ТАК НАЧИНАЛАСЬ ВОЙНА
Та самая короткая ночь
Для меня война по сути началась еще до ее начала. Случилось это в родном Севастополе. Я говорю «родном», хоть родился на Псковщине, в Великих Луках. Там и детство прошло. Но именно с Севастополем связаны все главные, определяющие события моей жизни — будничные и памятные, горестные и радостные.
В Севастополе я закончил военно-морское училище береговой обороны имени ЛКСМУ, стал офицером, коммунистом. Здесь встретил свою любовь и здесь же родились мои дочки — Света и Нелла. В Севастополе я начал войну. Здесь ее и закончил.
Я командовал 54-й зенитной артиллерийской батареей 3-го дивизиона 61-го артполка. Она дислоцировалась на Сапун-горе, невдалеке от Максимовой дачи. Место тихое, живописное. Горные склоны заросли виноградом, которым мы при случае с удовольствием лакомились.
В восьмистах метрах от позиции батареи утопали в зелени наши казармы, склады. Там же, в уютном домике, вместе с семьями политрука нашего дивизиона Константина Шевцова и начальника штаба дивизиона старшего лейтенанта Венедикта Симоненко жила и моя семья.
...Последняя предвоенная суббота, 21 июня 1941 года, была для города необычной. Только что закончились крупные флотские учения. Корабли, катера, подводные лодки возвратились на свои базы. Самолеты вернулись в ангары. А зенитные батареи заняли прежние обжитые позиции. И мы, военные, и наши семьи предвкушали радость встреч после длительной разлуки.
К вечеру небо заволокло тучами, заморосил необычный в наших краях для этой поры года холодный [7] дождь. Наступила ночь — самая короткая в году. А за ней воскресенье — долгожданный день отдыха.
Батарейцы по сигналу дневального собрались в красном уголке на киносеанс. Уже не помню точно, какой именно фильм мы смотрели. В памяти осталось лишь ощущение чего-то праздничного, беззаботно-веселого. Неожиданно дежурный доложил: с дивизионного КП поступила команда — оперативная готовность № 2. По сигналу «Боевая тревога» киноаппарат тут же был выключен. Вспыхнул свет. Зенитчики, прибыв на огневую позицию, заняли свои места у орудий.
Проверив посты, поговорив с командиром огневого взвода и бойцами приборного отделения, колдовавшими у своего ПУАЗО {1}, я подошел к склону, за которым просматривался Севастополь.
Город был ярко освещен и как будто весело подмигивал нам своими огнями. Доносились звуки духового оркестра, хотя близился уже второй час ночи. Успел еще подумать: в школах сегодня выпускные вечера, как внезапно и тревожно забасили заводские гудки. Вскрикнув на высокой ноте, нервно завыли сирены, ухнули сигнальные выстрелы дежурных орудий. С Константиновской батареи, где находился пост охраны водного района (ОВР), взмыли вверх разноцветные ракеты — сигнал большого сбора.
Город мгновенно погрузился во тьму, и лишь Херсонесский и Инкерманский маяки некоторое время продолжали мигать, пока не погасли.
В глубоком мраке огневая позиция нашей батареи выглядела по-особому настороженной и грозной. Неподвижные стволы орудий, казалось, пристальнее всматривались в небо, а застывшие у пушек зенитчики-матросы напряженно вслушивались в эту непривычно зловещую тишину.
Всем было понятно: что-то произошло. Но сознание отказывалось принимать страшную догадку. Ведь ночь коротка, и где-то теплилась надежда: с рассветом придут ясность и успокоение. Мы еще не знали, что все уже началось... [8]
22 июня. Воскресенье
Севастополь изготовился к бою. Подробности происходивших событий я узнал позднее от начальника штаба нашего полка майора И. К. Семенова, под непосредственным руководством которого в свое время работал.
В 1 час 03 минуты в штабе Черноморского флота получили срочную телеграмму за подписью наркома Военно-Морского Флота: «Оперативная готовность № 1 немедленно. Кузнецов». А уже в 1 час 15 минут командующий флотом вице-адмирал Ф. С. Октябрьский объявил готовность № 1 по всему флоту.
Сразу же закипела работа в штабе ПВО. Начальник противовоздушной обороны Черноморского флота полковник И. С. Жилин отдал соответствующий приказ. Части и подразделения перешли на боеготовность № 1, довели боезапас до полного комплекта по нормам военного времени. В городе было объявлено угрожающее положение. Вот тогда-то Севастополь погрузился во тьму. И вовремя, потому что около трех часов ночи радиолокационные станции засекли воздушную цель, а в 3 часа 06 минут уже многие посты наблюдения услышали шум авиамоторов. Наших самолетов в воздухе не было — это в штабе ПВО знали точно; значит, к городу приближается враг.
Вспыхнули прожекторы. Недолго пошарили и вдруг выхватили из тьмы сначала один, потом другой самолет. Ухватились и уже не выпускали. К тому времени и разведчики нашей батареи зафиксировали шум вражеских самолетов, идущих с запада.
Не удивляйтесь столь точному определению: эти звуки уже были нам знакомы по грампластинкам, которыми пользовались во время учений. Поэтому, хоть самолеты шли на большом удалении и нам их огнем было не достать, все мы внимательно вслушивались в звук.
Прогремели залпы орудий 2-го дивизиона капитана М. А. Хижняка. В небе замигали вспышки разрывов, заструились разноцветные трассы малокалиберной артиллерии и счетверенных «максимов». От вражеских машин отделились какие-то предметы. На миг в свете прожекторов мелькнули купола парашютов и сразу же скрылись за склоном горы. «Парашютный десант», — мелькнула мысль.
Тем временем цепочка самолетов, словно змея [9] извиваясь в лучах, тщетно пыталась вырваться из цепких объятий. Не вышло. Венчики зенитных разрывов подбирались все ближе, и вдруг яркая вспышка озарила небо: в хаотическом штопоре сбитый самолет ввинчивался в море. Последовал мощный всплеск. Все. Вскоре второй «юнкерc» потянул за собой черный дымный шлейф и рухнул вниз. Первая победа!
Почему я с такой точностью определил, что боевой счет открыл именно 2-й дивизион? Объясню. После окончания училища я работал помощником начальника штаба по боевой подготовке нашего полка и бывал во всех дивизионах, на всех батареях, знал позиции, сектора обстрела. Поэтому определить, какой дивизион ведет огонь, и тогда, и после для меня не составляло труда.
Правда, в штабе я тогда не задержался. Время было тревожное, и меня, молодого командира, тянуло к зениткам. И когда в 1939 году в полку был создан еще один, 3-й дивизион, я попросился на должность командира батареи. И был назначен в 54-ю. Правда, я еще был командиром без войска. Не было ни людей, ни орудий. Было лишь место у высотки в Мамашайской долине. Но именно там родилась батарея, сложился ее коллектив — те самые краснофлотцы, которые теперь, уже на новом месте, стоят сейчас за моей спиной у орудий и чутко вслушиваются, напряженно всматриваются в небо, ожидая команды.
Вскоре она была отдана, потому что за первыми двумя появились еще самолеты. Один из них с юга, со стороны мыса Фиолент, приближался к Севастополю. В дело вступила 54-я батарея. Как только разведчик доложил: «Над третьим — цель. Высота — 10!», а с ПУАЗО отголоском донеслось: «Цель есть!», я каким-то незнакомо дребезжащим голосом скомандовал:
— По самолетам, над третьим! Высота — 10! Темп — 5! Огонь!
