[388]
Последний штурм крепости Карса в 1877 году и
предшествовавшие взятию этой крепости события в
действующей Кавказской армии и на Кавказе.
Во второй половине 1876 года наши войска начали сгруппировываться около города Александрополя, расположенного близ крепости того же имени. Временно командующим войсками был назначен генерал-адъютант М. Т. Лорис-Меликов; количество войск было усилено прибытем в Александрополь Московской гренадерской пехотной дивизии и 40-й пехотной. По распоряжению начальника главного военно-судного управления В. Д. Философова, я, будучи уже подполковником и помощником военного прокурора Кавказскаго военно-окружного суда, назначен был прокурором военно-полевого суда действующей Кавказской армии. В апреле 1877 года наконец последовал высочайший манифест об объявлении войны с Турцей, что обрадовало крайне войска, и в день объявления манифеста Кавказская армия под начальством генерал-адъютанта М. Т. Лорис-Меликова вступила в турецкие владения. Затем последовало взятие Баязета и Ардагана, а наша кавалерия, состоящая из трёх драгунских, нескольких казачьих и конно-мусульманских полков и милиции под начальством генерала князя Чавчавадзе с надлежащим количеством конной артиллерии, опередив нашу пехоту, появлялась иногда даже там, где были расположены отряды турецкой регулярной армии, чем и вынуждала отряды эти к оставлению занятых ими позиций. Вообще наши боевые дела шли довольно успешно, когда в начале 1877 года наместник Кавказа его императорское высочество великий князь Михаил Николаевич, прибыв в город Александрополь, принял [389] на себя звание главнокомандующего действующею Кавказскою армией. Под личным начальством его императорского высочества большее количество нашей действующей армии подступило к Карсу — крепости в инженерном отношении первоклассной, превосходно вооружённой и признаваемой почти неприступной в боевом смысле. Неудачное, однако, сражение с турецкою армией под начальством самого Мухтара-паши вынудило нас снять осаду Карса и отступить, но после знаменитой одержанной нами победы под Авлияром над турецкою армией, наши войска снова обложили крепость Карс, так как разбитый Мухтар-паша вынужден был отступить со своею армией к Эрзеруму.
С отъездом его императорского высочества Михаила Николаевича из Александрополя в действующую армию, в город Александрополь приехала супруга его императорского высочества, великая княгиня Ольга Феодоровна вместе с фрейлиною госпожой Озеровой и немедленно приняла под свой надзор попечение о раненых, которых в городе Александрополе уже скопилось довольно много. С приездом великой княгини Ольги Феодоровны сёстры милосердия пруныли, а медицина, напротив, как бы обрадовалась, вполне надеясь, что уход за больными улучшится. Действительно, каждый день с шести часов утра приблизительно до семи часов вечера великая княгиня Ольга Феодоровна неутомимо работала: обходила раненых, наблюдала за их содержанием, аккуратностью перевязок, доброкачественностью пищи и вообще всего, что касалось до раненых, исполняя преимущественно желание тяжело раненых всем необходимым. Вечная память её императорскому высочеству великой княгине Ольге Феодоровне за её вполне разумное и полное сердечности отношение к страдальцам-раненым, и думаю, что никто из раненых действующей армии на Кавказе о заботливости великой княгини не забудет. С уходом войск из Александрополя город почти опустел, но вскоре наполнился пленными турками в количестве более двадцати двух тысяч с двумя пашами с их штабами; эти пленные являлись больнымъ местом для местной администрации и в особенности для коменданта крепости генерал-лейтенанта Кобиева по отношению к размещению и продовольствию пленных, хотя нижние чины турецкой армии были размещены в большом опустелом караван-сарае, складочном месте для товаров, а по домам обывателей — офицеры, коим и выдавались на руки порционные деньги. [390] В половине сентября 1877 года умер военный прокурор Кавказского военно-окружного суда действительный статский советник Коропчиц, и я по распоряжению начальника главного военно-судного управления В. Д. Философова должен был вступить к исполнению двух обязанностей: военного прокурора Кавказского военно-окружного суда и прокурора высочайше учреждённого кассационного присутствия при Кавказской армии, а также докладчика у его императорского высочества главнокомандующего оной армией по делам гражданских лиц, подлежащих ведению военно-окружного суда и полевых судов, за целый ряд преступлений в силу объявления некоторых местностей Кавказа и Закавказья на военном положении. Почему передав должность прокурора военно-полевого суда при действующей армии подполковнику Брюсту, я выехал из Александрополя в город Тифлис, где немедленно вступил в отправление вышеуказанных обязанностей. По прокурорскому надзору Кавказского военно-окружного суда запущений никаких не оказалось, а потому и моя работа пошла путём уже намеченным. Как прокурору высочайше учреждённого кассационного присутствя, мне приходилось ничего не делать, так как кассацонных жалоб и протестов из военно-полевых судов во всё время войны в присутствие не поступало, но зато много накопилось различных донесений с препровождением дознаний от жандармерии, местной кавказской гражданской полиции и даже губернаторов, ибо более ста пакетов, заключающих в себе официальные акты, оказались даже не вскрытыми по случаю тяжкой болезни покойного Коропчица. Вследствие чего по последнему отделу мне приходилось усиленно работать при помощи только одного делопроизводителя и нередко выходить из прокурорского кабинета к себе домой далеко за полночь; требовалась работа спешная, тем более, что многие из заподозренных лиц в совершении главным образом преступлений государственных по распоряжению административных властей были заключены под стражу. Кассационное присутствие составляли два военных юриста, прибывших из С.-Петербурга, и именно: обязанность председателя кассационного присутствия исполнял генерал-майор Зиминский, а члена присутствия — военный судья полковник Бернов.
Между тем многие местности Кавказа находились в крайне тровожном положении и в особенности области: Дагестанская, Терская, а отчасти Абхазия и Сванетия. В мечетях [391] муллами произносились проповеди, поджигающие население к восстанию против русских властей как гяуров и сочувственному отношонию к турецкому правительству как правоверным суннитам. Такое тревожное состояние горцев не позволяло оставить Дагестанскую и Терскую области без войска, хотя для подавления восстания в аулах, как оказалось на практике, достаточно было одного или двух батальонов с тремя горными орудиями. Независимо от такого брожения появлялись лица, пропагандирующие отделение Кавказа от России и вообще государственное переустройство в смысле переноса суверенитета государственной власти на народ, но таких революционеров было мало и они как пришлые не пользовались общественным доверием. Несмотря, однако, на проповеди в мечетях и высочайшее соизволение, разрешающее горцам оставлять свои аулы и переселяться в турецкие владения, большинство горцев охотно поступало на службу в милицию и конно-мусульманские полки, входящие в состав нашей действующей кавалерии. Такое стремление горцев безусловно оправдывалось отчасти хорошим денежным жалованьем с полным продовольствием; при чём, конечно, вопрос религиозный совершенно игнорировался.
