ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
ОСТАВЛЕНИЕ СЕВАСТОПОЛЯ
1. От балки Сарандинаки до Камышовой бухты
Выйдя из пещеры, я пошел вдоль балки, ведущей к Севастополю. За мной следовали Леонов и краснофлотец Шагин. Полковник Кольницкий с Гаевым и телефонистом отходили второй группой, следом за нами.
Мы подошли к одному из стоявших в балке грузовиков, на бортах которого приспособились раненые бойцы. Мы было удивились, почему они не в кузове, но когда заглянули в него, то увидели, что днище уже никому служить не могло — оно было разбито снарядом. Да и вообще весь грузовик имел очень жалкий вид: все стекла кабины были выбиты, сиденье справа от шофера, на которое я хотел было сесть, повреждено. Я вскочил на площадку у дверцы шофера, рядом со мной с винтовкой [210] на плече встал Шагин. Напротив, на противоположной площадке, едва держась на поломанной доске, прицепился Леонов.
Машина тронулась вперед малой скоростью, и мы вскоре стали нагонять отступавших бойцов.
Они медленно двигались вдоль балки Сарандинаки к окраине города. Шли в одиночку и небольшими группами в 5—6 человек, сохраняя спокойствие, достоинство и дисциплину, присущие только закаленным, испытанным в огне войны солдатам. На их пути взрывались мины и снаряды, но никто на них не обращал внимания. Мокрые от пота гимнастерки и брюки были в грязи и кровавых пятнах. На иных бойцах резко белели свежие повязки, сквозь которые сочилась кровь. Под палящими лучами солнца винтовки и автоматы в черных руках солдат казались чугунно-тяжкими.
Сострадание к этим храбрецам, горечь, что им нужно отступать, и гордость за них — таких верных и стойких — нахлынули на меня, слились с теми чувствами, какие владели мною весь этот день. Какие это были чувства, я затрудняюсь передать. Это были и печаль, и ненависть к врагу, и вера, что все будет для нас по-другому — лучше.
Да, тяжело испытывать горечь поражения, и я, надо сказать, совсем не представлял себе раньше, каково оно в действительности.
Неизвестность встала перед нами во весь свой рост. Что будет с нами? Вот вопрос, [211] который начал беспокоить нас и на который никто не мог дать ответа.
А пока, что бы там ни случилось, мы все двигались вперед на наш последний рубеж, но уже не перед Севастополем, а за ним, перед морем, на последний рубеж эвакуации, созданный на Гераклийском полуострове, название которого вряд ли кто-либо знал из отступавших бойцов, хотя всякий из них помнил, что это самый последний укрепленный кусочек Крымской земли, за которым раскинулось Черное море.
Из-за поврежденной дороги, изрытой воронками, мы продвигались настолько медленно, что я не раз порывался бросить грузовик и идти пешком, но наличие раненых, которых я считал своим долгом перебросить за город, и отчасти какая-то жалость к машине, бывшей с нами все дни обороны, хотя и разбитой, но все же честно несущей свою последнюю службу, останавливали меня.
На окраине города мы были встречены автоматным огнем с восточной стороны Севастополя. На дороге южнее окраины были обстреляны снова. И в том, и в другом случае огонь вели просочившиеся немецкие автоматчики. Изредка над головой пролетали снаряды и с пронзительным визгом взрывались на мостовой.
Грустно и безмолвно смотрели мы на город. Севастополь был совершенно неузнаваем. Совсем еще недавно белоснежный красавец город жил полнокровной жизнью, [212] теперь же на нас смотрели его разбитые жилища, разрушенные стены, зловеще вздыбленные рельсы, балки и груды камней. Противник продолжал бомбить Севастополь, стараясь смешать между собой все его руины.
Выехав на открытую местность, мы попали под артиллерийский обстрел. Я приказал шоферу дать полный газ. Снаряды падали с перелетом и недолетом. Осколки с громким шуршанием и визгом пролетали над машиной. Благополучно прорвавшись через завесу огня, мы ворвались в расположение нескольких деревянных домиков за окраиной города и остановились. Дальше ехать было нельзя, так как дорога и вся местность впереди находились под еще более сильным обстрелом. Решено было оставить машину, а самим идти пешком.
Раненые побрели в садик возле одного из домиков, который каким-то чудом оставался невредимым. Мы прилегли в тени у калитки того же домика, рядом со стариком, сидевшим на лавочке. Старик говорил с большим трудом и часто моргал слабыми глазами, стараясь удержать вытекавшие из них слезы.