«Огонь!» — эхом отозвалось у орудий, и залпы наших зениток смешались с хлопками других батарей. Чей снаряд настиг вражеский самолет, не знаю. Мы увидели, как, подбитый, он тщетно пробовал выправить курс, сбросил что-то темное на парашюте, затем, охваченный пламенем, устремился в свое последнее пике. А утром мы узнали, что под куполами парашютов были морские магнитные мины. Фашисты намеревались [10] в первую же ночь заминировать фарватер, заблокировать севастопольские бухты и таким образом запереть флот. Не вышло.
Подробности того, как был разгадан секрет неконтактных магнитных мин, я узнал через несколько месяцев от моего боевого друга лейтенанта А. Ф. Мордовцева. Тогда, в сорок первом, он был командиром огневого взвода 79-й артбатареи, в расположении которой и работали минеры.
...79-я стояла на Северной косе. Как и другие батареи, расположенные ближе к побережью, она имела на вооружении специальный пеленгатор, который определял место сброшенной мины. Когда засекли одну из них, лежавшую на мелководье, — извлекли, и минеры стали над ней колдовать.
Вчетвером было не управиться, а потому лейтенант Мордовцев и выделил им в помощь командира отделения связи Андрющенко и с ним пятерых зенитчиков-добровольцев. Удалось извлечь все шесть детонаторов, но неожиданно сработал секретный механизм, и мина взорвалась. Смертельно ранены были капитан-лейтенант, руководивший работами, и стереоскопист батареи Николай Щерба. Пострадали и остальные.
Извлекли еще одну мину. Ее обезвредил и тщательно изучил военинженер 3-го ранга М. Иванов. Теперь слово было за наукой. Прибывшие из центра физики И. В. Курчатов и А. П. Александров, определив закономерности устройства мин, нашли средства борьбы с этим страшным оружием. Электромагнитный трал, созданный по их рекомендациям, обезопасил флот от коварнейших мин. Так провалился замысел врага.
...Вскоре забрезжил рассвет. Казалось, минула вечность, а не самая короткая ночь года. Я всматривался в потемневшие лица бойцов. Они были суровы, сосредоточены и... спокойны. Лишь в глазах угадывался немой вопрос: неужели началась война, о которой догадывались, в душе надеясь, что впереди еще есть время? Я и сам не знал, что сказать краснофлотцам. Ограничился лишь беглыми замечаниями по поводу боя. Впрочем, они и не были нужны.
Люди занялись своим делом. Подносчики стали пополнять боезапас. Старшина с двумя матросами подправлял бруствер у КП. От камбуза потянуло дымком. [11]
— Слышу шум мотора! — снова, все еще как будто внезапно, доложил разведчик.
Батарея мгновенно ожила, изготовилась. Я взглянул на небо, затянутое тучами, а Николай Дешко, наш дальномерщик, уже докладывает: со стороны Балаклавы курсом 180° на Севастополь движется противник.
Лишь на мгновение мелькнул самолет в небольшом разрыве облаков. Точно определяю — «дорнье»! Успеем ли рассчитать данные для ведения огня? Молодец Дешко! В считанные секунды по самой кромке облаков он вычислил: высота 3000 метров. Краснофлотцы отделения ПУАЗО, от данных которых зависит меткость стрельбы, тоже время даром не теряли. Я поначалу с тревогой наблюдал за ними, когда самолет прятался за очередную тучу. Но вижу: труба движется вслед за «дорнье», которого и не видно вовсе. Оказывается, прибористы, как и дальномерщики, изловчились цепко держать цель в визирах по контурам облаков. Размеренно, не снижая темпа, они ведут его, ведут... Конечно, все новые и новые данные для стрельбы в это время поступают на орудия.
Жду, когда вынырнет проклятый фашист. Наконец-то самолет мелькнул в облачных разрывах. Командую: «Огонь!» — и в тот же миг замечаю, как взмывают в руках командиров орудий красные флажки. Залп... второй... третий...
Да, теперь самое трудное пережить момент, отделяющий залп от разрыва. Те секунды, за которые снаряд преодолевает расстояние до самолета, кажутся вечностью. Лихорадочно перебираешь в уме действия всех звеньев. Пробуешь на ходу решить, правильно ли определены исходные данные. А снаряд тем временем летит, приближается к цели. Настиг! Самолет, будто споткнувшись о невидимую преграду, резко клюнул носом и, объятый ярко-оранжевым пламенем, устремился вниз. Где-то далеко громыхает взрыв. Позиция вздрагивает от нашего радостного «ура!».
Так в первый же день войны 54-я батарея открыла свой боевой счет.
— С почином, орлы! — громко восклицает наш санинструктор Николай Жушман, сверкая карими глазами из-под густой вьющейся шевелюры.
— С победой, друзья! — вторю ему почти обессиленно... [12]
В тот же день все командование ПВО Черноморского флота, командиры и замполиты полков разъехались по частям и батареям.
К нам на батарею прибыли заместитель командира 61-го полка по политчасти С. Л. Шпарберг и командир нашего дивизиона Д. М. Ребедайло. Как только они вышли из машины, вокруг них сразу же собрались матросы.
Комиссара, как называли Шпарберга в полку, уважали и любили. Он и в мирное время часто бывал на батареях. И хоть был несколько суховат, официален, люди к нему тянулись. Видимо, потому, что чувствовали его искреннюю заинтересованность и заботу. Не было случая, чтобы, прибыв на батарею, Шпарберг не поинтересовался жизнью матросов, бытом, не проникся их заботами. Немногословный, он умел слушать других. Всегда давал дельный совет. А если что-либо обещал, то слово держал крепко.
Сегодня его слова ожидали с особым волнением. Обойдя со мной и политруком Н. К. Корбутом всю позицию батареи, Шпарберг проверил боезапас, заглянул в землянки, а затем несколько тяжелой походкой вышел на самую середину позиции. Матросы остались у орудий, и митинг начался.
— Товарищи моряки! — на какой-то непривычной для нас ноте начал Шпарберг. — Сегодня ночью гитлеровская Германия без объявления войны вероломно напала на нашу страну. Когда советские люди еще спали, фашисты вторглись в наш мирный край. А свой дом, свою Родину мы на поругание не отдадим! Ведь так, друзья? Будем же сражаться яростно, до последней капли крови, как велит устав, как велят долг и совесть советского человека, коммуниста.
Стараясь пересилить волнение, я тоже обратился к бойцам и командирам батареи:
— Все мы с вами воочию видели, как враг напал на наш мирный красавец-город. Сегодня мы уже били врага и сбили свой первый самолет. От имени всех батарейцев клянусь — так мы встретим любого, кто посягнет на нашу мирную жизнь!
Затем выступил политрук Корбут.
— Мы не хотели воевать, — он на секунду умолк и продолжил сурово, даже несколько зло. — Но мы будем сражаться так, что каждый фашист — от генерала до [13] солдата — пожалеет, что пришел на нашу землю. А родную землю никогда не отдадим на поругание!
Когда вслед за ним заговорил командир первого орудия Иван Марченко, я даже удивился. На разговоры, а тем более на выступления он не был охоч. И сказал лишь несколько слов:
— Будем драться так, чтобы слово «севастополец» звучало как слово «герой». Бить врага я хочу коммунистом. Прошу принять меня в партию.
— Я тоже хочу стать коммунистом, — тихо, но твердо произнес комсомолец Борис Ефимов. — Пусть знают гады: сражаться буду до тех пор, пока не убью последнего фашиста.
Забегая наперед, скажу: слово свое Борис сдержал. Дошел до Берлина. И не просто дошел, а бил из своего орудия по рейхстагу, а затем размашисто расписался на его стенах — за себя, за тех, кто остался в земле Севастополя, за всех павших.