Более семидесяти духовных лиц мусульманского вероисповедания, мулл и муэдзинов, были заключены под стражу, а потому и в мечетях поневоле не производилось богослужения, и обитатели аулов уже не слышали с минаретов мечети громких молитвенных призывов мулл и муэдзинов каждый день перед заходом солнца к вечернему намазу и молитве {1}. Такое положение аулов нельзя было признать нормальным, а потому я решил освободить мулл и муэдзинов из-под стражи, предоставив им полную свободу к отправлению ими духовных обязанностей, но со строгим воспрещением произносить проповеди, подстрекающие население к восстанию против местных властей и вообще враждебному отношению к русским как гяурам, с предупреждением мулл и муэдзинов, что в случае повторения ими законо-преступных проповедей и реального обнаружения подстрекательства [392] к восстанию, они, то есть муллы и муздзины, будут немедленно удалены в пределы турецких владений. Означенное однако распоряжение могло последовать только с разрешения его императорского высочества как наместника кавказского, а для этого необходим был отдельный доклад его императорскому высочеству. С моим докладом об освобождении из-под стражи духовных лиц мусульманского вероисповедания его императорское высочество изволил согласиться и вместе с тем предписал мне сделать распоряжение согласно моего доклада. Таким образом муллам и муэдзинам была предоставлена свобода с отдачей их под надзор местной администрации или, правильнее сказать, «наибов», заведывающих аулами в административном и полицейском отношениях; мечети были открыты, и в аулах потекла прежняя заурядная жизнь. «Наибы» как состоящие у нас на государственной службе и вместе с тем соединяющие в себе звание местного судьи, «кади», были строгими блюстителями порядка в аулах. Конечно, тайная пропаганда против нашего правительства не прекращалась при помощи абреков и тех же мулл и муэдзинов, но в крайне редких случаях пропаганда эта облекалась во внешнюю форму и, так сказать, вступала на почву активного восстания, но «наибы» немедленно доносили надлежащему начальству, и разгоравшийся огонёк был конечно потушен при помощи незначительного количества войска.
В последних числах сентября я получил сообщение от эриванского гражданского губернатора генерал-майора Рославлева о переполнении арестованными местного эриванского тюремного замка и распространении вследствие этого в оном месте заключения тифа и даже сыпного, угрожающего перейти в город. Почему генерал-майор Рославлев и просил рассортировки заключённых и освобождения некоторых на свободу, тем более, что в тюремном замке были также заключены и восемьсот пятьдесят турецких пленных, покушавшихся на побег. Почти одновременно с получением пакета от генерал-майора Рославлева я получил и подробную телеграмму от начальника штаба действующей Кавказской армии генерал-лейтенанта Павлова о том, что его императорское высочество предлагает мне лично отправиться в город Эривань, где при содействии генерал-майора Рославлева очистить тюремный замок от переполнения арестованными и вместе с тем находящихся в городе Эривани турецких пленных [393] эшелонами направить в город Тифлис. На другой день после получения телеграммы я на почтовых выехал в город Эривань. По прибытии в город Эривань и остановившись у военного следователя, я, не теряя времени, отправился к генерал-майору Рославлеву, от которого и узнал о причине скученности арестованных в тюремном замке. Медлить было невозможно, но необходимо было также предварительно переговорить с прокурором окружного Эриванского суда, а между тем все присутственные места по случаю сильной жары и цветения хлопка выехали из города Эривани на высокую местность, так называемую «Гора-Цветов» и превышающую Эривань на три тысячи футов. Получив от эриванского прокурора окружного суда надлежащие сведения по отношению к арестованным, я снова отправился в Эривань и немедленно приступил к исполнению возложенных на меня обязанностей. Состояние эриванского тюремного замка в то время было самое плачевное от переполнения арестованными и отсутствия медицинской помощи, ибо два медика, состоящие при тюрьме, заразившись от тифа, умерли, и вся медицина сосредоточилась в руках старшего фельдшера. Пленные турки были сгруппированы в трёх больших камерах; от тесноты воздух в этих камерах был невыносимый, и когда туркам предложено было выйти из камер, то до ста пленных остались в камерах за неимением сил подняться с нар и начавшегося уже у них тифа. За исключением турецких пленных мною освобождено ещё из заключения до ста пятидесяти арестованных, и тюрьма могла быть свободно подвергнута дезинфекции.
Разбив девять тысяч турецких пленных на шесть эшелонов, я предложил губернатору генерал-майору Рославлеву немедленно препроводить пленных в Тифлис, хотя и в Тифлисе было много уже турецких пленных, но такое распоряжение вызывалось необходимостью в виду скученности населения города Эривани и довольно сильного уже там распространения тифа тяжёлой формы.
Город Тифлис был также переполнен турецкими пленными, но нижние чины разгуливали свободно по городу, сосредоточиваясь главным образом группами на Эриванской и других площадях, а пленные офицеры приглашались обывателями на обеды и вечера и посещали летнее помещение единственного в то время в Тифлисе клуба, носящего назване «Художественного и Артистического кружка». [394]
Павильон клуба, где читались газеты, был всегда переполнен публикою, а газеты выписывались не только русские, но и иностранные, даже английские; все стремились узнать, что делается у нас на театрах военных действий, и вообще население Кавказа как бы было наэлектризовано войною. Либеральные газеты, а к числу их принадлежал и «Тифлисский Вестник», редактором коего был солидно образованный князь Бебутов, относились к нашим первоначальным военным успехам на Кавказе с какою-то недоверчивостью, признавая, подобно английской прессе, Мухтара-пашу за полководца, не лишённого дарований. Приезжающие офицеры из действующей армии в Тифлис тоже передавали иногда неутешительные сведения о состоянии нашей армии, о её голодовке, усиленной смертности от тифа и интригах генералов, почему, когда после неудачи наши войска должны были оставить осаду Карса и отступить по направлению к Александрополю, то в обществе уже появилось не только сомнение в стойкости наших войск, но даже и боязнь за вторжение Мухтара-паши в пределы наших владкний. Приезд, однако, его императорского высочества великого князя Михаила Николаевича в действующую армию и принятие им на себя звания главнокомандующего парализировали все интриги и не только упорядочили состояние армии, но и дали возможность после знаменитой нами одержанной победы под Авлияром над Мухтаром-пашой снова осадить крепость Карс и вселить уже в обществе надежду на успех, хотя либеральные наши газеты, а в том числе и «Тифлисский Вестник», опираясь опять же на английскую прессу, продолжали сомневаться и главным образом ввиду двух наших неудачных штурмов крепости Карса.
