольно представил себе его потемневшие голубые глаза на энергичном, по-юношески округлом лице.
Этот будет бить — метко и яростно! О комбате Белом все говорили: и черта не боится. За лихость и излишний риск ему не раз доставалось от командира дивизиона, комполка и комиссара. Быстрый на решения, он мгновенно схватывал, оценивал все сложности обстановки, действовал грамотно и решительно.
— Кончаю, — неожиданно прервал разговор Белый. — Минометы залаяли... — и в трубке щелкнуло.
Я понял, что, не добравшись до батареи с воздуха, фашисты пробуют уничтожить ее наземными средствами. Высота 241,5 — так на военных картах обозначалась Сапун-гора — неприступной крепостью встала на пути врага, рвущегося к городу.
К вечеру, когда обстрел немного стих, я с разрешения командира дивизиона помчался в батарею Белого. А там шла спокойная работа — зенитчики приводили в порядок позицию, которую враг в тот день буквально забросал минами. На батарее вспыхнул пожар — загорелись ящики с боеприпасами. Захлебываясь от пережитого, Анатолий не без гордости рассказывал:
— Ящики горят. Еще немного — и конец. Так Володя Пименов с себя шинель — раз и на ящик. За ним и другие постаскивали все, что можно. Потушили! А мины все плямкают. Надоело! Развернули пушки и как дали им! Теперь у них не минометы, а мимометы. Вот так, брат. Запомнят гады наш праздник!..
А вскоре я опять звонил Белому, поздравлял с двумя сбитыми самолетами.
Ожесточенные бои, которые враг навязал нам 7 ноября, длились три дня. Фашисты ничего не добились. Им не удалось прорваться к городу. Лишь в районе Дуванкоя и Черкез-Кермена они немного потеснили наши войска. Не смог враг сдержать Приморскую армию, [48] которая с боями прорывалась к Севастополю, чтобы пополнить ряды его защитников. 9 ноября основные сипы Приморской вошли в Севастополь.
Город защищался героически. И рождались легенды похожие на правду, и передавались из уст в уста подлинные факты, похожие на легенды.
Так, 8 ноября к нам дошла весть о героическом подвиге моряков, которые преградили путь вражеской танковой колонне. Как смогли легковооруженные люди остановить грозные бронированные машины? Это казалось невероятным, было похоже на легенду. Но вскоре командир и комиссар полка, невзирая на сложность обстановки, собрали парторгов и комсоргов дивизионов и батарей на совещание, и мы во всех подробностях узнали о подвиге пятерых моряков. Действительность превзошла легенду.
...Группа морских пехотинцев, возглавляемая политруком Николаем Фильченковым, заняла оборону у подножия высоты 104,3 на шоссе в долине Бельбек. С Фильченковым было четверо комсомольцев — Иван Красносельский, Даниил Одинцов, Юрий Паршин и Василий Цибулько. Вооружение — пулемет, винтовки, гранаты и бутылки с горючей смесью.
Семь тяжелых танков двигались по шоссе. Черноморцы подорвали три из них, остальные отошли. Несколько часов враг не мог прийти в себя от такой дерзости. А затем бросил против горсточки смельчаков 15 машин. Четыре объятых пламенем танка застыли на подступах к позиции. Кончились патроны. Смертельно ранены двое из пятерых. А бронированные чудовища ползут вперед. И тогда политрук Фильченков, обвязавшись гранатами, бросился под гусеницы головной машины. Гитлеровцы продолжали атаку. И подвиг политрука повторили Одинцов и Паршин.
Подоспевшие морские пехотинцы обратили фашистов в бегство. На месте неравной схватки они нашли смертельно раненного Цибулько, который, ненадолго придя в себя, успел рассказать о подвиге своих товарищей. На следующий день Севастополь, а вскоре и вся страна узнали о подвиге моряков-побратимов.
Побратимы! Вслушайтесь в это слово. Звучит в нем и брат, и рать! Мы действительно принимали близко к сердцу и славу, и горечь своих боевых братьев: победы [49] зенитчиков Белого и Воловика, героический подвиг пятерых матросов. Их имена остались в наших сердцах навсегда. Навечно.
Ах, война, что ты, подлая, сделала...
Кто сейчас не знает этих щемящих душу строк Булата Окуджавы? Они волнуют, рождают воспоминания и раздумья. Ведь это не просто поэтическое произведение, а сама жизнь, подслушанная поэтом.
А еще раньше, в далеком сорок первом, я услышал такие слова от старика-севастопольца. Вот как это было.
...11 ноября враг перешел в яростное наступление. Севастопольский гарнизон сражался отчаянно. Нелегко приходилось и зенитчикам. По приказу командующего флотом основные силы ПВО были перебазированы на Кавказ. А враг наседал и с воздуха, и с суши.
Погода в середине ноября выдалась безоблачная. А ночью холодные осенние звезды, казалось, приближались к земле и зависали над головой. К 23 часам я обычно находился на своем КП — фашисты, будто по расписанию, всегда «жаловали» к нам именно в это время.
...В ожидании телефонного звонка с КП дивизиона — именно так подавался сигнал к бою — я вглядывался в небо, прислушивался. В такую погоду враг может подобраться к цели почти неслышно. Поднимется повыше и, приглушив моторы, спланирует на нас или же на Малахов курган. Пока получишь приказ, скомандуешь, пока развернутся орудия и так далее, он уже успеет и приладиться, и отбомбиться. Так оно и получилось на сей раз.
Телефонный звонок прозвучал одновременно с сигналом нашего разведчика. Фашисты будто решили подтвердить мои предположения. Но как ни старались подкрасться незамеченными, все же, чтобы сохранить небольшую высоту, им пришлось выжать газ, добавить обороты. Этих секунд и хватило для того, чтобы засечь «лапотников» — так презрительно краснофлотцы называли вражеские бомбардировщики Ю-87. У них были неубирающиеся шасси, и при пикировании колеса отдаленно напоминали ноги, обутые в лапти. И что характерно — прозвище это было в ходу на всех фронтах. Точно так же, как бомбардировщик Ю-88 обычно называли [50] «музыкантом» за противный, пронзительный вой который он издавал при пикировании. Неуклюжий Хе-111 из-за своеобразной формы фюзеляжа окрестили «горбылем». А «Фокке-Вульф-189» — двухфюзеляжный самолет-разведчик — называли «рамой» и даже «бельмом».
Так вот, когда «лапотники» обнаружили себя, вспыхнули прожекторы и длинные скользящие лучи уперлись в группу, высветив сразу несколько силуэтов, идущих курсом на Малахов курган. Зенитчики тут же мощным заградительным огнем отбросили их в сторону. Но следующая волна навалилась на батарею.
Не успели орудия развернуться, как один «юнкерс» спикировал прямо на нас, сбросив термитные «зажигалки». Они ярко вспыхнули, осветив все вокруг. Одновременно три «хейнкеля» пронеслись над нами.
Позиция полыхала. Большинство орудийных номеров остались на местах, лишь несколько человек метнулись тушить пожар. Борьбу с огнем возглавил Корбут. Зенитки продолжали стрельбу.