Не отходя от орудий, мои бойцы в первый же день войны дали клятву: бить врага до последнего вздоха, до последней капли крови и навсегда уничтожить фашистскую нечисть. А затем, в течение всей обороны, не успею, бывало, скомандовать: «Для выполнения боевого задания добровольцы — шаг вперед!», как они сразу же делали шаг вперед — смелые, отважные. Я всегда с гордостью утверждал и утверждаю — трусов среди нас не было.
Четко, по-военному организованно, на своих боевых местах встретили мы то июньское воскресенье. И весь Севастополь готов был встретить врага во всеоружии.
Врагу не удалось застать флот врасплох. Все расчеты агрессора на внезапность нападения с треском провалились. А потому я с огромным удовлетворением, как и каждый севастополец, прочитал в книге военных мемуаров Маршала Советского Союза Г. К. Жукова, что «Черноморский флот во главе с адмиралом Ф. С. Октябрьским был одним из первых наших объединений, организованно встретивших вражеское нападение» {2}. [14]
Теперь наша работа — война
Над городом что ни день появляются самолеты противника. Заходят они чаще всего со стороны моря, но случается и с суши. Наши зенитчики, слаженно взаимодействуя с кораблями и авиаторами, не позволяют воздушным пиратам прицельно сбрасывать морские мины.
И все же мы недовольны своей работой. Основным пока что остается заградительный огонь. Он, конечно, эффективен, но требует больших затрат боеприпасов. К тому же вражеские минопостановщики подкрадываются к базе на малой высоте, почти бесшумно. И не всякий раз удается вовремя уловить гул моторов. А стоит промедлить мгновение-другое, как запаздываем и с расчетами залпов.
Каждый стремится внести свой вклад в общее дело — улучшить эффективность огня. Я уже упоминал, что еще в мирное время мы по грампластинкам научились узнавать характерный звук вражеских самолетов. Но одно дело — прерывистое урчание отдельного пикировщика, и совсем другое — сложная многоголосица войны. На первых порах она для нас звучала сплошной какофонией шума моря и уханья батарей, рева авиамоторов и заводских гудков. Смесь скрежета, лязга, звона, треска, дребезжания...
И все же молодой трубочный Борис Ефимов из орудийного расчета Ивана Марченко утверждает, что и в этом разнообразии звуков при соответствующей тренировке можно точно и вовремя обнаружить и безошибочно распознать шум того или иного вражеского самолета.
— Да я вам в любом шуме отличу «юнкерс» восемьдесят седьмой от восемьдесят восьмого. Пусть даже на высоте пяти тысяч и более метров, — заявляет он.
— Пока ты свои оттопыренные настроишь, я его лучше так увижу, — отмахивается от него трубочный расчета Петра Рыбака Георгий Воробьев. — Чем слушать твои басни, лучше на наводчика поучусь. Еще как может сгодиться!
— За мои уши не волнуйся — не подведут. А вот ежели ты «юнкерс» с нашим дальним бомбардировщиком ДБ-3Ф спутаешь, то тебе, Жора, лучше не учиться на наводчика. [15]
— Как это спутаю, как спутаю?! — наседает на него Воробьев.
— Очень просто. Хвостовое оперение у них почти одинаковое. Ясно?
— Это у собак хвосты одинаковые, — не сдается Георгий и что-то вычерчивает себе на подвернувшейся фанерке.
Смотрю, возле него уже и Корбут колдует: подзадоривает, называя известные ему типы наших и вражеских самолетов. Жора на ходу вырисовывает их силуэты и вслух объясняет разницу.
— Так ты же, брат, настоящий художник, — подбадривает краснофлотца политрук. — В таком случае получай задание: подготовишь рисунки различных, наиболее распространенных теперь типов самолетов — обязательно в разных ракурсах. Ознакомишь с ними всех без исключения ребят. А мы с командиром потом проверим, кто как знает.
— Рисуй, рисуй, мазила, — поддразнивает Георгия Ефимов, несколько уязвленный тем, что о нем вроде бы забыли. — А я погляжу, как будешь искать свои хвосты, когда тучки на небе плавают.
— А ты, Боря, продумай, как научить хлопцев точно и вовремя распознавать фашиста по звуку, чтобы ловить его и за хвост, и за бока, то есть моторы, — включаюсь я в разговор.
— А что тут придумывать, — уже совсем спокойно и гордо отвечает Борис. — Артисты-то наши зачем?
— А при чем здесь артисты? — удивился я.
— Увидите, — хитровато и загадочно усмехается Ефимов.
На следующий день, как только отогнали очередного бомбардировщика и наступило короткое затишье, Борис зашептался о чем-то с Петром Пантюшенко — нашим запевалой. Тот пробует отмахнуться, но от Бориса так легко не отделаешься. Да и любят в батарее Борю, бессменного и авторитетного агитатора. Послушать его всегда рады, потому что говорит он убедительно, эмоционально, подкрепляя слова энергичными жестами. И что характерно, факты подбирает свежие, интересные, когда надо — с подковыркой. Короче, ссориться с ним никому не хочется. И вот уже Петр, как я вижу, что-то гудит про себя под дирижерские взмахи трубочного. [16]
В другой раз замечаю, что Борис уже с Дешко уединился на замаскированной орудийной позиции и минуту спустя оттуда доносятся какие-то странные звуки. Затем Борис собирает уже группу, рассаживает перед ней бойцов первого орудия, и неожиданно над батареей возникает настоящий вой. Оказывается, это наши «артисты» научились воспроизводить различные шумы, а «слушатели» должны их различить. От подобной музыки хоть уши затыкай, а Бориным «ученикам» все нипочем.
— К бою! — прерываю я этот «кошачий» концерт, и всех мгновенно сдувает с места.
— Первое орудие к бою готово! Второе орудие... Третье... Четвертое... — звучат голоса командиров орудий.
Застыли у пушек со снарядами в руках трубочные Борис Ефимов, Георгий Воробьев, Леонид Маяк, Николай Чугунов. Стволы, повинуясь команде с ПУАЗО, щупают небо. Все — теперь не в учебе, а наяву — хорошо различают гул нескольких вражеских бомбардировщиков, приближающихся к батарее.
— По самолетам!.. Огонь!.. — голос уже не срывается, и я спокойно слежу, как с интервалом в пять секунд вылетают из стволов снаряды.
Стена огня отрезает врагу путь. Он не выдерживает и, развернувшись, уходит на Балаклаву.
Рассредоточившись, пикировщики попытаются как-то обойти батарею. Но здесь «заговорят» соседи справа и слева. Они обрушатся на врага с такой же яростью, как и мы.
Так и есть. Звено «юнкерсов» не выдержало, отвалило. Но другое, набрав высоту, с приглушенными моторами подбирается к нам.
— Заградительным — огонь!
Команда тонет в одновременном залпе четырех полуавтоматических зениток. Командиры орудий спокойно, размеренно подают команды на залп. В какое-то мгновение на слух отмечаю заминку в огневом ритме — там, где бьет второе орудие сержанта Павлюка. Оборачиваюсь и вижу: в казенной части перекос гильзы. Заряжающий Шота Гвантадзе выхватывает голыми руками раскаленную гильзу и резко отбрасывает в сторону. И выстрелы опять следуют в обычном темпе.
Пока все это происходило, Григорий Павлюк стоял спокойно. Внешне никакой нервозности, нетерпения. Но [17] я-то знаю, чего это ему стоит. Теперь и себя будет долго казнить, и бойцам спуску не даст. И действительно, как только пикировщики ушли, так и не приблизившись к Главной базе флота, с позиции второго орудия доносится раскатистый бас Павлюка:
— Погано, хлопцы! Що цэ за робота така? Гильзы застряют, а их, как та поганая хозяйка горячую сковородку, голыми руками хватают.