Между тем турецкий флот под начальством англичанина Гобарта-паши подступил к Сухум-Кале и подвергнул этот город сильной бомбардировке, а находящаяся в этом городе наша дивизия под начальством генерала Кравченко, не выждав даже турецкого десанта, удалилась из Сухума, оставив город на произвол неприятеля. Своё отступление Кравченко оправдывал восстанием в Абхазии, что подтверждалось и полученными мною сообщениями от местной в Абхазии администрации, но Гобарт-паша, испепеливши Сухум, двинулся с флотом к Константинополю, не попытавшись даже высадить около Сухума десанта. Короче говоря, общественное мнение в Тифлисе, Эривани и Кутаисе по отношению [395] к военным действиям, как мне удалось прислушаться, не отличалось устойчивостью и сомнение в непобедимости нашей, по крайней мере на Кавказе, подрывало как бы уверенность в героизме русских войск.
К 1 октября у меня накопилось более трёхсот дел, требующих личного доклада у его императорского высочества главнокомандующего Кавказскою армией, а потому я решил телеграммою просить начальника штаба действующей армии генерал-лейтенанта Павлова разрешить мне приехать в армию и того же 1 октября от генерал-лейтенанта Павлова ответною телеграммою получил на то разрешение. Рано утром 2 октября я отправился из Тифлиса в Александрополь, куда и прибыл в шесть часов вечера того же числа.
Отдохнувши и напившись чаю у подполковника Брюста, я намерен был немедленно отправиться к месту расположения действующей армии, осаждавшей в то время крепость Карс, но неожиданное обстоятельство помешало исполнению моего намерения. В то время, когда я и подполковник Брюст пили чай, послышался сильный грохот со стороны крепости Александрополя, как будто от залпа нескольких орудий, что меня крайне заинтересовало, и по моему предложению подполковник Брюст вместе со мной отправился на место происшествия. Оказалось, что совершилось немаловажное событие: расположенная в люнете крепости казарма, где происходила работа по начинке и снаряжению артиллерийских орудийных снарядов, была разрушена, и на месте происшествия лежало в беспомощном состоянии двадцать три обожжённых и изуродованных нижних чина, а пять нижних чинов и в том числе два фейерверкера были уже мертвы. Немедленно раненым и обожжённым была оказана медицинская помощь, двумя медиками при помощи нескольких фельдшеров всем пострадавшим были тут же на месте сделаны перевязки, и они, в буквальном смысле закутанные ватой, были перенесены в отдельный шатёр летнего помещения госпиталя. Ввиду заявления медиков, что жизнь большинства пострадавших находится в опасности и едва ли они могут пережить более суток, я предложил подполковнику Брюсту потребовать на место события военного следователя подполковника Антушевича и приступить к производству предварительного следствия, не ожидая дознания и донесения о случившемся от коменданта Александропольской крепости. Подполковник [396] Брюст, будучи формалистом, не согласился однако нарушить требование XXIV книги Свода Военных Постановлений, а потому я, пользуясь властью военного прокурора Кавказского военно-окружного суда, решился принять полную ответственность за нарушение закона лично на себя, формально предложив военному следователю подполковнику Антушевичу немедленно составить протокол осмотра места происшествия и затем допросить пострадавших.
По окончании составления протокола осмотра мы все отправились на место нахождения обожжённых раненых, и военный следователь подполковник Антушевич приступил к допросу, конечно, под присягою, причём священник, приводивший к присяге каждого отдельно, нашёл уместным предложить пострадавшим по снятии с них допроса исповедываться и причаститься Св. Тайн, на что все и изъявили согласие. Действительно, из двадцати трёх обожжённых и раненых рано утром 3 октября девятнадцать прекратили своё земное существование, а между тем показания их были крайне существенны, ибо с рельефностью обнаруживали полную неряшливость, допущенную начальством при производстве работ по снаряжению артиллерийских снарядов, и, как впоследствии оказалось, в качестве обвиняемых по делу были привлечены не только офицер, назначенный наблюдать за работою нижних чинов, но и начальник артиллерии Александропольской крепости. Во время производства допроса в шатёр вошла окружённая медицинским персоналом и сёстрами милосердия её императорское высочество великая княгиня Ольга Феодоровна, которая крайне сочувственно отнеслась к несчастным и пожелала узнать, кто из них женат и имеет семейства, а также какой губернии и уезда; все эти сведения были затем доставлены её императорскому высочеству {2} и, как оказалось затем, семействам [397] лиц, умерших по окончании войны, выданы были пособия по сто рублей на каждое семейство.
На другой день после происшествия, то есть 3 октября, я в десять часов утра отправился к месту расположения нашей действующей армии вместе с хирургом профессором Дерптского тогда ещё университета Беером {3}.
По прибытии под крепость Карс я поместился у старшего адъютанта начальника кавалерии, поручика барона Франка, который проживал в довольно обширной сакле местного селения. В помещении, занимаемом бароном Франком, находилась и его канцелярия, а также и проживал поручик лейб-гвардии Конного полка, фамилию не припомню, прибывший в действующую армию добровольцем и состоявший в прикомандировании к штабу армии. Зайдя вместе со мною к ротмистру барону Франку, почтенный хирург-профессор Беер, несмотря на предложения барона Франка поместиться у него, отправился искать приюта в среде медицинского персонала. Существовавшие между мною и ротмистром Франком добрые отношения, начавшиеся ещё с 1876 года в городе Александрополе до открытия военных действий, не позволяли мне отказаться от любезного предложения ротмистра барона Франка поместиться у него, тем более, что я располагал пробыть в действующей армии только одни сутки. В разговоре за чаем ротмистр барон Франк сообщил мне, что наша действующая армия под крепостью Карсом находится в страдательном положении: смертность от тифа и дизентерии довольно значительна, что главным образом происходит от неимения у нижних чинов фуфаек и тёплых одеял и отчасти неудовлетворительности пищевых продуктов, а между темъ на Карсском возвышенном плато уже с сентября месяца начались заморозки, которые в последнее время стали [398] доходить ночью до пяти градусов холода по Реомюру. Напившись чаю и переодевшись в походную парадную форму, я, захватив с собой портфель с докладами, направился к начальнику штаба армии. Пехотные части войск и пешей артиллерии располагались в палатках, и чтобы добраться до места нахождения штаба, надо было пройти довольно большое пространство. Его императорское высочество, главнокомандующий армией помещался тоже в палатке, но большего размера, чем палатки у остальных чинов штаба, и над ставкою его императорского высочества развевался флаг. Когда я вошёл в палатку начальника штаба генерал-лейтенанта Павлова, то застал его за работою: он просматривал инструкции отдельным начальникам, которые затем и вкладывал в пакеты.