Командир взвода управления младший лейтенант Валентин Сомов тоже вывел почти всех своих телефонистов, радистов и торопливо, хоть и как всегда негромко, приговаривал:
— Быстрее, ребята, быстрее, горит ведь. Надо нажать.
А вокруг было видно будто днем. Пламя осветило и весь Малахов курган. Взглянув туда, я увидел орудия матюхинской батареи, изрыгавшие из стволов снопы огня. Отчетливо виден и памятник Корнилову. Казалось, отважный адмирал хочет подняться, чтобы уже не своим воинам, а нам сказать те последние слова, что высечены золотом на пьедестале: «Отстаивайте же Севастополь».
Я заметил, что людей на батарее как будто прибавилось. Зенитчики занимались своим делом, а женщины, старики, дети — жители Корабельной стороны — деловито, не обращая внимания на бомбежку и обстрел, поднимались по склону с тяжелыми ведрами, действовали лопатами, забрасывая огонь песком. Мимо меня прошмыгнул юркий мальчишка, согнувшийся под тяжестью огромного ведра.
— Зачем же ты так много набрал? — сочувственно спросил Сомов. [51]
— Ничего, дядя. Мне сестра помогает. Она еще там, набирает воду! — высоким голоском ответил мальчик и, остановившись рядом с Валентином, стал заливать огонь.
С виду ему было лет восемь. Вот тогда я и услыхал слова, запавшие мне в душу на многие годы:
— Ах, война, что ж ты, подлая, делаешь... Дай, внучек, я помогу. — И откуда-то появившийся старик забрал из рук мальчонки тяжелое ведро.
Я поблагодарил людей за помощь, и меня неожиданно позвали к телефону. Так я и не успел узнать имя мальчика. Но позднее, увидев в газете фотографию пионеров Вити и Веры Снитко, награжденных медалью «За боевые заслуги» за борьбу с «зажигалками», сразу вспомнил тех малышей на батарее.
А город живет
Враг наседал по всей линии фронта, растянувшейся на 46 километров, пытаясь прорваться близ хутора Мекензия и в районе Аранчи, через Балаклаву и Ялтинское шоссе. Штурм был отбит, но положение оставалось серьезным: сухопутные рубежи Севастополя были блокированы со всех сторон.
Военный совет Черноморского флота призвал всех защитников города превратить Севастополь в неприступную крепость. В связи с этим 12 ноября я собрал батарейцев. С того памятного митинга 22 июня, когда мы узнали о начале войны, личный состав 54-й батареи собирался впервые. Я зачитал обращение. Первым взял слово политрук:
— Трудно сейчас нам. Но не легче тем, кто обороняет Москву. Мы здесь вместе с ними тоже обороняем столицу и поэтому должны выстоять. Каждый из нас должен сражаться за отделение, а коммунист — за взвод. Сейчас самое страшное — повернуться к врагу спиной. Лучше умереть. Но мы живы, мы сражаемся за Севастополь, за Москву — и нам надо победить!
А потом заговорил комсорг Степан Водяницкий:
— Я хочу рассказать о комсомольцах 10-й батареи береговой обороны, которые первыми откликнулись на обращение Военного совета. Вот что они говорят: «Дадим мощный черноморский отпор врагу! Ни шагу назад! Каждый должен драться до последнего вздоха... [52] Пусть подступы к городу труда и обороны станут могилой для проклятых гитлеровских бандитов!». Вы знаете, как мужественно сражаются артиллеристы капитана Матушенко. Они на передовом рубеже. В самом огненном пекле, — голос комсорга зазвенел металлом. — Мы тоже дружным и метким огнем по врагу ответили на призыв товарищей. Потому что, если нам говорят: «Ни шагу назад!», если надо биться до последней капли крови, то комсомол всегда — за!
Больше никто не успел выступить. С дивизионного КП сообщили: к городу приближается большая группа бомбардировщиков. Все заняли места. Со своего КП слышу вдали однообразное, характерное урчание; определяю: Ю-88. Вот звук становится глуше, значит, вошли в облачность. Самолетов не видно, но Макар Бондарь, наводчик по углу возвышения, выдает данные соответственно высоте облаков. И Георгий Буржуев, наводчик по азимуту, ориентирует на разрывы в тучах.
Гул тем временем нарастает и вскоре становится нестерпимым. В небе — целая армада фашистских бомбардировщиков. Пробую посчитать — выходит более двадцати. Курс держат на Главную базу, где стоят корабли.
Командую: «По самолетам — огонь!» Снаряды попадают в облачное окно, но «юнкерсы» успевают проскочить. Залп следует за залпом. И не только с Камчатского люнета. Заговорили орудия других батарей. Все небо в зенитных вспышках.
Стараясь уйти из-под обстрела, фашисты забираются все выше. Зенитки накалились, а конца бою не видно.
Вступают в дело береговые, корабельные орудия, и все же бомбы градом сыпятся на базу. Сделав свое черное дело, «юнкерсы» уходят в сторону моря.
Злость, опустошенность переполняют душу. Несколько бомб угодило в крейсер «Червона Украiна». Корабль спасти не удалось. Личный состав, вооружение — все переведено на берег.
Телефонный звонок извещает об очередном налете авиации. По тому, как застыли у орудий воины, понимаю: переживают не меньше моего.
На этот раз идут «Хейнкели-111». На подходе к городу «тройки» рассыпаются веером, и одна из них оказывается в нашем секторе обстрела. Вижу, как ведущий [53] обоими «носами» вгрызается в дыряво-влажные тучи. Он то теряется в них, то появляется вновь.
Я сразу разгадал маневр врага. Идет на заданную точку. Боится сбиться с курса, чтобы не отбомбиться где попало. Этот уже «наш». Я почти физически ощущаю, как залп наших зениток уничтожит его.
— Огонь! — выдыхаю будто с разбега и рукой рублю воздух.
Зенитки бьют в унисон, но разрывы ложатся выше цели. С ПУАЗО дают поправку, и вспышки приближаются. Вдруг раздается звучный треск.
Самолет не задымил и не загорелся. Он просто развалился в воздухе. Это была не только победа — наша месть за крейсер, за прошлую неудачу.
Гибель крейсера «Червона Украiна» и еще нескольких кораблей в предыдущие дни вынудила командование флота прибегнуть к крайней мере. Отныне в Севастопольской бухте корабли не задерживались. Если они приходили вечером, то, выполнив свои боевые задачи, на рассвете снимались с якоря и возвращались на Кавказ, куда были переведены надводный и подводный флот, авиация. Туда же был перебазирован и штаб Черноморского флота со всеми службами, включая ПВО.
Защитой города отныне руководил штаб Севастопольского оборонительного района (СОР), который постоянно взаимодействовал с городским комитетом обороны. Иначе и быть не могло. Ведь фронт и тыл в Севастополе стали неотделимы, органически едины. Да и само понятие «тыл» здесь, в городе, приобрело весьма относительный характер. Враг стоял на пороге, но войти в город не мог.
В эти труднейшие для Севастополя дни единство армии, флота с городским населением стало еще более органичным, тесным, неразрывным. Тому во многом способствовало постановление бюро Севастопольского горкома партии об укреплении связи с воинскими частями, обороняющими город.