— Да что это вы такое говорите, товарищ сержант! Какая же тут работа? Война! — вздыхает наводчик Тимко.
— А ты ж як думал, Серега? Сейчас война и есть главное наше дело.
Думаю: правильно сказал сержант. И когда сегодня по утреннему обыкновению обхожу орудийные расчеты и беседую с зенитчиками, речь веду именно об этом.
— Война — это работа, хоть и опасная, трудная. От нее зависит жизнь — твоя, твоих товарищей, моряков на кораблях, женщин и детей в городе. А что в нашем деле главное? — вглядываюсь в лица бойцов четвертого орудия Андрея Полтавца.
— Храбрость! — выскакивает Дмитрий Дорофеев.
— Умение! — поправляет его Егор Сотин. — Потому что храбрый, если он не умеет воевать, лишь себя погубит и других.
— Правильно, — поддерживаю матроса. — Поэтому надо воевать и храбро, и умело. Надо учиться лучше, точнее бить врага. Вот так-то, комсомолия.
А надо сказать, что весь расчет Полтавца был комсомольский. Потому что ранее не состоявшие в ВЛКСМ Дмитрий Дорофеев, Лев Комнатный и Владимир Коростылев в первый же день войны на митинге заявили о своем желании вступить в комсомол и затем на комсомольском собрании были единогласно приняты.
Комсомольская организация на батарее была сильна. И я постоянно чувствовал ее поддержку. В этом прежде всего заслуга нашего политрука Н. К. Корбута. Помню, в те первые дни на комсомольском собрании Николай Кузьмич сказал:
— Я уверен в вас. Знаю — в бою будете первыми. В этом ваш комсомольский долг. А сейчас главное — усиленная боевая учеба. Когда идет война, нужны не длинные доклады, а конкретное слово о хороших делах, [18] глубокий анализ промахов и ошибок. Все важное — сегодня же в боевой листок. Так, комсомолия?
И в ответ услышал: «Комсомол всегда — за».
Это было любимое выражение комсорга батареи, командира пулеметного отделения Степана Водяницкого. Его спокойная, неторопливая, пересыпанная украинскими словами речь часто слышалась то возле орудий, то у землянок хозвзвода. Он никогда не шумел, не суетился. Но если я, бывало, услышу: «Ото як сказав — так и будэ», то знал: будет действительно так, как сказал комсорг.
Несуетная деловитость Водяницкого передавалась всем. Его комсомольцы ежедневно проводили беседы с разбором результатов стрельбы, помогали коммунистам проводить политинформации, выпускали боевые листки. Комсомольцы стали инициаторами почина: каждый краснофлотец должен уметь делать все, чтобы в нужный момент заменить любого вышедшего из строя зенитчика. Поэтому в промежутках между боями на месте наводчика можно было увидеть то заряжающего, то подносчика снарядов, то санинструктора или телефониста.
Мы воевали и учились воевать. Еще мы поняли: война стала нашей жизнью, нашей работой, которую надо выполнять сноровисто и умело.
Город в солдатской шинели
День выдался на редкость тяжелым. Если обычно вражеские бомбардировщики налетали небольшими группами (2—3 машины), то в этот день их появилось более десятка. Батареи полка поработали старательно, и минопостановщики, неся потери, сбросили груз где попало. Не скажу точно, кто завалил один из «юнкерсов» — наша или соседняя, 55-я, батарея, но он загорелся и взорвался на собственных минах. Видимо, потери несколько охладили пыл фашистов, и вражеская авиация на целых три дня оставила город в покое.
Мы понимали, что передышка временная. Лишь где-то в глубине души теплилась вопреки здравому смыслу робкая надежда: а вдруг вообще не прилетят. Но вскоре политрук Корбут ознакомил зенитчиков с директивой ЦК ВКП(б) и Совнаркома СССР партийным и советским [19] организациям прифронтовых областей. Этот документ требовал покончить с благодушно-мирными настроениями и обязывал партийные организации мобилизовать все силы партии и народа на разгром врага. Значит, главные испытания — впереди. Тем временем мы много работали над всесторонним улучшением позиций. И это нам очень пригодилось.
В ночь со 2 на 3 июля с КП полка поступило сообщение: приближаются фашистские самолеты. Вскоре и наш разведчик доложил: «Слышу шум моторов». Все пришло в движение. Дремоту как рукой сняло. Но странным было то, что гул не приближался, а как бы обтекал нас — самолеты кружили в некотором отдалении от города.
Визуально их засечь невозможно — идут на предельной высоте. Нервы напряжены. Все застыли у орудий, не слышно ни разговоров, ни шагов. Точные данные с ПУАЗО не поступают, ведь гул то отдаляется, то приближается. Пока что гитлеровцы нам не доступны.
Конечно, я тоже нервничаю — не пропустить бы... А самолеты, сменяя друг друга, кружат и кружат вокруг города. Прожекторы безуспешно обшаривают небо. Этот гул, эти скользящие лучи гипнотизируют, завораживают, усыпляют. Ощущаю напряжение каждого из 120 зенитчиков батареи.
Наконец, улавливаю: гул приближается, нарастает. Автоматически глянул на часы — 3.08. И в ту же секунду доносится голос командира приборного отделения Виктора Серобабы:
— Цель есть!
Кончилось самое тяжелое — тревожное ожидание, вынужденное бездействие. Начинается боевая работа. И хоть на батарею в любой момент может обрушиться шквал огня, я спокоен: мы не дадим в обиду ни себя, ни Севастополь.
Зенитки по команде «Огонь!» устремляют навстречу врагу снаряд за снарядом. Счетверенные «максимы» прочерчивают ночное небо огненными трассами. Самолеты, идущие прямо на нас, не выдерживают, отворачивают.
Тем временем прожекторы цепко ухватили и ведут сразу две машины. К ним полетели зенитные снаряды. [20] Каждая батарея действует в своем секторе, не позволяя врагу снизиться и прицельно отбомбиться.
Небо начинает светлеть. Однако кажется, что свет этот исходит от раскаленных стволов орудий. Противник убирается восвояси, так и не пробившись к городу. Сброшенные как попало, бомбы взорвались в поле, на отдаленных склонах Сапун-горы. Ни батарея, ни другие объекты не пострадали.
Прямо у орудий, возле пулеметов и приборов повалились уставшие краснофлотцы — не в силах даже радоваться своему успеху в бою. Обхожу ребят, благодарю за выдержку и мужество, за четкую и слаженную работу. Назначив дежурных, разрешаю отдохнуть. Раздеваться нельзя, но ведь просто растянуться на нарах в землянке тоже приятно.
День 3 июля ознаменовался памятным событием — по радио выступил Иосиф Виссарионович Сталин. Все мы с волнением вслушивались в доносящийся из черных раструбов громкоговорителя голос председателя Государственного Комитета Обороны, понимая: это говорит с народом партия, ее Центральный Комитет. Сталин говорил об опасности, нависшей над страной, о том, что надо напрячь все силы — ведь борьба предстоит очень трудная. Он призвал к всесторонней помощи фронту, к созданию народного ополчения. А когда закончил словами: «Вперед, за нашу победу!», все мы твердо знали: победа придет.
И тогда каждый дал себе слово пройти до конца этот долгий и нелегкий путь к победе или умереть с честью. Я заглянул бойцам в глаза и понял: у всех те же мысли и чувства.
Неожиданно меня вызвали в штаб полка, куда я немедленно отправился, оставив батарею на политрука Корбута.