Вообще помещения высшего начальства армии и даже самого главнокомандующего отличались не только скромностью, но и отсутствием даже удобств. Поздоровавшись со мной, генерал-лейтенант Павлов предложил мне сесть и, указывая на пакеты, сложенные на столе, высказал: {4} час тому назад разошёлся совет, который был собран его императорским высочеством, и в виду большой смертности в войсках от тифа, совет, согласно мнения его императорского высочества, моего, а также генерал-адъютанта Святополк-Мирского, заведующего медицинскою частью в армии и многих отдельных начальников, решил штурмовать крепость Карс сегодня ночью, почему и вам придётся видеться с его императорским высочеством только завтра, после штурма. Положение нашей действующей армии на Кавказе, добавил генерал-лейтенант Павлов, довольно затруднительное — медлить нельзя, лучше потерять в бою значительное количество войска, чем понести почти такую же совершенно бесполезную потерю от тифа. Да, наконец, в заключение заметил генерал-лейтенант Павлов, всякое промедление даёт возможность Мухтару-паше усилиться, а это осложнит ещё более положение наших войск, тогда как при удачном штурме, то есть взятии крепости Карса, можно, пожалуй, будет признать военные действия на Кавказе оконченными, если, конечно, и не игнорировать успешных действий наших войск на Балканах.
Раскланявшись с генерал-лейтенантом Павловым, я отправился [399] обратно в место моего пристанища, то есть к ротмистру барону Франку, решившись по пути зайти к казначею штаба, но, проходя мимо ставки главнокомандующего, был лично остановлен его императорским высочеством, причём его императорское высочество, поздоровавшись со мною, сказал: «Комендант крепости Александрополя телеграммою уже донёс мне о случившемся там печальном происшествии, крайне жаль пострадавших нижних чинов, а также и потери значительного количества артиллерийских снарядов, завтра прошу вас подробно доложить мне об указанном происшествии, так как по мнению моему и генерал-лейтенант Кобиев как комендант за свою халатность должен тоже подлежать ответственности».
Отыскать помещение казначея штаба, капитана Голицынского {5}, было крайне не трудно, ибо около его палатки находился часовой, охранявший казначейский ящик, совершенно похожий на артиллерийский двухколёсный зарядный. Когда я вошёл в палатку, то капитан Голицынский пил чай, почему, поздоровавшись со мною, он предложил и мне заняться чаепитиемъ, заметив при этом, что до начала штурма крепости Карса ещё времени много. На мой вопрос, почему он знает решение совета, капитан Голицынский с усмешкою ответил: «Никаких секретов у нас в действующей армии быть не может, тем более в среде штаба; мы знаем не только о всяких замыслах высшего нашего начальства, но даже и о положении турецких войск в крепости Карса, последние же сведения нам доставляются ежедневно, конечно, дезертирами из крепости. Положим, — продолжал капитан Голицынский, — дезертирам вполне верить нельзя, но вврно то, что и в крепости Карс свирепствует тиф, и дисциплина в войсках отсутствует, почему открытое восстание войск против начальства только с трудом сдерживается усиленными карательными и принудительными средствами, хотя сообщениям дезертиров, что для воспрепятствования артиллеристам в укреплениях самовольно оставлять свои места, они даже приковываются к своим орудиям цепями, пожалуй верить нельзя. Во всяком случае, — пояснил капитан Голицынский, — положение осаждённых гораздо хуже осаждающих, [400] тем более, что турецкие войска не отличаются тою стойкостью, выносливостью и героизмом, как наши, чему нельзя не удивляться по отношению к нашим нижним чинам — людям молодым и не закалённым в боях, как прежде».
Во время нашего разговора в палатку вошёл генерал-лейтенант Грабе, прибывший добровольцем на театр военных действий в начале 1877 года и имевший уже за прежние свои боевые заслуги два офицерских ордена святого Георгия четвёртой и третьей степеней. Поздоровавшись со мной и капитаном Голицынским, граф Грабе вручил последнему пакет, пояснив при этом, что в пакете находится чек на три тысячи рублей, выданный ему из Тифлисского отделения Государственного банка на вклад в этот банк, и записка в форме духовного завещания, как поступить с указанною суммою после его, графа Грабе, смерти. «Поручение вашего сиятельства мне не придётся исполнить, — заявил капитан Голицынский, — так как я уверен, что после штурма крепости Карса буду иметь удовольствие видеть ваше сиятельство совершенно здоровым и невредимым». «Может быть, — возразил граф Грабе, — на всё воля Всемогущего Бога, но у меня зародилось сильное предчувствие, что живым не вернусь, ибо на мою долю выпало довольно опасное дело: начальствовать отрядом, предназначенным взять штурмом Канлы — самый укреплённый пункт крепости, войска могут дрогнуть, и мне придётся показать пример храбрости». По выходе из палатки казначея, граф Грабе вместе со мною направился к турецкому селению, где квартировал ротмистр барон Франк, сначала мы шли молча между палатками нижних чинов, но затем граф Грабе, первый прервав молчание, сказал: «Время уже позднее, а нижние чины ещё копошатся в своих палатках; каждый из них соображает теперь по-своему, но едва ли кто думает ретироваться для спасения своей жизни. Причина настоящей войны, — добавил граф Грабе, — как объясняет её себе народ и общество, если хотите, увлекательна: избавление христан от гнёта мусульман, но правилен ли такой взгляд — это вопрос другой; во всяком же случае общественное сочувствие к настоящей борьбе с турками невольно передавалось и нижним чинам, чем можно и объяснить удивительную стойкость и храбрость нашего молодого войска». Высказав последние слова, граф Грабе со мной простился, причём при прощании заявил, что зайдёт в офицерскую столовую, где по всей вероятности найдёт и [401] инженер-полковника Бульмеринга, вызвавшегося тоже принять участие в штурме укрепления Канлы в качестве руководителя сапёр.