Севастопольцы и прежде не забывали защитников родного города. Теперь и на 54-ю батарею, и в другие подразделения все чаще стали приезжать агитаторы и лекторы, артисты и киномеханики, представители производства. Расскажут о своей работе, расспросят о наших нуждах и, разумеется, пригласят к себе. [54]
Когда появлялась возможность, мы неизменно откликались на такие приглашения. Воинов принимали как самых дорогих гостей. Возвратившись, они подробно рассказывали, что видели, с кем познакомились, вспоминали, с каким вниманием слушали их в цехах. Если на минуту-другую рабочие отходили от станков — что бывало очень редко, — то без дела не сидели: в руках у женщин сразу же появлялось вязанье и шитье — солдатские рукавицы, шапки, носки.
Севастополь сражался не на жизнь, а на смерть. И одновременно работал самоотверженно, напряженно. С Большой земли прибывало оборудование, и буквально под огнем вступали в строй новые предприятия.
В сложнейших условиях осады, благодаря невероятным усилиям горкома партии, рабочих и инженеров, был введен в эксплуатацию и стал выдавать военную продукцию спецкомбинат № 1, основные цехи которого размещались в подземных штольнях Северной бухты. Когда первые минометы, мины, гранаты начали укладывать в ящики с неизменной надписью «Подарок Гитлеру», то прежде всего поздравляли секретаря горкома партии по промышленности А. А. Сарину. Антонина Алексеевна дневала и ночевала на комбинате. К ней шли со всеми нуждами, запросами, и она добывала, доставала, находила, организовывала. Очень большую пользу делу сослужили ее энергия и огромный авторитет у севастопольцев.
Горком партии, городской комитет обороны сделали все возможное, чтобы главные промышленные объекты, школы, больницы, клубы, даже часть жилья перевести под землю. Постановлением бюро горкома партии была создана специальная комиссия по работе в убежищах. Всю эту работу проводили старики, дети, инвалиды и особенно женщины.
Севастопольские женщины! Всю свою энергию, волю, жизнелюбие они отдавали борьбе, фронту. Шили и вязали, чинили и стирали, кормили и лечили.
К нам на батарею чаще всего приходили женщины Корабельной стороны. Приносили зелень и фрукты, забирали белье. Наутро, пусть даже ночь напролет кружат и бомбят фашисты, мы получали белье выстиранным, выглаженным и починенным. А еще нам приносили подарки и очень огорчались, когда мы отказывались от теплых вещей. Мы же показывали нашу баталерку [55] (так на флоте называют каптерку), где у запасливого старшины — им по совместительству был наш комсорг Степан Водяницкий — находилось все необходимое для батарейцев.
Ребятишек, приходивших с матерями, мы одаривали колотым сахаром и, что было особенно им дорого, — звездочками. Мальчишки постарше в придачу получали еще и осколки от мин и снарядов, плексиглас с разбитых немецких самолетов.
Массированным налетом, предпринятым 12 ноября, фашисты надеялись разрушить весь город. На самом же деле пострадало лишь несколько зданий. Город жил. Несгибаемый Севастополь трудился не покладая рук. И на передовой, и в «тылу» Севастополь стоял насмерть.
Почти детективная история
Наконец-то у нас появилась возможность отоспаться. В отличие от предыдущих месяцев в конце ноября фашисты совершали налеты в основном в светлое время суток. Правда, минопостановщики пробовали прорываться и ночью, но чаще всего со стороны моря. Конечно, мы были начеку. И все же...
Спал я час-другой, не более. Когда почувствовал, что кто-то меня тормошит, вскочил, не совсем понимая, что к чему. Передо мной стоял кок Авакян.
— Товарищ командир, я шпиона поймал.
«Началось, — подумал я недовольно. — Теперь каждый день будут ловить».
Дело в том, что недавно наши ребята уже поймали вражеского лазутчика. После того как 29 октября Военный совет флота объявил Севастополь на осадном положении, 30 октября в газете «Маяк коммуны» было опубликовано «Обращение городского комитета обороны», которое призывало всех быть бдительными, разоблачать шпионов и диверсантов, провокаторов, которые сеют панику, распространяют ложные слухи. Мера была очень своевременной, так как в городе действительно появились вражеские лазутчики. По радио передавали, как один паренек заметил около стены Морского завода подозрительного субъекта, записывающего что-то в блокнот. Увидев, что за ним наблюдают, человек попытался [56] скрыться. Но паренек с помощью взрослых задержал его. Оказалось, вражеский лазутчик.
Тогда и у нас на батарее появился боевой листок, поместивший текст обращения. Еще не успела высохнуть краска, как мне доложили: когда в сумерках к городу приближались вражеские бомбардировщики, наши наблюдатели заметили со стороны Воронцовой горы частые и яркие вспышки, похожие на мигание карманного фонарика. Решил: надо проверить.
Дал Валентину Сомову в помощь двух могучих матросов — Леонида Давыдовского да Ивана Шулику — и отправил туда.
— Вы только не вздумайте в горах шуметь, — предупреждаю па всякий случай. — Ползком, тихонько. Еще неизвестно, сколько их. И вообще...
Хлопцы молча кивают и исчезают во тьме. Я пристально стал всматриваться в ту сторону. То мне казалось, что там опять мигает, то ловил себя на том, что просто рябит в глазах. Проходит полчаса, час... Наконец появились. Впереди шагал огромный детина, туго обкрученный матросскими ремнями. Сомов выложил всю его экипировку: парабеллум, гранаты, несколько специальных фонариков — легких, небольших, по дающих яркий свет. В вещмешке — краюха хлеба, банка тушонки, три луковицы. А еще маленькая, портативная рация. Сигнальщик? Или птица покрупнее? Пока связывался с дивизионом, лазутчика укрыли в землянке. Выставили часовых. Потом прибыла машина и увезла нашу «добычу», а наутро нам зачитали благодарность командования полка...
Интересно, каким будет сегодняшний сюрприз?
— А тебе не приснилось? — недовольно покосился я на кока.
— Как приснилось? Почему приснилось? — начинает закипать Ашот. — Понимаете, товарищ командир, я на камбуз шел, тихо шел. Возле черного камня смотрю — идет. Нет, не идет — как кошка, крадется. Аж согнулся. Будто я в темноте не вижу. Кричу: «Стой, кто идет!», а он бежать. Зачем бежать? Если свой — не беги, стой, скажи, кто такой. А тут как раз часовой — Леня Маяк — хвать его и держит. Разрешите привести! — немного поостыв, но все еще обиженно заканчивает Ашот. [57]
— Давай, — бросаю неохотно, сгоняя с себя последние остатки сна.
Вводят невысокого стройного лейтенанта с черными петлицами инженерных войск на вороте гимнастерки. Взгляд цепкий, пронзительный, но в общем спокойный. Молчит, ждет вопросов.
— Кто вы? — спрашиваю негромко.
— Лейтенант Михай Боцу, — отвечает глуховатым голосом и протягивает командирскую книжку.
— Как попали в наше расположение?
— Случайно. Видите ли, мы недавно в Севастополе. Пробивались из Одессы. Этой ночью переходили на новую позицию. Я отошел чуток в сторону и вот... заблудился.