Полуторка уже катилась по пустынному Ялтинскому шоссе, а я все еще находился под впечатлением только что услышанного. Но глаза замечали все. В Лабораторной балке новобранцы, повинуясь энергичным командам молоденького белобрысого лейтенанта, учились ползать по-пластунски, неумело переваливаясь с боку на бок. Тут же, невдалеке, тренировались нагруженные катушками с телефонным кабелем связисты. А вот военкомат, который буквально осаждали те, кто не получил [21] повестки. Здесь особенно много безусых юнцов и солидных людей явно непризывного возраста.
Ближе к вокзалу путь преградила небольшая колонна грузовиков. В кузовах на скамьях разместились женщины, прижав к себе ребятишек. Пришлось переждать. А тем временем из подошедшего эшелона высыпали люди. Быстрый московский говорок перемежался с украинской речью. То и дело мелькали вылинявшие, видавшие виды бескозырки с красными эмалевыми звездочками, зажатые под рукой бушлаты. Из-под вышитой сорочки могучего усача проглядывала сине-белая тельняшка. Я понял: с пополнением в Севастополь прибыли бывалые моряки, вновь призванные под боевые знамена.
Мельком замечаю в Северной и Южной бухтах снующие юркие катера; у причала разгружается большой транспорт.
Полуторка остановилась у подножия Исторического бульвара. По тенистой аллее поднимаюсь к памятнику Тотлебену — герою обороны Севастополя 1854—1855 годов — и, свернув направо, попадаю в небольшой с виду двухэтажный домик, где находился штаб ПВО флота, а также нашего 61-го зенитного артиллерийского полка.
Дом прозвали «холодильником», так как в двух его подземных этажах было всегда холодно и сыро. Вот туда-то я и направился, потому что командир полка, как мне сообщили, находился на командном пункте. В кабинете, если так можно назвать эту бетонную коробку, кроме командира полка подполковника В. П. Горского я застал замполита, старшего батальонного комиссара С. Л. Шпарберга и начальника штаба И. К. Семенова.
Командир полка, приветствуя меня, приветливо и ободряюще улыбнулся. При этом едва заметные морщинки на его лице разбежались к вискам. Я заметил круги под глазами, покрасневшие веки и понял: не часто удается Владимиру Петровичу поспать. И все же на месте ему не сиделось: пока разговаривал со мной, мерял и мерял шагами кабинет, лишь на мгновение задерживаясь у стола.
— Дело такое, Игнатович, — начал он, как всегда, с главного. — Получили пополнение, но состав в основном необученный. О зенитках многие и понятия не имеют. А времени у нас, сам понимаешь, в обрез. Вот мы [22] здесь поразмыслили и решили дать тебе на обучение целую батарею. Обкатай новеньких. Сделай из них грозу для фашистов.
— Есть! — отвечаю, как положено. — А с командиром будущей «грозы» познакомите?
— Комбата пока нет, — вступил в разговор начальник штаба Семенов. — Подбираем из резервистов. Но есть один толковый командир — младший лейтенант. Стажировался на 79-й батарее и должности помкомбата вполне соответствует. Когда мы решали, кому поручить новобранцев, замполит сразу тебя назвал. Уж очень ему твои орлы понравились в последний приезд. Говорит, злые на фашистов очень. — Иосиф Кузьмич подошел ко мне ближе, пытливо заглянул в глаза. — Так что приступай, учитель. Времени мало.
— Сколько?
— Десять дней, — не задумываясь, за всех решительно ответил замполит и быстро склонился над бумагами, что-то уже показывая начальнику штаба.
Все ясно. Разговор закончен. Совсем было собрался в обратный путь, как дверь распахнулась и на пороге выросла высокая статная фигура начальника ПВО Черноморского флота полковника И. С. Жилина.
Ответив на мое приветствие, Жилин ненадолго задумался и неожиданно произнес:
— Зайдите ко мне.
В его кабинете я увидел рослого, крепко сбитого моряка с вылинявшими шевронами капитана II ранга. Глаза поблескивали молодо, но густая черная борода мешала определить возраст.
— Лейтенант Игнатович, — представил меня полковник Жилин. — Зенитчик. Обстановку знает хорошо. Может, что подскажет по части вооружения.
— Бутаков, — назвал себя моряк, энергично пожимая мне руку.
Мы вышли в другую комнату, и капитан рассказал, что в море, километрах в шести-семи от берега, сооружается целый бастион на плаву. Под плавучий отсек используют среднюю часть корпуса отслужившего корабля. На плавбатарее будут две 130-миллиметровки, четыре средние зенитки калибра 76,2, три 37-миллиметровые пушки и пара зенитных прожекторов. Батарея будет встречать врага еще на подступах к городу. [23]
— Нужен еще счетверенный «максим», — посоветовал я. — Иначе пикировщики одолеют. Когда на голову свалятся, пулемет незаменим. Знаю по опыту.
Бутаков сделал пометку на каком-то чертеже. Забегая наперед, скажу: построили этот необычный плавучий форпост в невиданно короткий срок — за 18 дней. Сначала назвали довольно шутливо — «Коломбиной». Но вскоре там, на плавучей батарее, родилась песня, которую с удовольствием распевал весь экипаж. Затем песня перекочевала на корабли, зенитные позиции, в морскую пехоту:
А коль нарушишь неба тишь,
Из племенных моих объятий
Живым назад не улетишь.
И стали называть плавбатарею по первым словам песни: «Не тронь меня». Казалось бы, всего одна плавучая батарея! Но это была грозная сила. Как впоследствии стало известно, фашисты именовали ее не иначе, как «Пронеси, господи»...
Переполненный впечатлениями, заботами о предстоящем пополнении, которое еще сегодня надо было принять и разместить, я поспешил на батарею.
— Такой был красавец... — вдруг прервал мои мысли шофер Леня Старостин. — Севастополь, говорю, какой был красавец... — Леня кивнул головой на дома, мимо которых проезжали. Все они были перекрашены — маленькие, утопающие в садах — под цвет листвы. Те, что побольше, — разведенной сажей или просто глиной.
Да, не привыкли мы видеть свой город таким. Севастополь... Дословно, в переводе с греческого — город величественный, достойный поклонения. Да и старое название — Ахтиар — тоже отражало его внешность и суть: белый утес. Весь из инкерманского белого камня, он как бы вобрал в себя обилие солнечных лучей и отражал их сияющими стенами зданий, сверкающими окнами. К тому же как раз накануне войны его снова почистили, побелили. Даже в пасмурные дни Севастополь всегда выглядел праздничным, веселым.
Но вот пришла война, и оказалось, что и ночью, при полной светомаскировке, белоснежные контуры зданий служат ориентиром для вражеской авиации. И тогда в один день, 29 июня, все дома были закамуфлированы, [24] перекрашены. Город, конечно, посуровел, посерел. Но как ни странно, стал не менее красивым. Он будто, надел солдатскую шинель и изготовился к бою.
Полковая семья
Утром на позиций стало тесно. К 120 батарейцам прибавилось почти столько же новобранцев. С нашей помощью им очень скоро предстояло стать настоящими зенитчиками и, таким образом, из учебной команды превратиться в новую боеспособную артиллерийскую единицу.
Когда полуторки с пополнением остановились на небольшом плацу близ казармы, мы с политруком Корбутом, а также свободные от вахты батарейцы, как положено гостеприимным хозяевам, поспешили их встретить. Вид у новобранцев был далеко не бравый: и ремни не затянуты как следует, и робы топорщатся.
Все понятно. Призваны они недавно из разных украинских городов и сел, поставлены под ружье, но как следует еще не обучены, хоть люди, видать, с жизненным опытом. Срочную службу малость подзабыли, но это ничего: военная косточка все равно скажется.