Ротмистра барона Франка и поручика лейб-гвардии Конного полка я застал в самом благодушном настроении, причём оказалось, что барону Франку не только было извзстно о предполагаемом штурме крепости Карса, но также и о том, что его сожитель поручик лейб-гвардии Конного полка назначен к графу Грабе ординарцем. В четверть двенадцатого ночи ротмистр барон Франк и его сожитель оставили занимаемое ими помещение и отправились: барон Франк в штаб начальника кавалерии, а поручик лейб-гвардии Конного полка разыскивать графа Грабе, чтобы ему представиться. Прощаясь со мной, барон Франк предложил мне воспользоваться его запасною лошадью, предупредив однако меня, что добраться во время боя до перевязочного пункта можно совершенно безопасно, а далее уже будет риск. После отъезда барона Франка и его сожителя я тоже направился пешком к месту расположения войска; было довольно холодно, но ночь светлая, и полный диск луны изредка только заслонялся облаками. Спустившись с пригорка, на котором было расположено селение, я заметил, что нижние чины выходили уже из своих палаток и сгруппировывались в отдельные части, а Перновский гренадерский полк был вполне готов к дальнейшему движению и ожидал только прибытия своего командира полка, который не заставил себя долго ждать и, подъехав верхом к гренадерам, сперва поздоровался с ними, а затем произнёс краткую речь, но полную, по мнению моему, убедительного красноречия. Близко находясь от Перновского гренадерского полка, я мог слышать отчётливо каждое слово, произнесённое полковником, а потому речь его мною занесена в мою памятную тетрадь. «Вы, гренадеры, — так начал свою речь полковник, — должны сегодня поддержать честь и боевую славу вашего полка, семь смертей не бывать, а одной не миновать, но лучше и доблестнее умереть героем с оружием в руках, чем на пуховике; помните, что наша жизнь в руках Всемогущего Бога, а наша борьба с турками за избавление болгар-христиан от турецкого насилия — дело святое, а потому забудьте всё мирское и направьте все ваши помыслы и усилия только к уничтожению врага; теперь же помолимся и отдадим себя на волю Всемогущаго Бога». Затем полковник скомандовал на молитву, полк обнажил головы [402] и начал тихо молиться, слова молитвы не были слышны, но, как мне тогда показалось, каждый из молящихся смотрел на небо, картина была торжественно-трогательна. По окончании молитвы полк, выстроившись по отделениям, направился к месту боя; прошли артиллерия и друге полки, и скоро вся движущаяся военная сила слилась в одну тёмную массу, но было всё ещё тихо, наша осадная артиллерия не стреляла, и турецкие укрепления молчали; вся эта таинственность перед наступлением ужасов как бы невольно наэлектризовывала человеческую натуру. Усталость и нервная напряжённость вынудили меня возвратиться в моё временное помещение, раздеться и лечь спать; под тёплым одеялом я мог протянуть свои усталые члены и заснуть, но скоро пришлось проснуться от сильной орудийной канонады — стреляли залпами. Наскоро одевшись, я приказал вестовому оседлать лошадь и немедленно направился из селения по дороге к крепости Карсу: была ещё ночь, хотя на востоке начинали уже проявляться первые признаки утренней зари. Те укрепления крепости Карса, неясные абрисы которых можно было различать с пригорка, сплошь были окаймлены огненною лентою, изредка на несколько секунд прерываемою; отголоски канонады всё более усиливались, и смерть, так сказать, вступила уже в свои права.
Генеральный план крепости-лагеря Карс 1877 года.
По пути меня нагнал адъютант, фамилию не припомню, направлявшийся на место сражения с целью, согласно приказанию его императорского высочества главнокомандующего, собрать сведения о положении отрядов, штурмующих укрепления Араб-Табия, Канлы и Мухлис, а также и о количестве убитых и раненых, доставленных на перевязочные пункты. Согласно любезного предложения этого адъютанта, я вместе с ним добрался до первого перевязочного пункта, местонахождение коего издали можно было узнать по высоко развевающемуся белому флагу с красным крестом; на пункте этом совершенно неожиданно для меня работал хирург, профессор Дерптского университета Беер, а со стороны Красного Креста находился уполномоченный гражданский инженер Карцев, с которым я познакомился ещё в Тифлисе. Хирургические ампутации производились в большом шатре, и профессор-хирург мне сообщил, что раненых немного, а убитых масса, и, действительно, около перевязочного пункта лежало рядами около ста нижних чинов и три офицера, собранных на месте боя и доставленных санитарами к перевязочному пункту; между убитыми были и три санитара, на левом рукаве которых [403] были, однако, широкие белые перевязки с красными крестами, но можно ли было винить турок в неисполнении известной конвенции? Едва ли, всё зависело от случая. Положение уполномоченного Карцева было крайне затруднительное: предать земле около ста нижних чинов являлось делом нелёгким в виду недостатка рабочих сил, так как при перевязочном пункте состояло только несколько сапёр и человек десять из местных обывателей ближайшего турецкого селения. Во всяком случае при мне вырыты были две могилы или, правильнее сказать, большие ямы, в каждую из этих могил было уложено по шести нижних чинов в два ряда, по три в каждом, конечно, о саванах и других атрибутах погребения не могло быть и речи: умершие погребались в форменной мундирной одежде, но без головных уборов. Перед опусканием в могилу каждый нижний чин обыскивался, и найденные при нём вещи и деньги передавались уполномоченному инженеру Карцеву, который в свою очередь должен был полученные им деньги и вещи передать казначею штаба армии для отправления по возможности к родственникам убитых. Священником, находящимся на перевязочном пункте перед засыпкою могил была совершена панихида и отпевание, причём священник по незнанию имён убитых употребил очень уместное выражение: «Тебе, Всемогущему Богу, имена умерших известны, упокой же и их со святыми и прости им прегрешения». Вообще погребение было крайне трогательное; все присутствующие исполняли роль певчих, и у многих, а равно также и у меня невольно появились слёзы.
Мне теперь семьдесят три года, но в памяти моей хорошо удержался следующий грустный факт: в числе погребённых был очень молодой нижний чин с выразительным лицом; при обыске у него оказались кошелёк с пятнадцатью рублями денег, золотые с цепочкою часы в мешочке и главное — фотографическая карточка девушки или женщины довольно красивой; на обороте этой карточки было написано: «Не забывай меня, помни — я жду тебя»; надпись и нахождение карточки при убитом комментария не требуют, но вызывают грустное чувство. Утренняя заря уже совершенно заменила блеск луны, когда на перевязочный пункт был привезён труп командира гренадерского Перновского полка полковника Белинского, который вместе с тремя убитыми офицерами и был направлен в место расположения действующей армии. [404]
Орудийная канонада начинала стихать и изредка даже прерывалась, количество доставляемых на перевязочный пункт раненых превышало убитых, и начиналась усиленная деятельность профессора-хирурга. Раненые снимались с двухколёсных тележек и немедленно переносились в шатёр, где на большом столе, сколоченном из простых досок, и производилась хирургическая ампутация; слышались громко произносимые слова профессора-хирурга, обращённые им преимущественно к сёстрам милосердия: «Ножку держите крепче! Опять слёзки и платочек! Чувства упрячьте в карман! Дайте пилу, ланцет, опять не мыты! Выбросьте ножку из шатра — тут не место валяться!» — и т. д. По временам профессор-хирург выходил из шатра на несколько минут, чтобы отдохнуть, а ампутированных им лиц уже одетых и надлежаще перевязанных выносили из шатра и сажали в двухколёсные тележки, где под влиянием хлороформа несчастные начинали громко бредить; произносились не только слова, но и целые фразы; это, так сказать, был концерт полной дисгармонии, аккомпанируемой разве орудийными выстрелами. На профессоре-хирурге был надет белый длинный передник с рукавами, а на голове его почему-то такой же белый колпак с кисточкой; когда я подошёл к профессору-хирургу, то он курил сигару и распекал за что-то сестру милосердия; по-видимому, профессор-хирург сильно был утомлён, но нервы его были в порядке. Во время моего разговора с профессором-хирургом к нам подошёл уполномоченный Карцев и обратился ко мне с просьбою: взять деньги и вещи, отобранные у убитых, для передачи казначею штаба, так как ему, Карцеву, решительно невозможно наблюдать за, сохранением отобранного имущества, а от недостатка надзора может случиться и грех.