Чувствую — ложь, хоть и правдоподобно закручена. Да и говорит очень медленно, будто подбирая слова, с еле уловимым незнакомым акцентом. Боцу! Наверное, из Молдавии, подумал я и тут же, отойдя в сторону, приказываю привести наших молдаван — Петря Реву и Богдана Байдануцу.
— Поговорите с земляком, — сказал им, когда они вошли.
— Норок, бадя лейтенант! {3} — обратился к незнакомцу Богдан.
— Но-о-рок, — протянул тот, и впервые в глазах мелькнула тревога.
— Ты расспроси его поподробнее. Откуда, мол, родом, где бывал. Одним словом, прощупай по-своему.
Богдан зачастил по-молдавски. Лейтенант ответил односложно, неохотно, как бы отмахиваясь. Вступил в разговор Петря, о чем-то спросил, и лейтенант надолго задумался.
— Он не молдаванин, товарищ командир. Он вообще не из наших мест, — обратил на меня свои терновые глаза Петря.
— Это румын, — подтвердил и Богдан к великому удовольствию Авакяна.
В штабе дивизиона, куда я опять позвонил, трубку снял Ребедайло. Сначала посмеялся:
— Вы что там, на 54-й, решили на работу в «Смерш» перейти? [58]
И уже серьезно добавил:
— Доставляйте его сами, потому что не знаю: то ли самолеты сбивать, то ли ваши детективные истории слушать.
Я не обиделся. Ведь и сам поначалу сомневался. Обыскали мы так называемого Боцу. Отобрали оружие одесскую газету месячной давности (будто специально хранил ее для убедительности), такую же, как у сигнальщика, банку консервов, хлеб, ложку и кусок мыла. Что и говорить, несколько странный багаж для лейтенанта. Я вызвал командира химотделения Василия Сидоренко и приказал доставить задержанного в штаб полка.
— Может, еще кого дать в помощь? — засомневался Корбут.
— Ничего, Василь и один управится, а в расчетах — сам знаешь — некомплект.
Я хорошо знал степенного силача Сидоренко. Не ошибся в нем, хоть и не обошлось без приключений.
Как только вышли на шоссе, «лейтенант» вдруг резко повернулся и, ухватившись за ствол карабина, рванул его на себя. Он не учел, что наш Сидоренко не то что карабин — ствол пушки мог бы удержать в своих огромных, как лопаты, руках.
Василь слегка повернул карабин, и нападающий оказался на земле. Конвоир шутя припечатал его к земле. Когда Сидоренко нам показывал, как одним лишь кулачищем все это проделал, кое-кто прижмурился.
— Конец фашисту, — констатировал Жушман. — Ты же ему все мозги вышиб. Что теперь от него узнают? Ноль целых, ноль десятых.
— Не-е, я легонько, — возражал Василий под дружный хохот товарищей.
А вечером нам опять позвонили из штаба полка и поблагодарили за бдительность. Потом всю неделю напролет коллеги-комбаты названивали — не поймали ли мы еще кого-нибудь? Да и краснофлотцы, как только наступит затишье, шутили: поймать, что ли, еще одного лазутчика, а то скучновато. Хотя, честно говоря, особенно скучать не приходилось. [59]
День как день
Фашисты неистовствовали. Наша батарея стояла как раз на их пути к Балаклаве, представлявшей собой предмет особых вожделений гитлеровцев. Начиная с 14 ноября, они беспрестанно и упорно атаковали Балаклаву. А оборону там держали стрелковые подразделения и береговая батарея № 19. Оснащенная мощными 152-миллиметровыми орудиями, батарея предназначалась для борьбы с вражескими крейсерами и эсминцами, а потому была хорошо защищена со стороны моря. Но с суши она оставалась чрезвычайно уязвимой, так как наспех возведенные земляные валы и брустверы едва ли могли заменить надежный железобетон. И все же немногочисленный гарнизон смельчаков-пушкарей под руководством капитана М. С. Драпушко самоотверженно и успешно вел борьбу именно с наземными войсками противника: танками, артиллерией, мотопехотой.
Зенитчики, расположенные в восточной части города, в том числе и мы, хорошо понимали, как тяжело приходится батарейцам 19-й, и старались помочь чем могли. Перехватывали вражеские самолеты, шедшие на Балаклаву, разворачивали орудия против мотомехчастей, прорывавшихся к бухте.
Особенно тяжелая обстановка сложилась на нашем участке фронта 16 и 17 ноября. Враг в эти дни атаковал не только днем, но и ночью. До этого по ночам беспокоила главным образом авиация, да еще беспорядочный огонь вели артиллерийские и минометные батареи.
Мы сутками не отходили от орудий. А сутки в дни гитлеровского штурма — это не просто двадцать четыре часа, это тысяча четыреста сорок минут непрерывного боя.
Фашисты и в этот раз не прошли! И, наверное, выдохнувшись, в ночь на восемнадцатое, а также на следующий день вели себя относительно спокойно.
Эту непродолжительную передышку Севастополь использовал для подготовки к новым боям. Готовились и мы, тем более, что воевать предстояло сокращенным составом. Дело в том, что мы отрядили еще пятнадцать человек в морскую пехоту. Ушли добровольцы — лучшие из лучших. И если раньше зенитчики отправлялись [60] на сборные пункты, то теперь — прямо на передний край. На указанный участок фронта.
Нет на войне ничего тяжелее расставаний, потому что нет уз прочнее фронтового братства. И было более чем грустно, когда в силу разных причин приходилось расставаться с боевыми друзьями. Перед отправкой я лично осмотрел их вещмешки, проверил снаряжение, приказал старшине заменить часть обмундирования.
Матросы последний раз обошли позицию, попрощались с товарищами. Я видел, как им совали в руки кисеты, зажигалки, портсигары, самодельные ножи с рукоятками из плексигласа — в общем всякие мелочи на память. Мы с Корбутом и Водяницким проводили добровольцев до полуторки.
— Что ж, комсомолия, — напутствовал политрук, — не посрамите 54-ю на переднем крае. Надо врага остановить!
— Да, пора уж, — откликнулся Егор Ушульный. — А то и здесь теснят, и под Москвой... Когда только отступать перестанем?
— А мы не отступаем. С боями отходим — да! Так ведь и пружина, если на нее с силой давить, сжимается. Столько фашистов штурмует Севастополь, а за каждый метр, за каждый холм расплачиваются ротами, батальонами. Да и самолетов, танков сколько уже они потеряли.
— Правильно, товарищ политрук, распрямится наша пружина. Да так ахнет, что и пятки смазать не успеют! Будут драпать до самого своего «рейха».
Это сказал молоденький подносчик снарядов. Когда потребовались добровольцы, он с Ушульным одним из первых сделал шаг вперед. Паренек пробыл у нас недолго, и фамилию я не запомнил. Росточком мал, весь какой-то петушистый. Зато какая воля, выдержка! «В любых условиях дыхание ровное, пульс, давление — в норме», — так определил его состояние Жушман, когда обследовал тех, кто уходил в морскую пехоту.
— По машинам, братва, — поторапливает Старостин. — Пожалуй, сереть начинает, а еще проскочить надо.