— Сдаете Севастополь? — прошамкал он. — Где же тут удержаться. У него силища! Придется вам уезжать отсюда. А я вот остаюсь... Зимой предлагали выехать, да отказался. Старикам все равно умирать... Вот и я помру... с Севастополем вместе. [213]
Мы рассеянно слушали, и только наш шофер, наклонившись к уху старика, закричал:
— Эх, старик, и охота тебе говорить! И без тебя теперь тошно!
Мы стали присматриваться к окружающей обстановке. Фронтовики и бойцы войсковых тылов оставляли город и направлялись к морю, бухтам, к западной оконечности севастопольской земли. На выходах из Севастополя самолеты врага бомбовой завесой преграждали движение, следовали за бойцами и сбрасывали бомбы, начиная от крупных калибров и кончая малыми гранатами. На всем пространстве, которое нам нужно было преодолеть, виднелись взрывы бомб и клубы дыма. Возможности добраться до моря, казалось, было очень мало.
Я пытливо посмотрел на Шагина, этого рослого, сильного и красивого парня, уроженца Ленинграда, комсомольца с отзывчивой душой и горячим сердцем, неплохого шахматиста, которому в часы досуга проиграл не одну партию и с которым во время игры частенько вспоминал о Ленинграде, и сказал:
— Ну что ж, пойдем?
— Пойдем! — сейчас же отозвался Шагин. — Двум смертям не бывать...
— Пойдем! — сказал и Леонов.
Мы двинулись вперед. Пройти без помех удалось совсем немного. Внезапно Леонов, шедший концевым, крикнул:
— Ложись! [214]
Мы бросились плашмя на землю как раз в одно время с разрывом упавших близко снарядов, затем, обстреливаемые артиллерией, стали ползком подбираться к вершине холма, чтобы скрыться за ним.
Мы задыхались от невыносимой жары и изнемогали от усталости. Хотелось пить, хотелось есть, хотелось хотя бы немного забыться и отдохнуть от грохота снарядов. И вот нам представился случай в какой-то степени удовлетворить свои желания: на своем пути мы заметили землянку.
Мы вошли в нее. Землянка была большая, в ней находилось свыше десятка накрытых свежим бельем топчанов для раненых, но последних не было ни одного. Должно быть, этот лазарет был только что развернут.
Встретили нас два армейских врача — мужчина и женщина, одетые в чистые белые халаты, оба молодые и любезные. Я попросил воды и разрешения немного отдохнуть в землянке. Женщина дала воды, а мужчина услужливо подставил табуретки. Мы с жадностью и долго пили — это было истинное наслаждение, а врачи с удивлением смотрели на нас. Думаю, что вид наш заслуживал внимания, так истерзаны мы были.
Шагин, попив воды, начал рыться в своей сумке и вскоре из груды патронов извлек три сухаря. Один подал мне, другой — Леонову, а третий взял себе. Я так был растроган, что некоторое время от спазмы в горле [215] не мог глотать. Только сейчас мы вспомнили, что не ели давно, что уже несколько дней не имели во рту даже куска черного хлеба.
— Вы из Севастополя? Как там дела? — спросил врач.
— Плохо. Отходим.
Оба врача многозначительно переглянулись.
— Мы уже давно не имеем связи со своими, что же нам теперь делать? — засуетился мужчина. — Свертываться?
— Пожалуй, это будет лучшее решение, — посоветовал Леонов.
Покурив и поблагодарив милых хозяев, начавших приготовляться к отходу, наша группа покинула землянку и взяла курс на Стрелецкую бухту.
Мелкие суда, которые мы увидели у берега бухты, были разбиты или потоплены, и от них торчали над водой только мачты. Были разрушены или сильно повреждены и здания на берегу. Противник продолжал обстреливать район бухты. Не прекращалась и бомбежка уже потопленных судов.
Много пришлось мне видеть разных боевых картин и все же я не мог оторвать глаз от какого-то человека, который сидел в маленькой шлюпке и, быстро работая веслами, направлялся к берегу под бомбовым ударом целой эскадрильи пикировщиков. Высокие белые всплески воды от падавших бомб окружали человека и его шлюпку, швыряли суденышко из стороны в сторону. Казалось, [216] гибель гребца неизбежна, но ему все же удалось добраться до берега. Стоит ли говорить, что все мы, наблюдавшие эту картину, громко выражали смельчаку свое восхищение.