Согласившись исполнить поручение Карцева, я, раскланявшись с ним и профессором-хирургом, отправился с перевязочного пункта с намерением взятые мною вещи и деньги передать лично казначею штаба; было уже семь часов утра, и лучи восходящего солнца начинали согревать. Когда я доехал до дороги и повернул к селению, то оружейная канонада совершенно прекратилась; всё стихло, и только в ста шагах от меня пролетел большой снаряд из орудия Армстронга; снаряд был на излёте, почему и ясно обрисовывал в воздухе свой путь спиралью винта, снаряд упал и зарылся в землю — это, так сказать, была точка к оконченному кровавому периоду. [405]
Вскоре по пути меня нагнал ехавший полною рысью ротмистр барон Франк, который сообщил мне, что крепость Карс взята, и все её укрепления сдались на капитуляцию, однако, более одной трети гарнизона каким-то образом ушла из крепости, но за ушедшими погнался с кавалерией и конной артиллерией генерал-лейтенант князь Чавчавадзе; этот эпизод, так сказать, подтверждал существовавший в крепости разлад между отдельными воинскими частями гарнизона. Из рассказов ротмистра борона Франка я узнал, что убиты генерал-лейтенант граф Грабе и командиры полков полковники Белинский, князья Меликов, Вачнадзе и Дишколиани и много обер-офицеров, а также и нижних чинов. Раненых офицеров и нижних чинов тоже немало и в том числе генерал-лейтенант Соловьёв, начальник отряда, штурмующего укрепления Мухлис; два ординарца, находящиеся безотлучно при генерал-лейтенанте Лазареве, начальнике отряда, штурмующего укрепления Араб-Табия, тоже убиты, а генерал Лазарев даже не ранен, несмотря на его тучную комплекцию. Действительно, генерал-лейтенант Лазарев был высок ростом и довольно полон и отличался отважною храбростью, а потому во всех сражениях с турками почти всегда находился впереди вверенного ему войска, почему и получил прозвание генерала, заколдованного от пуль.
Ввиду того, что ротмистр барон Франк любезно согласился выполнить возложенное на меня уполномоченным Карцевым поручение, я, передав ему довольно солидных размеров тюк и простившись с ним, направился к крепости Карс. По пути в крепость Карс я чуть не наехал на лежавшего на дороге нижнего чина в распростёртом положении; головной его убор валялся в двух от него шагах, а также и ружьё; заинтересовавшись, я слез с лошади и подошёл к лежавшему, но, убедившись, что он жив, постарался его разбудить. Оказалось, что лежавший не спал, а находился в состоянии тяжёлого обморока вследствие усиленного напряжения сил в связи может быть с пороком сердца. Когда нижний чин уже поднялся, то я нашёл удобным спросить его, как всё это с ним случилось. «Да хорошо не помню, ваше высокоблагородие, — ответил заинтересовавший меня субъект, — закружилась голова, потемнело в глазах, и я упал, а далее не помню».
На вторичный мой вопрос, где он находился во время штурма крепости Карса, субъект, уже придя в себя, заявил: [406] «Да под укреплением Канлы, в числе охотников, ворвавшихся с тылу в укрепление, ну, а как ворвались, то по приказанию поручика начали колоть турок без разбора и до того остервенились, что может быть прикалывали и безоружных, пока поручик скомандовал «довольно»; перекололи-то мы большею частью артиллеристов, которые, не желая сдаться, стреляли в нас из револьверов; работали штыком недолго, но перекололи много, в плен сдалось только человек пятьдесят; правда жаль, — добавил нижний чин, — турок тоже человек, а не приколи — сам убьёт, видно, на то война, чтоб друга убивать» {6}.
Узнавши от нижнего чина, что виднеющееся впереди укрепление и есть Канлы, я направился туда полною рысью.
Перед укреплением Канлы не виднелось уже ни одного трупа, всё было прибрано, и с внешней стороны укрепления ничто не обнаруживало, что за несколько часов назад на месте этом происходило страшное побоище.
Детальные планы укреплений Карса, служившие руководством при осаде в
1877 году.
Укрепление Канлы.
Не останавливаясь на оценке в спецально-технически-инженерном отношении укрепления Канлы, могу только сказать, что укрепление это произвело на меня грандиозное впечатление; по заявлению же военных инженеров, укрепление Канлы являлось ключом всей оборонительной линии крепости Карса. Действительно, укрепление Канлы имело двухъярусную оборону: нижний ярус казематирован, а верхний — составлял площадку, и таким образом только орудия нижнего казематированного яруса были скрыты, так как стреляли через амбразуры, а орудия верхней площадки совершенно открыты, но зато сфера действий орудий верхней площадки была гораздо больше, чем орудий казематированного яруса укрепления. Всё укрепление было сооружено из тёсаного камня и железа с наружною земляною облицовкою, причём земляная насыпь имела уклон, а с внешней стороны укрепление окружал ров довольно широкий и глубокий; эскарп и контрэскарп рва были тоже выложены тёсаным камнем, с оставлением в двух местах пространств, необходимых на случай производства минных работ. Нижний казематированный ярус укрепления соединялся с верхней площадкой внутренней неширокой каменной лестницей; на верхней площадке укрепления было сооружено [407] из камня небольшое закрытое помещение для телеграфа, ибо все укрепления крепости Карса сносились между собою при помощи телеграмм; горжа у укрепления была закрыта и имела только одни двустворчатые большие двери, запирающиеся висячим замком. Все орудия в укреплении были стальные и новой усовершенствованной конструкции, причём разделялись на дальнобойные и стреляющие на расстояние близкое. Вообще укрепление Канлы представляло собою и в тактическом боевом отношении пункт, не лишённый существенного значения, так как орудия верхней площадки укрепления могли обстреливать и другие укрепления крепости Карса, независимо от того, что все отдельные укрепления этой крепости были связаны между собою сильною взаимно-перекрёстною обороною.