Ребята уехали, а я пошел в землянку бриться. Но лишь успел намылить лицо, как ворвался командир взвода управления Сомов:
— Там «юнкерc» с хвостом! [61]
— Они все с хвостом. Яснее!
— Товарищ комбат, — сразу успокоился Валентин. — Сигнальщик докладывает: к батарее приближается Ю-88 с дымным шлейфом.
— Так, понятно. Видимо, кто-то из соседей успел подбить фашиста, но не добил. Теперь это уже наша забота.
Выскакиваю из землянки и бегу к орудию Павлюка.
«Юнкерc» шел на небольшой высоте, с натугой гудя моторами. Дымный шлейф тянулся до самой земли. Павлюк вторым снарядом угодил самолету прямо в брюхо.
Команду «Отбой!» даю с чувством удовлетворения: день складывается удачно.
— А вы что, товарищ командир, резать его собрались? — всегда серьезный Павлюк на сей раз прячет улыбку в уголках тонких нервных губ.
Лишь теперь замечаю, что в руке сжимаю бритву — в землянке я начал бриться. Да и кожу, чувствую, стягивает высохшая мыльная пена. Замечаю: орудийные номера едва сдерживаются, чтобы не расхохотаться.
— Нет, дорогой, — отвечаю ему в тон по пути в землянку. — Это я бы тебе сказал: пожалуйте бриться! — если бы гада упустил.
С КП дивизиона сообщили: «юнкерc» упал в районе железнодорожного вокзала. А вскоре на батарею кто-то притащил «вещественное доказательство» — дюралевый обломок фюзеляжа, который все с удовольствием рассматривали.
Потом мы отогнали нахальное звено «хейнкелей», которое прорывалось к Малахову кургану; заградительным огнем отсекли группу, шедшую на Балаклаву.
Осенний день короток. Сумерки подкрались незаметно, а с ними и усталость.
Стою на КП. Глаза режет, будто их песком засыпало. Небо как будто спокойное, да и телефон молчит. Тишина. Но шаткая, напряженная. Что она таит в себе? Мы знаем — враг подтянул к Севастополю танки, артиллерию. Отдаленный гул долетает и к нам, на Зеленый холм. Но как трудно преодолеть усталость...
— Над вторым сектором одиночный самолет. Высота — 30, — будто сквозь вату доносится голос наблюдателя. [62]
Неужели я задремал? С дивизионного КП никаких сигналов. Прожекторов тоже не видно. Лишь луна освещает небо.
Пристально вглядываюсь туда, куда указал Николай. Вот уже и прибор засек цель, подал данные. Мы открываем огонь. После четвертого залпа с ПУАЗО докладывают: «Цель потеряна». Ни разведчики, ни наводчики ничего определенного сказать не могут — где самолет, да и был ли он?..
— Почему подняли стрельбу? — слышу в телефонной трубке голос командира дивизиона. — За день не настрелялись?
— Били по вражескому самолету, — отвечаю как можно спокойнее.
— Результаты?
— Цель потеряна.
— Голову не надо терять, — не без сарказма замечает начальство, и в трубке раздается щелчок.
Что ж, если не по форме, то по сути он прав. Не проходит и двадцати минут, как снова звонок. Из штаба полка.
— Вы только что вели огонь? — слышу голос майора Семенова.
— Так точно! — стараюсь говорить погромче, дабы не выдать моего волнения.
— Сбитый вами самолет упал в районе Казачьей бухты. — Голос Семенова теперь мне уже не кажется строгим. — Передайте личному составу батареи благодарность — за бдительность и меткость! Будете отмечены в приказе.
— Служу Советскому Союзу!
Что и говорить — приятно. В такие минуты невольно забываются огорчения. То, что недавно случилось, теперь представляется лишь мелкой неприятностью, которую удалось преодолеть. Как огорчался я, когда Старостин пешком возвратился с переднего края, куда отвозил добровольцев. Нашу видавшую виды полуторку разнесло в клочья. Мы остались «безлошадными». Тогда это казалось непоправимой бедой: ведь без машины как без рук. А новую где взять? Теперь же подумалось: и здесь найдется выход.
Обнаружили вскоре водители заброшенный, полуразобранный «газон», на котором давно никто не ездил. Поставили его у кладбища, поблизости от позиции, но [63] подальше от глаз и злых языков. Откуда-то раздобыли необходимые детали, запчасти. И чудо свершилось. Мотор заурчал, закрутились колеса. Леня, растягивая в улыбке рот до ушей, доложил:
— Полный порядок, товарищ командир. Куда доставить?. С ветерком прокачу!..
Но все это было через несколько дней. А нынешний начался и закончился сбитыми самолетами. Что ж, обычный фронтовой день. Один из тех, которые в сводках значатся очень скромно: на данном участке существенных изменений не произошло. Но для нас он был до краев наполнен боями, неожиданными радостями и печалями.
С особой горечью узнали мы о гибели Якова Иванова — отличного летчика, с которым сообща били врага, искусством и храбростью которого искренне восхищались. Но об этом расскажу подробнее.
Это наше небо
Главное дело зенитчиков, как и авиаторов, — борьба за небо. Оно их объединяет, роднит. Поэтому я как зенитчик не могут не сказать о летчиках, наших ближайших боевых друзьях. Мы постоянно взаимодействовали, и, естественно, я встречался со многими из них. Бывал на аэродромах, когда продумывали общий маневр, разрабатывали единую тактику боя.
Я думаю, что не открою секрета, если скажу, что до войны во время учений далеко не всегда ставились задачи на взаимодействие зенитной артиллерии с истребительной авиацией, хоть мы и входили в единую систему ПВО. Приходилось наверстывать в боевых условиях.
Встречался я с авиаторами и в «холодильнике» на Историческом бульваре, где их штаб и КП соседствовали с нашими. А кроме того, батарейцы многих летчиков узнавали в воздухе, по почерку: ас есть ас, его ни с кем не спутаешь.
Хорошо помню одного из них — Бориса Бабаева. Волевой, энергичный, порывистый на земле — таким он был и в воздухе. Впервые мы увидели и запомнили его в бою — имя узнали позже.
Это было еще в июле, в один из пасмурных дней, когда небо заволокли низкие рваные облака. Вскоре [64] после девяти утра появились Ме-110. Небольшими группами, по две-три машины, они с интервалами в несколько минут с разных сторон рвались к городу. Я видел как вражеское звено, пробиваясь сквозь облака, разворачивалось курсом на Сапун-гору. По слишком самоуверенному полету было ясно: гитлеровцы не заметили наших истребителей, которые в это время барражировали, находясь выше, за облаками.
Открываем огонь. Цель двойная: отсечь противника, не дать ему прорваться к Главной базе и Сапун-горе, а одновременно сигнальными трассами навести наших истребителей. Этот маневр был сообща продуман заранее.
Сработало. Светло-зеленый, похожий на кузнечика МиГ-3 стремительно атакует «мессера». Две встречные трассы полоснули небо, скрестившись, как мушкетерские шпаги. Один пунктир чистый, сияющий — нашего самолета, другой — огненный, дымный — врага.