Были, конечно, и вовсе зеленые юнцы — глазастые, задиристые. Ну, ничего, думаю, расшевелим, подучим — и будет полный порядок.
— Полундра, ребята! — слышу вдруг голос нашего кока Ашота Авакяна. — Они что, неделю не ели? Вот-вот штаны потеряют!
— Так специально же таких прислали, — тут же отзывается санинструктор Жушман. — Где находится лучший на всем Черноморском флоте кок? Весь Севастополь знает: на 54-й батарее! Он прибыл к нам прямо из санатория «Ливадия». Уж он кого хочешь на ноги поставит!
Жушман, конечно, в своем «репертуаре». Не успел я слова сказать, как бойкий, смешливый санинструктор уже у машин.
— Братцы! — молитвенно сложив руки, обращается он к прибывшим. — Братцы! Не пугайте кока, затяните потуже ремни! Докажите, что вы уже моряки славного Черноморского флота, а не какие-то там пляжники... [25]
Свеженькие зашевелились. Вижу: чуть ли не чеканя шаг, ко мне подходит аккуратный, подтянутый командир и громко представляется:
— Помощник командира батареи младший лейтенант Лелюк!
Он доложил, что командира и политрука созданной батареи штаб ПВО еще не назначил, вот он и принял личный состав, познакомился с людьми, распределил их по орудиям и отделениям, наметил также будущих командиров. Предположительные назначения Лелюк аргументировал убедительными характеристиками. А потому мы и решили пока все оставить так, как он задумал. Тут же совместно с младшим лейтенантом была разработана учебная программа краткосрочных курсов: важно было и ничего не упустить, и уложиться в сроки.
— Отправная точка, — подытожил я, обращаясь к Лелюку и своим командирам, — это наша испытанная армейская заповедь: делай, как я. Каждый из отпущенных нам десяти дней предстоит до краев наполнить содержанием, обязательно совмещая теорию с практикой. Поэтому к каждому батарейцу приставим дублера — пусть обучается на месте. Занятия начинаем сегодня же после обеда.
Заместитель командира батареи лейтенант В. П. Сюсюра вместе с Лелюком развел бойцов по местам. Зенитчики немного потеснились в землянках-кубриках, и с размещением было покончено.
Бойцы пополнения на первых порах робко ходили по позиции батареи и все рассматривали, иные с удивлением, другие с интересом заглядывали в кубрики, на склады боеприпасов и в камбуз. Многие все это видели впервые. Потом уже поближе подходили к зениткам, трогали их руками, даже в стволы заглядывали, интересовались приборами. А через час-другой посыпались вопросы: что это? для чего? зачем? почему?
На следующий день батарея с самого утра напоминала пасеку: стоял гул, как во время медосбора. Обхожу позицию. В расчете Марченко основной метод — показ. Двигаются маховики, плавно ощупывает небо орудийный ствол. А на месте наводчика по азимуту гордо восседает сельского вида паренек и с усердием накручивает ручку. Тут же бывалый матрос деловито показывает, как это надо делать — спокойно, плавно, без рывков. Все задействовано, все заняты делом. А будущий [26] командир первого орудия пока еще существующей только на бумаге новой батареи что-то старательно записывает в школьную тетрадь. Интересно, что он пишет? Ведь если Марченко за день обронит десяток слов — то это хорошо. Но зато как показывает! Класс!
У второго орудия новобранцы окружили Павлюка, и он, как заправский лектор, хорошо поставленным голосом объясняет:
— Батарея оснащена полуавтоматическими зенитными пушками образца 1931 года, калибра 76,2, на двух больших колесах. — Павлюк делает паузу, и, невольно подчиняясь ей, добросовестные ученики осматривают эти колеса. А Григорий уже продолжает:
— Орудие поражает цель на высоте до семи тысяч метров. Моторизованные части и пехоту — на дальности десять километров, прямой наводкой танки и транспортеры — до километра и ближе.
— А к чему нам пехота? Мы ж по самолетам! — раздается почти мальчишеский голос.
— Хорошо. По пехоте стрелять не будешь.
— Почему?
— Потому, что если не будешь учиться, а перебивать старших, — назидательно объясняет Павлюк, — так не ты по танкам и пехоте, а они по тебе начнут стрелять. Продолжаю. Обслуживают орудие семь человек. Скорость стрельбы — двенадцать выстрелов в минуту...
У третьего орудия все разделились по парам, и каждый номерной обучает своего подопечного. Сам командир расчета Рыбак стоит тут же и одобрительно кивает.
А орудие Полтавца ведет «бой» с противником. Зенитчики сосредоточенно трудятся. Над позицией гремит раскатистый голос командира орудия, хорошо вошедшего в роль командира батареи:
— По самолету! Над двенадцатым! Высота — «тридцать» (значит, три тысячи метров), — чуть понизив голос, скороговоркой объясняет слушателям и тут же продолжает: — Темп — «пять» (то есть залп через каждые пять секунд). Батарея! — Полтавец на самой высокой ноте, будто и впрямь в прицеле вражеский самолет, отрывисто командует: — Огонь!
— Над двенадцатым — цель! — слышен спокойный голос разведчика со стороны моей землянки. И в тот же миг, как бы вторя ему, от ПУАЗО, от орудий слышу:
— Над двенадцатым — «юнкерс»! [27]
Это уже не учеба. Это война. Спешу на свое место. Отдаю приказ дальномерщикам и прибористам поймать цель и, будто отголосок, слышу звонкий тенорок командира приборного отделения:
— Цель есть!
— Высота 30! — докладывает дальномерщик Дешко.
И я, невольно повторяя то, что минуту назад выкрикивал Полтавец, командую:
— По самолету! Над двенадцатым! Высота — 30! Темп — 5! Огонь!
— Огонь! — дробится команда и несется от командира огневого взвода к командирам орудий.
— Огонь! — голосом и флажками дублируют они команду каждые пять секунд. Снаряды устремляются ввысь. Самолет тут же с резким разворотом уходит из нашего сектора обстрела. Но как эстафету из рук в руки его «принимает» другая батарея. А далее — третья. Как загнанный зверь, враг мечется среди разрывов, потом уходит восвояси.
Так нежданно-негаданно новобранцы получили практический урок к тем теоретическим знаниям, которые успели приобрести.
И «практика» повторяется почти ежедневно. Через несколько дней стажеры довольно сносно стали выполнять распоряжения своих «наставников», хоть в бою все еще продолжают стоять за их спинами. А после боя начинается обыденное: как, что, зачем, почему...
В то время мы довольно часто имели возможность отвечать на эти многочисленные вопросы: в июле — августе фашисты в основном налетали на город и Главную базу ночью, да и то небольшими группками. Бомбардировать днем они пока что не решались, так как успели понести чувствительные потери от наших истребителей, зенитчиков, береговой и корабельной артиллерии. Другое дело по-воровски, в ночное время. Но и тогда воздушным пиратам доставалось как следует. И наши стажеры были не раз тому свидетелями.
...В ту ночь они вместе с нами внимательно «прощупывали» небо, когда поступило донесение разведчика: «Слышу шум моторов». Прожекторы-искатели сразу накрыли цель (как говорят в таких случаях прожектористы — прямо «с выстрела»). Яркие полосы сначала как бы пронзили, затем цепко обхватили вражеский самолет. Теперь они будут его сопровождать до [28] тех пор, пока белая светящаяся точка окажется в скрещении лучей. По тому, как самолет мечется, закладывая вираж за виражом, нам стало ясно — это не тяжелый бомбардировщик, не минопостановщик. Присмотрелись — фашистский истребитель Ме-110.