Остальные укрепления крепости Карса по сооружениям своим имели большое сродство с укреплением Канлы, но не отличались такою силою в боевом отношении, как указанное укрепление. В каком положении находится в настоящее время крепость Карс, мне, конечно, не известно, но в 1877 году Карс признавался всеми стратегами-иностранцами за первоклассную неприступную крепость, да и при пересооружении этой крепости по новому образцу принимали участие иностранные инженеры, как-то: англичане, французы и пруссаки.
Внутри укрепления лежали ещё не подобранные трупы убитых турок преимущественно около орудий, а на верхней площадке умирал от ран лежавший на широком плаще какой-то турецкий штаб-офицер, артиллерист, по-видимому начальник укрепления Канлы. Голову умирающего поддерживал наш фельдшер, и тут же стоял русский военный доктор. На мой вопрос, почему раненого не перенесут в турецкий госпиталь, доктор заявил, что это будет хуже для умирающего, так как ему остаётся жить не более пяти минут; весь организм исколот штыками и даже внутренности вывалились, спасение невозможно. Между тем умирающий, обратив глаза к небу, тихо произносил: «Алла-Алла», — и действительно, не более, как минуты через четыре, смерть прекратила существование героя, не хотевшего сдаться живым в плен. Количество боевых припасов и продовольствия позволяло гарнизону укреплений крепости Карса ещё обороняться в течение не менее двух месяцев, а потому отважное действие наших охотников, между прочим, под укреплением Канлы и пассивное до некоторой степени положене турецкой пехоты с полевой артиллерией имели существенное [408] значение по отношению к капитуляции крепости Карса. Действительно, турецкая полевая артиллерия и редифы, пехота, обязанные оказывать сопротивление нашим войскам в промежутках между отдельными укреплениями, действовали, как мне тогда говорили, крайне вяло и нерешительно, почему и распространился даже слух о подкупе со стороны нашей коменданта крепости Карса, что, конечно, невероятно. Отдельные укрепления крепости окружали город Карс, а потому я и решил осмотреть город, кавальер-батарею, сооружённую на возвышенном пункте, командующим над всею окружающею местностью, а также и помещение для турецкого госпиталя, для чего и направился сперва в город. Город Карс имел вполне тип азиатского города; по склону главной улицы протекал довольно широкий ручей, загрязнённый всякими отбросами, в узких переулках господствовала полная загрязнённость, все дома были одноэтажные и только некоторые с претензиями на архитектуру; растительности в городе почти не существовало; на площади находились лавки, а посреди неё — мечеть с довольно красивым минаретом. Все зажиточные обыватели Карса, как надо полагать, заранее оставили город, и только в переулках, населённых по преимуществу беднотою, заметна была жизнь, что объяснялось опасностью, ибо много домов в городе было разрушено нашей осадной артиллерией, громившей город в течение нескольких месяцев.
На кавальер-батарее было установлено два орудия Армстронга, по выражению находившегося на батарее турецкого артиллерийского офицера: два чудовища страшных, однако, только по внешности. Когда я по-французски попросил артиллерийского офицера объяснить мне им высказанное, то, любезно удовлетворяя мою просьбу, он заявил, что едва ли одна десятая часть снарядов, выпущенных из орудия Армстронга, может принести вред, ибо для этого необходимо, чтобы капсюль, находящийся на острие снаряда, ударился о что-либо твёрдое, в противном случае снаряд на излёте упадёт неразорванным или закопается в мягкий грунт почвы. Между тем, пояснил офицер, каждый выстрел из армстронгового орудия, считая при этом и ценность снаряда, обходится не менее ста франков, и таким образом придётся признать, что на десять выпущенных снарядов затрачивается тысяча франков и девятьсот франков совершенно бесполезно. Что прикажете делать, добавил артиллерийский офицер, надо было чем-либо украсить кавальер-батарею; правда, разрыв снаряда весом около [409] трёх пудов причинит громадный вред, ибо сфера его разрушения значительна. На мой вопрос, кого он ждёт, артиллерийский офицер ответил: жду вашего артиллерийского офицера, коему я должен сдать эти два чудовища. Действительно, на флагштоке, находящемся на кавальер-батарее, развевался уже наш русский трёхцвтный флаг.
Простившись с артиллерийским турецким офицером, я направился к турецкому госпиталю, находившемуся в недальнем расстоянии от укрепления Канлы; госпиталь был размещён в нескольких одноэтажных зданиях, по наружности довольно красивых, с большими окнами. Каждая палата госпиталя содержалась в безупречной чистоте и порядке; меня встретил доктор-венгерец, который с предупредительностью объяснил мне положение больных в госпитале в смысле только экономическом, продовольственном. Каждый больной пользовался железною кроватью, лежал на мягком тюфяке, покрытом простынёю, подушки были мягкие, а не набитые сеном, больные укрывались байковыми одеялами, подшитыми простынями, около каждой кровати находился небольшой шкафчик. Вообще госпиталь произвёл на меня приятное впечатление, а когда я спросил одного больного и именно нашего нижнего чина, раненого и попавшего в плен к туркам, доволен ли он своим положением, то раненый категорически заявил, что совершенно доволен, так как присматривают и кормят хорошо, даже чаем поят. После госпиталя осматривать было нечего, и я направился в своё временное обиталище, то есть к ротмистру барону Франку, но на пути туда около укрепления Канлы мне пришлось проехать мимо сгруппированных в одну общую колонну турецких нижних чинов; все эти нижние чины были обезоружены, и только турецкие офицеры, образовавшие особую группу, имели при себе оружие, оставленное при них по распоряжению его императорского высочества главнокомандующего.
Из рассказов инженер-полковника Бульмеринга, поручика лейб-гвардии Конного полка и других офицеров, бывших при штурме укрепления Канлы, смерть полковника Белинского и генерал-лейтенанта графа Грабе произошла при следующих обстоятельствах. Когда Перновский гренадерский полк дрогнул и обнаружил нерешительность, то полковник Белинский, соскочив с лошади и подойдя к знамёнщику полка, взял от него знамя и, обратясь к полку, громко сказал: «Гренадеры, вспомните славу вашего полка и не посрамитесь, [410] вперёд!» Но в это время осколком гранаты полковник Белинский был ранен в левую ногу, а несколько пуль, так сказать, пронизали его, и он упал мёртвым на руки знамёнщика. Генерал-лейтенант граф Грабе, видя смущение Перновского полка, бросился к мёртвому полковнику Белинскому и, взяв от него знамя, произнёс: «Гренадеры, отмстите за смерть своего командира полка, вперёд за мной!», — но когда генерал-лейтенант граф Грабе, увлёкшись, очутился впереди охотников, то несколько турецких пуль также пронизаны его, и он пал мёртвым на руки инженер-полковника Бульмеринга, так как его ординарец поручик лейб-гвардии Конного полка присоединился к охотникам и вместе с ними под командою поручика М. {7} бросился в укрепление Канлы не с фронта, а с горжи. Как взяты остальные укрепления крепости Карса, мне не удалось узнать, но князь Меликов, как тоже сообщили, шёл впереди полка. Действие отряда генерал-лейтенанта Лазарева тоже было полно отчаянной храбрости, да и сам генерал-лейтенант Лазарев не жалел своей жизни, когда исполнял долг воина.