Мы временно прекращаем огонь (это правило взаимодействия с авиацией) и вскоре переносим его на другую, словно бы зависшую на некотором удалении, тройку. Не рискуя преодолеть стену дымных разрывов, она отваливает в сторону, где ее из рук в руки «принимают» соседние батареи. Мы же вновь поворачиваем стволы туда, где продолжается воздушная дуэль. Зенитчики начеку, они готовы в любой момент огоньком поддержать нашего сокола.
А он тем временем взмывает вверх и пристраивается к противнику. Нет, это не стремление обогнать или прижать гитлеровца к земле. Истребитель будто прилип к врагу. Его пулеметные очереди целенаправленны — бьют в одну точку.
— Гляньте, — раздается чей-то удивленно-восторженный голос, — хвост отрубил!
И действительно, хвостовая часть вражеской машины, беспорядочно вращаясь, падает. Резко клюнув носом, с нарастающей скоростью за ней в землю ввинчивается фюзеляж с кабиной.
По прошествии нескольких дней тот же юркий «миг», оторвав от группы одного «хейнкеля», опять приладился к нему сбоку. Ребята шутили — пошел хвосты рубить. И не ошиблись. А когда Борис Ефимов вслух читал газетную статью «Два летчика», где рассказывалось о подвигах Бориса Бабаева, батарейцы очень жалели, что [65] в ней ничего не сказано о том эффектном маневре, который нам так понравился.
На всю жизнь запомнил я также первый виденный мною таран. Было это 28 сентября, когда мы стояли уже на Камчатском люнете.
Утро было безоблачное, солнце осветило высотки, скользило по севастопольским бухтам. Обстановка в воздухе была спокойной.
Но в 8.45 телефонист Николай Литвинов принял с дивизионного КП ориентировку: со стороны Балаклавы движется «Юнкерс-88». Высота — 7500 метров. Одиночный. Значит, разведчик.
Батарея изготовилась к бою. С дальномера и ПУАЗО доложили: «Цель есть!»
Командую: «Огонь!» — и заплясали вокруг бомбардировщика белесые облачки разрывов. Нутром я чувствовал: этот уже «наш». Но в зоне заметил пару наших истребителей. Ведущий покачал крыльями — иду, мол, в атаку. С чувством некоторой досады мы прекратили огонь. Но орудийные стволы продолжают медленно и плавно двигаться, готовые в любой момент вмешаться.
А тем временем один «ястребок», с металлическим звоном выжимая газ, старался во что бы то ни стало достать врага. Расстояние между ними сокращалось, наконец, они оказались почти рядом, и я, не выдержав, что было силы крикнул: «Стреляй же, браток, стреляй!»
Очередь, видимо, вплелась в шум моторов — выстрелов я не слышал, увидел только хрустальную струйку трассы. «Юнкерc» вздрогнул, потом его слегка качнуло. Он не отстреливался —стрелок, наверно, был ранен, но полет продолжался.
Я догадался, что и у нашего летчика вышел боезапас. Он больше не стрелял, лишь пристраивался к противнику все ближе и ближе. И вдруг, ловко сманеврировав, плоскостью резко ударил по хвостовому оперению соперника, по жирной паучьей свастике.
Сдавленное многоголосое, похожее на могучий вздох «уф-ф-ф» разнеслось над позицией. Оба самолета стали беспорядочно падать. От них отделились пять комочков — один от нашего, четыре от вражеского. Опустились на парашютах где-то в море, в стороне от нас.
На батарее стояла гнетущая тишина. В душе я себя казнил. Думалось: открой мы огонь секунд на двадцать [66] раньше — сами бы управились с вражеским разведчиком. А теперь...
Через пару часов на позицию ворвалась наша полуторка. Из нее выскочил возбужденный Леонид Старостин и, выбивая каблуками какую-то невероятную чечетку и задыхаясь, выпалил:
— Видели, видели? Как он его, гада! Плоскостью — р-раз! И в дамках!
— В дамках, в дамках, — ворчит Жушман. — А дальше где?
— Где, где! На аэродроме, конечно. Сам отвозил. Братва, что там делалось! — захлебывался Леонид и опять пустился в фантастическую пляску.
— Леня, давай по порядку, — не выдержал я.
Оказывается, наш шофер побывал в самой гуще событий. Он отвозил продукты матросам, находившимся на НП, неподалеку от Мекензиевых гор. По пути на батарею наблюдал весь воздушный бой. Когда заметил парашюты, бросился к машине. И успел вовремя: катерники как раз подобрали нашего летчика живым и невредимым.
— А те, с «юнкерса»?
— Пошли к рыбкам. С перепугу, видно, отяжелели. Ну, я не растерялся, — гордо выпятил грудь Леонид. — Подал полуторку, что твое такси, к самому берегу и с ходу — прямиком на аэродром. Хлопцы, что там делалось, когда его увидели! На руках понесли куда-то. А меня сам командир полка в щеку поцеловал. Честное слово!
— Можешь теперь месяц не мыться, — не без зависти бросил Лёнин напарник Миша Крысанов. — Я же говорил — сам поеду. Так нет — отдохни да отдохни! — это он уже с обидой обратился к Сомову.
Мишу можно понять. Чаще всего именно он с Сомовым ездил на ту точку. И минометы по ним били, и «мессеры» охотились. Бывало, приедет Крысанов на батарею, не машина — решето. А ему хоть бы что! Опять готов к черту в зубы.
— Слушай, а кто это был? Тот, что хвосты рубит? — в пытливых глазах Сомова я тоже заметил искорки зависти.
— Нет, тот Бабаев, а этот Семен Карасев, старший лейтенант. Мировой парень, скажу я вам, — ответил Старостин. [67]
А вскоре в сводке городского комитета обороны за 8 ноября мы узнали, что Семен Карасев вместе с младщим лейтенантом Яковом Ивановым сбил еще один Ю-88. С тех пор мы называли Бабаева специалистом по хвостам, а Карасева — по «юнкерсам».
14 ноября вместе с комдивом капитаном Д. М. Ребедайло мне было приказано явиться в штаб полка. Как оказалось, вызвали нас для координации действий с новой боевой единицей, установленной по соседству. Это была мощная корабельная батарея, снятая с крейсера «Червона Украiна». Батареей командовал старший лейтенант П. С. Рабинович. Быстро управившись с делами, я уже было направился к машине, когда услышал слова, обращенные к худощавому младшему лейтенанту, шедшему впереди:
— Ну, герой, еще раз поздравляю! Это у тебя какой за неделю?
— Третий, — смущенно улыбаясь, ответил молодой летчик.
— Кто это? — спросил я у товарищей из штаба.
— Иванов. Истребитель. Сегодня о нем в «Черноморце» есть. На вот, почитаешь.
О Якове Иванове мы уже слыхали. Это он в первые дни ноября буквально утопил Ю-88 со всем боезапасом. Прижал его и «давил» до тех пор, пока тот не нырнул в воду. Сам же набрал высоту и был таков.
А 12 ноября, когда атаки с воздуха были особенно ожесточенными и мы совсем не отходили от орудий, к городу приблизилась группа «хейнкелей». Зенитки ударили прицельно. Снаряды разорвались кучно, и три тройки сразу же отвернули. А четвертая прорвалась и устремилась к городу.