Вот к нему уже тянутся пулеметные трассы, огненные точки снарядов.
Залп! Еще залп! И падает сраженный фашист. Появившийся в лучах его напарник с резким отворотом проваливается вниз и растворяется в густой темноте.
А мощный луч обшаривает небо в другом квадрате, откуда тоже доносится отдаленный шум мотора. Выхватив из темноты самолет, он передает его под опеку сопровождающих лучей — самых надежных и самых верных помощников зенитчиков в ночном бою.
Можно себе представить радость всех батарейцев 54-й, когда из газеты «Красный черноморец» мы узнали, что старшина прожекторной станции Романцов одним из первых в полку награжден орденом Красной Звезды. Свой подвиг он совершил как раз в ту памятную ночь на 3 июля.
...Озверев от неудач, враги обрушили свою ярость на прожекторную станцию, давно ставшую им поперек горла. Гитлеровский ас был, видимо, опытным, хитрым. И рассчитал он все как будто правильно: скользя по лучу прожектора, выйти точно на станцию и внезапной бомбовой атакой покончить с ней.
Да не тут-то было! Разгадал маневр врага старшина Романцов. Скомандовал: «Рубильник!» — и выключил мгновенно прожектор. Летчик просчитался. Посыпавшиеся вниз бомбы упали невдалеке от станции. Прожектористы не пострадали. Правда, осколком фугаски было повреждено стекло прожектора. Но стоило фашисту набрать высоту, как Романцов со своим расчетом снова включил рубильник и так ярко высветил «крестоносца» под наш прицельный огонь, что первая же серия снарядов угодила в цель.
Вот почему мы не меньше, чем прожектористы, радовались ордену Красной Звезды, которым был награжден наш боевой товарищ.
Вскоре мы тоже принимали добрые поздравления товарищей. Наши стажеры уже на восьмой день обучения успешно сдали экзамен командиру дивизиона капитану [29] Д. М. Ребедайло, прибывшему на позицию 54-й. Сначала Дмитрий Максимович придирчиво расспрашивал и терпеливо выслушивал ответы на свои довольно каверзные вопросы. А потом вызвал самолет с прицепной целью на тросе. Стажеры поразили ее первой же серией, и довольный комдив тут же поздравил их с окончанием учебы. Батарее был присвоен № 229, и ее принял лейтенант Николай Иванович Старцев.
На следующий день мы проводили «новообращенных», к которым успели привыкнуть. На войне сходятся быстро. День-другой, и ты уже полноправный член фронтовой семьи со всеми вытекающими отсюда правами, обязанностями, привязанностями, заботами.
«Наша батарея», «наш дивизион», «наш полк» — эти словосочетания не просто привычны — они закономерны. Ведь все здесь действительно общее, единое, наше. И вскоре, когда с мыса Фиолент размеренно и точно стали бить по врагу зенитные орудия, среди краснофлотцев можно было услышать гордое: «Нашенская бьет! 229-я!».
Орудия нашего полка со всех сторон защищали небо Севастополя. Естественно, батареи стояли в разных местах, рассредоточенно и выполняли каждая определенную задачу. Но все они были одной семьей с единым главой — командиром полка, которого за глаза все ласково называли «батей».
«Батя» по отношению к подполковнику В. П. Горскому было не просто традиционным армейским прозвищем. В данном случае это мягкое, ласковое слово отражало самую суть характера Владимира Петровича, его отцовскую заботливость и взыскательность.
Его посещения огневых позиций батарейцы ждали с нетерпением. Он никогда не повышал голос, был приветлив, не скуп на шутку. Но всегда успевал подметить, где именно надо укрепить бруствер, как поудобнее разместить счетверенный «максим»... Наткнувшись как-то на неглубоко отрытый ход сообщения, комполка отнюдь не стал делать разнос, а как бы между прочим, но едко заметил:
— Тут можно спрятать разве что задницу. А ведь зенитчик — это не майнридовский всадник без головы. Так что углубить сегодня же!
Повторять не пришлось. [30]
А вот замполита нашего полка С. Л. Шпарберга «старые» батарейцы между собой, дабы не слышало начальство, называли «Левовичем». «Левович» — и баста! Может, за густую, вьющуюся русую шевелюру, но скорее всего за спокойно-уверенные движения и профессорскую внешность. Когда Самуил Львович приезжал на батарею, зенитчики тянулись к нему, готовые услышать немногословный, но обстоятельный рассказ о положении на фронте, о делах в полку.
Мы, комдивы и комбаты, хорошо знали начальника штаба полка майора И. К. Семенова. Я уверен, все уважали его так же, как «батю» и «Левовича». Прежде всего за артиллерийские знания, за умение помочь батареям в совершенствовании ведения огня, в рациональном расходовании боеприпасов.
Заслугой нашей «большой троицы» было и то, что любая победа, любой успех каждой батареи немедленно становились достоянием всех. Само собой разумеется, что и радости, и неудачи мы, находясь на разных участках, переживали вместе.
Что и говорить, жестокое дело — война. Но настоящих людей она не ожесточает, а делает добрее, отзывчивее. Так было и в 61-м зенитном. Находясь в отдалении от других батарей, даже от штаба дивизиона, а тем более полка, мы постоянно были в курсе того, что делается в нашей полковой семье.
Сейчас даже трудно представить себе, какими путями эти вести приходили к нам. Значительно легче понять, почему они так волновали. Уж очень многим мы были связаны.
Вот, например, 229-я. Так ведь там наши ученики! Мы передислоцировались, а свою позицию оставили 926-й батарее Анатолия Белого. Поэтому, когда видели, что бомбят Сапун-гору, обязательно прикидывали: хорошо ли все было у нас оборудовано? Не достанется ли из-за какого-либо промаха друзьям? Зенитки бьют по врагу со стороны Братского кладбища — опять заинтересованно следим за боем: ведь это работа моего однокашника по училищу Арсения Шишляева. Выстраиваются фашисты над нами — глядишь, уже с Куликова поля потянулись к ним огненные трассы. Это подоспела помощь Леонида Великовского, товарища и друга с 55-й батареи. Туго пришлось 365-й, воробьевской, — мы выручаем по-соседски, по-братски. Спешим, [31] потому что братство, рожденное в бою, скрепленное кровью павших, сильнее, нерушимее каких бы то ни было родственных уз и связей.
Главное оружие
По правде говоря, до сентября мы, по сути, лишь отбивались от наседавших фашистских самолетов. Однако это было далеко не легкое занятие.
С августа по октябрь, то есть до начала первого штурма Севастополя, враг яростно и непрерывно атаковал город и базу флота с воздуха. Порой казалось, что не хватит человеческих сил выдержать это.
Уставшие до невозможности, мы засыпали одновременно с долгожданным сигналом отбоя. Даже прилечь на землю не успевали. Засыпали, держась за маховик, прислонясь к колесу пушки. И не всегда эти желанные минуты отдыха складывались в час-другой.
Но как бы то ни было, и на войне жизнь есть жизнь. И в том, что она была у нас насыщенной, полнокровной, большая заслуга нашего политрука батареи Н. К. Корбута, всегда находившегося среди бойцов. Я забыл сказать, что во второй декаде июля в полках, дивизиях, на кораблях был учрежден институт военных комиссаров. В батареях, ротах и эскадрильях оставались политруки.