Около четырёх часов пополудни в присутствии его императорского высочества главнокомандующего, штаба действующей армии и, пожалуй, в наличности всего количества офицеров, совершена была панихида над убиенными офицерами, скромные тёсовые гробы коих были поставлены в большом шатре тесно друг к другу. Панихида была торжественна и сердечна, причём гробы с останками всех убитых офицеров, за исключением графа Грабе, должны были быть перевезены в город Александрополь для погребения там на братском кладбище; кладбище существует давно, и на нём погребались только офицеры, убитые в сражении. Что же касается до гроба с останками генерал-лейтенанта графа Грабе, то, по заявлению шурина графа, для графа Грабе был сделан новый гроб в Александрополе и затем останки графа перевезлись в его имение, как кажется, Саратовской губернии.
Наконец, около пяти часов вечера я был принят его императорским высочеством главнокомандующим; солидное [411] количество докладов вынудило меня предварительно рассортировать их, но в общем всё обошлось благополучно, и только по отношению взрыва в люнете крепости Александрополя его императорское высочество потребовал от меня подробный доклад, по окончании коего его императорское высочество изволил по-прежнему заявить, если генерал-майор Кобиев не виновен прямо, то во всяком случае косвенно как комендант крепости за недосмотр и допущение беспорядков.
Только в десять часов вечера я, пользуясь прекрасною лунною ночью, решился выехать из действующей армии на почтовых; дорога шла по Карсскому плоскогорью и ничего интересного не представляла, только в семи или восьми верстах от места расположения действующей армии мне пришлось встретить трапспорт, состоящий из верблюдов; транспорт этот, как я узнал от вахтёра, следовал в действующую армию с фуфайками и байковыми одеялами. Состоящий при действующей армии полковник Бобохов всегда запаздывал даже при доставлении продовольствия.
В городе Александрополе я заехал на несколько часов к прокурору полевого военного суда подполковнику Брюсту, у которого застал пленного штаб-офицера турецкой армии, рослого, с красивой выразительной физиономией и вполне прилично одетого в свою форменную одежду. Пленный офицер, отрекомендовавшись мне, назвал себя Абдулом-Магометом; он был природный турок и знал объясняться не только по-турецки, арабски и албански, но и на французском и немецком языках мог свободно вести разговор; по собственному заявлению Абдул-Магомета, он не чужд и английского языка, но объясняется на нём с трудом. Когда я сообщил о взятии крепости Карса и об убитых офицерах и массе нижних чинов, то Абдул-Магомет заметил: «Напрасные потери в людях, можно Карс было не брать, а только блокировать; во всяком случае крепость Карс и всё Карсское плоскогорье перейдут к вам, русским; всё зависит от театра военных действий на Балканах, а там дела Оттоманского правительства слишком плохи». На мой вопрос, почему Мухтар-паша не дал нашему войску после Авлияра реванш, быть может и имел бы успех, то на такой щекотливый вопрос Абдул-Магомет, подумавши, сказал: «Я думаю, что Мухтар-паша свои действия соображал с театром военных действий на Балканах, а потому здесь, на [412] Кавказе, — добавил Абдул-Магомет, — вы, русские, могли бы по моему мнению довольствоваться оборонительною войною — оружие берёт местности, но дипломатия по-своему делит эти местности, и теперь, поверьте, Эрзерум ваш, а по заключении мира перейдёт снова к Оттоманскому правительству {8}.
По прибытии в Тифлис, я немедленно вступил в колею своих заурядных работ. В половине октября прибыл в Тифлис его императорское высочество великий князь Михаил Николаевич со своим начальником штаба генерал-лейтенантом Павловым, и, таким образом, ждали со дня на день окончания войны.
Войска действующей Кавказской армии после взятия крепости Карса были распределены так: город Сухум был занят нашими войсками; на левом фланге Карского плоскогорья командовал войсками генерал-лейтенант Тергукасов, Ардаган и Баязет были наши, крепость Карс была занята значительным количеством войск, а комендантом крепости был назначен генерал-лейтенант Соловьёв. Генерал-адъютант Лорис-Меликов, возведённый в графское достоинство с потомством, и генерал-лейтенант Лазарев, пожалованный званием генерал-адъютанта, возвратились в Тифлис.
Его императорское высочество великий князь Михаил Николаевич был возведён в звание генерал-фельдмаршала и награждён орденом св. Георгия второй степени, а начальнику штаба генерал-лейтенанту Павлову была дарована шпага, украшенная бриллантами. Короче говоря, награды посыпались, как из рога изобилия, причём не забыто было и военно-судебное ведомство, но останавливаться на наградах я не буду, а в заключение лишь скажу, что общество в Тифлисе и других городах Кавказа и Закавказья ещё до заключения окончательного мира вошло в прежнюю заурядную колею, почему и против горского населения в Дагестане, Терской области и других местностях Кавказа репрессивные меры пришлось приостановить, так как всякие дальнейшие стеснения в бытовой жизни были бы совершено излишни.
Из генералов, действовавших на Кавказе в 1877 и 1878 годах, едва ли кто-либо теперь остался в живых, так [413] генералы Соловьёв и Гейман ещё до заключения мира пали жертвами сыпного тифа и скончались, первый комендантом крепости Карса, а второй начальником Эрзерумского отряда; генерал-адъютант Лазарев был назначен начальником Ахалтекинской экспедиции, но по прибытии на место назначения через две недели умер от карбункула, после чего начальником означенной экспедиции был назначен генерал-адъютант Скобелев, и много других лиц, достойных памяти и воспоминаний, сошло в могилу. Скончался также и генерал Бульмеринг, кавалер ордена св. Георгия четвётой и третьей степеней.
В 1885 году мне пришлось встретиться с Бульмерингом на железной дороге, он был уже тогда генерал-лейтенантом и комендантом Керчь-Еникальской крепости, чем, как он высказывал, был крайне недоволен.
Н. П. Хитрово.