Понимая, что нашим огнем их не достать, я все же решил попытать счастья. День облачный, нырнут бомбардировщики в тучи — поди сыщи их. А наш залп будет нужным ориентиром для других батарей и для «ястребка», уже резко ввинчивающегося в небо.
Вот он смело атаковал вражеское звено и несколькими точными очередями из пушки и обоих пулеметов «ШКАС» разбил строй. Два пикировщика стали удирать, а за третьим увязался «ястребок».
«Хейнкель» уже не огрызался пулеметами, но и наш молчал. И тут наступила развязка. Истребитель с переворотом зашел фашисту в хвост, подобрался ближе, [68] изловчился и рубанул его по хвосту. Сам задрожал, затрясся, но полет продолжал.
А «хейнкель», потеряв управление и беспорядочно кувыркаясь, ринулся вниз и вскоре врезался в скалистый берег, взорвавшись на собственных бомбах. Пожалуй, впервые, ко всеобщей радости, мы наблюдали, как после отчаянного маневра наш самолет спокойно возвращается на свой аэродром.
Вот об этом бое сам Иванов поведал в газете «Красный черноморец». Статья так и называлась: «Как я таранил «Хейнкель-111» {4}.
А 17 ноября молодого героя не стало.
Несколько советских истребителей рассеяли большую группу «юнкерсов». Одного из них изобретательным маневром «срезал» младший лейтенант Я. Иванов. На обратном пути к аэродрому они заметили новую волну вражеских самолетов.
Бензин и боезапас — на исходе, и все же советские летчики решили атаковать и заставить врагов отвернуть. И лишь один огромный «Дорнье-215» упрямо продирался вперед.
Иванов атаковал сверху, нажал на гашетки — пушка и пулеметы молчали. И тогда он настиг врага и ударил его винтом. Бомбовоз резко накренился. Он сделал отчаянную попытку выровняться, но, застыв на мгновение, камнем рухнул вниз. Но мы не радовались — видели, что и наш истребитель не выдержал удара. Да и кабину, видно, заклинило...
Никто из нас не был лично знаком с замечательным летчиком. Но мы были свидетелями нескольких его воздушных боев.
С чувством гордости и признательности встретили севастопольцы Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении Якову Матвеевичу Иванову звания Героя Советского Союза (посмертно). Он стал первым защитником Севастополя, удостоенным этого высокого звания.
Да, мы были братья и по небесам, и по совместно пролитой крови. А когда много лет спустя я натолкнулся в архиве на такие красноречивые цифры: за первые три месяца войны зенитчики сбили 27, а летчики 40 самолетов противника, то подумал: вряд ли стоило делить [69] эти победы. Ведь в сбитых нами вражеских самолетах ощутимая доля принадлежит авиаторам, точно так же весом и вклад зенитчиков в их боевой счет.
А еще мы понимали — летчикам труднее. У нас под ногами земля. Рядом пушки. На крайний случай — щели и землянки. У летчиков кроме оружия и мастерства разве что везение. Да еще небо. Под ними и над ними. И мы его защищали вместе — не на жизнь, а на смерть.
Крепость
Осада изнуряет физически и морально, испытывает на прочность. Казалось бы, идя в наступление, покидаешь окоп, оставляешь оборудованную защищенную позицию и устремляешься навстречу огню, смертельной опасности. Иное дело — длительная оборона. Успеваешь зарыться в землю, знаешь, откуда можно ждать врага, и готовишься к встрече с ним. Боезапас, медицина, даже камбуз — все рядом.
Но если наступление — это цель, неудержимый порыв, устремленность вперед, то длительная оборона — топтание на месте. И что характерно: как бы ты храбро, изобретательно ни дрался, ощутимых, видимых результатов нет. А это порождает чувство вины.
Нас снабжают почти всем необходимым. Но мы знаем, чего это стоит. Доставка происходит в основном морем, и кораблям приходится преодолевать минные ловушки, торпедные атаки, налеты вражеской авиации, коварство подводных лодок. А отдача? Враг не только не отброшен, но во многих местах основательно нас потеснил.
Может, снаряды летят мимо? Отнюдь. Попадают в цель. Севастополь сковал столько вражеских сил, что это сказалось на боеспособности гитлеровских войск не только здесь, в Крыму, но и под Москвой и Ленинградом. В то же время мы хорошо понимаем, что там советские бойцы сражаются также и за Севастополь. Знаем мы и другое: солдаты, которые полегли там, сделали свое дело — задержали врага, обескровив его, не позволили ему всеми силами обрушиться на Севастополь. Среди нас есть одесситы и киевляне, москвичи и ленинградцы. Все мы вместе переживаем горечь утрат, [70] гордимся стойкостью, несгибаемостью защитников Советской Родины.
Да, мы в осаде. Враг теснит со всех сторон, а отступать нельзя, да и некуда. Мы не отступили.
Вскоре поняли: фашисты выдохлись, их штурм захлебнулся. Более того, 21 ноября именно на нашем фланге 514-й и 161-й стрелковые полки перешли в контрнаступление. Какое это отрадное чувство — сознавать, что не ты отбиваешься, а уже враг всячески старается сдержать твой стремительный бросок вперед!
Со смешанным чувством зависти и признательности провожали мы глазами своих соколов, обрушивших бомбовый удар по скоплению вражеских войск близ селений Варнутки и Шули. Мы тоже поддерживали общий порыв, стараясь дотянуться своим огнем к танкам и мотопехоте фашистов. Как сегодня, вижу напряженно застывшие лица ребят перед жаркой дуэлью с бронетранспортерами, заполнившими Варнутскую долину.
— Первое орудие! — командую. — Третье, пли!
Пушки Марченко и Рыбака прицельно бьют раз, другой, третий.
— Есть попадание! — весело докладывают пушкари. — Еще!
Я тоже рад от души. На глазах некогда грозный бронетранспортер превращается в бесформенную груду металла.
— Так их! — радостное восклицание Полтавца слышат все — до того оно громко, раскатисто.
И хотя вокруг уже рвутся мины и есть потери, мы радуемся, мы в восторге, когда новый столб дыма вырастает над очередным бронированным чудищем. При этом никто не задумывался над тем, на чей счет — какого орудия, какой батареи — будет записана победа. Потому, что главное — точность, слаженность и темп, темп, темп...
Приняв на себя удар самоходок, застопорив их продвижение, мы, конечно, содействовали нашим стрелковым подразделениям, которые дерзкой вылазкой буквально на плечах противника ворвались в долину. Однако положение близ населенного пункта Камары оставалось критическим.
Против измотанных многодневными боями поредевших рот и батальонов враг бросил танки и самоходки, [71] густым минометным огнем прижал пехотинцев к земле.
В бинокль мне хорошо был виден передний край — земля изрыта окопами, ходами, щелями, воронками от бомб и снарядов. Долетали до нас и звуки тяжелого боя: вой и свист, эхо взрывов и скрежет металла — обычный голос войны... Но меня волновали подробности: как там и что...
Позвонил в штаб ПВО М. Г. Матвееву, с которым меня связывала давняя дружба.
— Залегла наша пехота. Сейчас Белый должен включиться, — только и успел сказать мне Михаил Гаврилович.