Как-то небольшая группа вражеских пикировщиков, сопровождаемых истребителями, попыталась под прикрытием облаков пробраться к городу со стороны Балаклавы. Мы все-таки отыскали брешь в почти сплошной облачности и поставили плотный заградительный огонь. Вражеское звено отвернуло. И вдруг один из «мессеров», неожиданно отделившись от строя, с пронзительным воем спикировал прямо на четвертое орудие. Я взглянул туда и, прежде чем от разрыва вздыбилась земля, успел заметить русоволосую голову политрука.
Сердце замерло. Взрыв. Когда осела пыль, я с облегчением увидел добродушного круглолицего Корбута, который, что-то приговаривая, перевязывал раненого бойца.
— Без тебя не обошлось бы! — не успев остыть, бросил ему в сердцах. — Полез в самое пекло. [32]
— А как же без меня, если там пекло? Когда ты находишься на своем месте, в самом центре батареи, да и я возле людей — значит, все в порядке. А вот каску надевать и командиру положено. А то прослышал я, будто наши батарейцы перед другими хвастались: комбат, мол, у нас отчаянный — каску не надевает, — поддел меня Корбут и устремился к командиру орудия, который не в меру разбушевался, сдабривая «разнос» не совсем уставными словами.
— Ты не очень шуми! — отозвав того в сторону, внушал политрук. — Учи до боя. Дай почувствовать человеку, что он все может и что ты в него веришь. И дело пойдет.
В другой раз, собрав подносчиков снарядов, политрук завел неторопливый разговор:
— Какой наш главный девиз? Сам погибай, а товарища выручай! Поднес ящики — глянь: может, помощь кому нужна, может, растерялся кто или устал. Почувствует человек поддержку, успокоится, тогда можешь и дальше снаряды таскать. Что скажешь, молодежь? — речь свою Корбут, как всегда, закончил любимым выражением.
— А комсомол всегда «за», — подделываясь под интонацию комсорга Водяницкого, в тон ему ответил краснофлотец.
Деловитость, несуетность, обязательность в обхождении с бойцами составляли одну из определяющих черт политрука нашей батареи. И это сказывалось на всем уровне боевой и политической работы. Каждый знал свои общественные обязанности, каждый старался их выполнять так же четко, как и боевые.
В 6 часов утра в Ленинской комнате у репродуктора всегда можно было увидеть чубатую голову старшины группы комендоров, коммуниста Ф. Я. Бурлаки. В то время как другие еще наслаждались минутами отдыха, он записывал в свою потертую общую тетрадь очередную сводку Совинформбюро. А затем обходил орудийные расчеты, службы с последними новостями. Надо отметить, что Бурлака не просто их пересказывал. Он, как опытный агитатор, умел дать привязку к нашим задачам, сделать нужные акценты, выводы.
Я помню, как он, сидя на снарядном ящике у склада боеприпасов, беседует с подносчиками снарядов. Сводка невеселая: под Киевом идут ожесточенные бои, гитлеровцы [33] уже вплотную подошли к Перекопу — а это, считай, Крым, — идет сражение под Смоленском...
— Ох и сила! Прет же гад! — слышится чей-то тихий голос.
Я собрался было вмешаться в разговор, но Филипп опередил меня:
— Сила, говоришь? Сила и у нас найдется. Дай только срок. А еще на нашей стороне правда, справедливость. Это же сила вдвойне! Выходит, мы намного сильнее врага! Вот тебе и вся арифметика. Одолеем их, братва, ведь так?! — его крупные губы расплываются в доброй улыбке, на щеках появляются почти девичьи ямочки, но глубоко посаженные глаза смотрят сурово и уверенно.
— Так об чем речь! — уже другим тоном откликается тот же боец.
Узнать последние новости в боевой обстановке не просто. Потому почти после каждого боя на позиции слышится: «Боря, что нового в Севастополе?» Эти слова обращены к нашему агитатору Борису Ефимову. Придет 1942 год, и фотография Бориса как одного из лучших агитаторов Черноморского флота будет напечатана в газете.
Я часто удивлялся, откуда этот паренек черпает сверхчеловеческие силы. Он — трубочный зенитного орудия. В бою ему надо взять из ящика снаряд, установить трубку, передать снаряд заряжающему. А ведь залпы, как известно, следуют каждые пять секунд. Трубочных всего двое. Выходит, на всю операцию — девять секунд. Но бой длится не одну-две минуты, и залпов сотни... Кажется, после такой работы и не продохнешь, так нет же — Борис уже внимательно просматривает газеты. А с какой жадностью набрасывается он на каждого, кто посещает батарею — будь то проверяющий из штаба дивизиона, полка или представители трудовых коллективов Севастополя. Поэтому его беседы всегда яркие, образные, интересные.
Именно от Бориса мы узнали подробности разгрома зенитчиками 553-й батареи Георгия Воловика фашистской группы самолетов, которая пыталась разрушить важнейший стратегический объект — Камышловский железнодорожный мост. А о том, как летчик лейтенант Петренко заставил сесть на колхозное поле самолет-разведчик «Дорнье-215», Боря поведал так красочно и [34] точно, будто сам принимал участие в том воздушном бою.
Большую выдумку проявляли наши комсомольцы из редколлегии. Почти на каждый бой они откликались боевым листком либо короткой листовкой. Отмечали отличившихся, обобщали любой, пусть даже маленький опыт. По нерадивому, растерявшемуся в бою били острой и едкой эпиграммой, а то и карикатурой.
Одну из них хорошо помню. Запоздали как-то с первым залпом зенитчики второго орудия. В тот же день вся батарея ходуном ходила от хохота, рассматривая рисунок с подписью «Отцовская наука». Лежат у пушки с виноватыми лицами номера расчета. А над ними в облике Тараса Бульбы командир. Занес широченный флотский ремень и приговаривает: «Бей, как я! Бей, как я!».
Вместе с агитаторами батареи политрук составил памятки — для зенитчика, пулеметчика, прибориста. А комсомольцы, размножив их, вручили каждому бойцу. Помню, в одной памятке было: «После боя неиспользованные снаряды уложи в ящики. Проверь наличие боезапаса и вовремя пополни его».
Но молодежь есть молодежь. И после столь серьезной рекомендации следовало веселое назидание: «Перед боем проверь наличие всех пуговиц, дабы не пришлось вместо снаряда держать штаны», «После боя проверь наличие кисета и пополни его запас за счет экономного друга».
Было сочинено на нашей батарее и свое послание Гитлеру по образцу известного письма запорожцев, ставшее весьма популярным.
Наш политрук помогал агитаторам и политинформаторам готовить беседы, следил за их выступлениями и значительно реже выступал сам. Но если увидит загрустившего бойца, то долго уже не выпустит его из поля зрения. Был у нас молодой краснофлотец Серафим Кравченко. Человек медлительный, а флотские — народ зубастый. Вот и стали подтрунивать над ним. Корбут тут же взял Серафима под свою опеку. То похвалит за внимательность, то подметит аккуратность, а то и просто подсядет, поговорит, даст небольшое поручение и обязательно отметит старательность бойца. Так Кравченко как-то незаметно для себя стал одним из лучших матросов, а вскоре был принят в комсомол. [35]
Корбут любил повторять: «В людях хорошего больше, чем плохого. Просто надо уметь видеть это хорошее. А для этого один рецепт — вера в людей. В бою без этой веры никак нельзя».
Вера в людей, сдруженность, взаимное доверие помогали нам в бою, помогали жить. В этом, думаю, одна из главных причин того, что подразделение наше в полку было на хорошем счету.
В сентябре в полк поступили новые 85-миллиметровые пушки, поражавшие, воздушные цели на высоте 10 тысяч метров, а наземные — до 15 километров. 54-й батарее одной из первых доверили это мощное оружие. Эти орудия мы устанавливали уже на новой позиции — невдалеке от Малахова кургана.