Как я завидовал Анатолию Белому! Он ведь на нашей бывшей позиции, где я помню каждое деревцо, каждый кустик, каждую возвышенность. Оттуда видны Камары, прилегающие к нему пригорки и овраги, где может сосредоточиться враг. Мысленно я уже рассчитывал, куда лучше нанести удар. Не потому, что не верил Белому. Наоборот — знал его с самой лучшей стороны. Просто руки чесались самому ударить по врагу, смять, разнести его в клочья.
И 926-я не подкачала! Заметив, что в лощине сосредоточилась вражеская пехота, усиленная кавалерийскими эскадронами, Белый точными залпами из всех стволов разметал их, принудил к бегству.
Еще не успели остыть пушки, как позвонили из штаба 514-го стрелкового, попросили унять минометы противника. Зенитчики точным огнем накрыли минометную батарею.
Четыре часа длился этот непрерывный жестокий бой. 926-я сделала все возможное для того, чтобы 514-й полк выполнил поставленную задачу.
На следующий день мы узнали, что КП полка посетил заместитель командующего Севастопольским оборонительным районом генерал-майор И. Е. Петров. Он поблагодарил зенитчиков, и прежде всего батарейцев Белого, за умелые, результативные действия, за своевременную помощь стрелковому полку и значительный урон, нанесенный врагу. Как сообщил генерал Петров, 926-я уничтожила более 800 гитлеровцев.
К 24 ноября враг прекратил атаки на всем севастопольском участке фронта. Наступило затишье, которым мы поспешили воспользоваться для усиления [72] массово-политической работы. Корбут возглавил работу редколлегии по выпуску газеты. Мне предложили написать передовую. На 26 ноября было назначено партийное собрание батареи. Поскольку мне предстояло выступись с докладом об отражении первого штурма города, я поехал в штаб за свежими сведениями, новыми установками командования.
Севастополь в ноябре узнать было нелегко. Весь облик города изменился. Белые бумажные кресты на уцелевших оконных стеклах. Одинокие грузовики под темным, с желто-зелеными пятнами тентом на безлюдных улицах. Штабеля мешков с песком возле магазинных витрин. Противотанковые ежи на перекрестках бульваров. Ближе к окраине оборонные работы продолжаются. Пожилые люди и подростки, домохозяйки и инвалиды заканчивают линию укреплений.
Торопливо прозвенел трамвай. Маленькие вагоны, лишенные привычно сверкающей голубизны, изрядно потрепаны, изрешечены, наспех подремонтированы. Но, поверите, этот дребезжащий, слегка надтреснутый звонок самой нежной музыкой еще долго отдавался в ушах. Он как бы весело тараторил: видишь, я бегаю — значит, все в порядке.
На длинных тросах эскортируется «ночной слон» — брезентовый аэростат воздушного заграждения. Как он здесь очутился, когда все «басы» еще в начале месяца переведены на Кавказ? «Басами» мы называли БАЗы — большие аэростаты заграждения. Нарекли их так за солидность, степенность и мощность. Помнится, кто-то из ребят, увидев в лунном небе их очертания, удивленно спросил:
— А зачем, собственно, они? Не стреляют, не дымят — мотаются себе на тросах...
— А зачем вдоль дорог столбики ставят? — тут же отозвался степенный Иван Марченко. — Чтобы машины да телеги не ездили, где не положено. Свернул, налетел на столбик, и готово — считай, оси как не бывало. Так и здесь. Наткнется фашист — и готово: винт полетел.
«Басы» и впрямь здорово нам помогали. Ночью, особенно безлунной, мешали воздушным налетчикам прорываться к городу. Да и в светлую ночь ограничивали маневр бомбардировщиков. Был даже случай, когда [73] вражеский самолет налетел на трос аэростата и свалился в море.
В штабе я получил необходимые материалы и узнал, что на партсобрание к нам прибудет комиссар полка. Возвратился на батарею, когда ранние сумерки уже окутывали Зеленый холм. Из Ленинской комнаты доносится музыка — после собрания, если все будет спокойно, рассчитывали устроить концерт.
Зашел к политруку, присел в уголке. Здесь заседает редколлегия. На столе разложен ватман. Корбут убеждает в чем-то Александра Гордиенко из расчета Рыбака:
— Ты все правильно делал. Напиши! Глядишь, и другие последуют примеру.
— Не могу я, товарищ политрук. Поговорить с ребятами — всегда пожалуйста. А начну писать — ничего не получается.
Смешно видеть, как огромный Гордиенко смущенно улыбается и на его щеках появляются две симпатичные ямочки. Я знаю, если на батарее хотят кого-то похвалить за усердие, трудолюбие, то обычно говорят: совсем как Гордиенко. И прозвище у него соответствующее — Работяга. Когда после боя все разбегаются «покемарить» минуту-другую, Гордиенко принимается за работу. Не уйдет, пока не подберет все гильзы, аккуратно их уложит в ящик и отнесет на склад. Затем почистит пушку, поправит маскировку, да еще пройдется метлой по орудийному дворику. Это, конечно, не его обязанность. Но такой уж человек наш Саша, и батарейцы, как нередко бывает, этим пользуются. Вот Корбут и убеждает его выступить в стенгазете, только сомневаюсь, чтобы из этого что-то вышло.
Так и есть. Когда стенгазета, наконец, появилась, то под острой заметкой об «иждивенцах» и нерадивых — «Один за всех» — стояла подпись не Гордиенко, а его закадычного друга Семена Шапера, заряжающего того же третьего орудия. Этот невысокий юркий паренек, которого Степан Водяницкий называет мягко и точно «грибок-боровичок», всегда с восхищением смотрит на богатыря Гордиенко. Видать, на сей раз выручил Семен Сашу. Да и тот в долгу не останется...
26 ноября день выдался спокойный, и мы с утра готовились к партсобранию. Предполагаемый приезд С. Л. Шпарберга придавал ему особую значимость и [74] торжественность. Ожидалось также, что комиссар вручит партийные билеты Валентину Сомову, Степану Водяницкому, а командиру приборного отделения Виктору Серобабе и матросу Леониду Маяку — кандидатские карточки.
Комиссар прибыл на батарею точно к 16 часам. Секретарь парторганизации Владимир Сюсюра предоставил первое слово мне. Говорил я недолго. Севастополь выстоял, и нам предстоит многое сделать, чтобы еще крепче бить врага. Призвал «старичков» взять шефство над пополнением.
Комиссар полка, выступивший после меня, сообщил, что 54-я батарея в полку на хорошем счету. А это значит, что от нас ждут не только меткого, но и экономного огня с наименьшим расходом боеприпасов. Об этом должны думать все без исключения командиры и бойцы.
Потом начался концерт. Он проходил уже в полной темноте. Мы настежь открыли двери землянки, чтобы все могли слушать. Пантюшенко исполнил всеми любимую «Катюшу». Под звуки гитар, мандолин и балалаек Леня Старостин прошелся в зажигательном «яблочке». А комиссару больше всего пришлись по душе наши частушки. Он горячо аплодировал, а уже садясь в машину, по памяти повторил:
Быстро смазывает пятки.
Сволочь чувствует, что тут
Верный ждет ее «капут»!
— Правильно, камчатцы! У вас настоящая крепость. А крепости не сдаются!