Обойдя бухту с южной стороны, мы заметили одно укрытие и зашли в него. Здесь были красноармейцы одной из тыловых частей, они снабдили нас табаком и дали немного хлеба и воды. Воздух в укрытии был настолько спертый, что, переждав очередной артиллерийский налет, мы пошли дальше.
Вскоре в маленькой роще нами было обнаружено несколько сохранившихся одноэтажных домиков, около которых копошились люди во флотской одежде. Разговорились. Оказалось, что это краснофлотцы, несшие береговую службу. Они охраняли побережье от возможного десанта врага с моря или с Северной стороны через бухту. Краснофлотцы, узнав, что мы фронтовики и к тому же морские пехотинцы, задали нам много вопросов о последних днях сражения и жалели Севастополь.
— Как удачно мы натолкнулись на эти домики! — шепнул мне на ухо Шагин. — Подумать только, в одном из них настоящий камбуз!
Вскоре новые друзья предложили нам пообедать, и наша «воинская группа», конечно, не отказалась. В спешке с обедом был виноват, пожалуй, Шагин, не желавший зря терять время и очень прозрачно [217] намекнувший морякам на то, как мы голодны.
В небольшой столовой при камбузе мы были приняты с присущим краснофлотцам гостеприимством. Я, Леонов и Шагин сели на настоящие скамейки, а не прямо на землю, как это мы делали на фронте, и ели за столом. Это было пиршество. Нам подали настоящий, горячий, именно горячий обед из двух блюд — супа и гречневой каши.
— Ах, какой чудный суп! Какая прекрасная каша! Давненько не едал такого вкусного обеда! — тихо, но восторженно приговаривал Шагин, расправляясь с едой.
Быстро покончив с обедом, мы с Леоновым закурили, а Шагин, отойдя в сторону, о чем-то зашептался с краснофлотцами. Я увидел, как после этого он что-то прятал в свою сумку.
— Что это ты прятал в сумку? — спросил я Шагина, когда он подошел ко мне.
— Хлебушка положил. Ведь снабжать-то теперь нас некому. Сами же говорили, что мы теперь отдельная воинская группа, а кроме того мы и сами не знаем, что будет с нами впереди. Без харча никак нельзя, товарищ капитан первого ранга.
— Да, что верно то верно! — улыбнувшись, согласился Леонов. — Молодец Шагин! Правильно действуешь!
— Молодец! — похвалил и я. — Ну, будем теперь благодарить хозяев. Надо продолжать свой путь. [218]
Мы покинули домик. Вот и Круглая бухта. Нашим взорам открылось море...
Бирюзовое, мягко освещенное склонявшимся к горизонту солнцем, оно величаво катило свои могучие волны на берег. Неторопливо, один за другим, с мягким шумом набегали валы на прибрежные камни и так же неторопливо отступали, оставляя среди шуршавшей гальки причудливые узоры белой, шипящей пены. Каждая волна уходила все дальше и дальше, словно для того, чтобы снова собраться с силами и совершить новый набег на берег, у которого мы стояли. На море вплоть до горизонта не было видно ни одного корабля, ни одного дымка.
Мы вглядывались в огромную морскую ширь, прислушивались к несмолкаемой песне медлительных волн, испытывая впервые после всего пережитого чувство душевного покоя. Там, впереди нас, царили мир и свет, а сзади — взрывы, гул и грохот, огонь и кровь. Мы были очарованы и слегка подавлены великолепной картиной беспредельного пространства воды и неба.
Не раз на фронте приходилось мне вспоминать о море — поприще боевой работы моряков, и вот оно вновь предо мною. Оно мне показалось таким удивительно новым и в то же время таким родным и милым, что я, не сдержав себя (должно быть, нервы расходились), снял пилотку и с чувством произнес: [219]
— Здравствуй, Черное родное море!
Леонов и Шагин тоже сняли пилотки и тоже очень взволновались.
Мы присели на камни и стали оглядываться. Среди прибрежных скал отдыхали группы бойцов и командиров, следовавших, как мы от них узнали, к месту эвакуации. Было относительно тихо. Противник продолжал обстреливать Гераклийский полуостров, а самолеты хотя и пролетали над головой, но бомбы бросали сзади и вдали от нас.
Только теперь нам, предоставленным самим себе, открылась возможность рассмотреть более внимательно друг друга. Наше насквозь пропотевшее обмундирование в течение целого месяца впитывало в себя пыль и землю и от этого имело грязнейший вид. Не менее грязны были лица, руки и волосы. Немытые и небритые в течение долгого времени, в потерявшем свой цвет обмундировании, мы были весьма непривлекательны. Должно быть, потому, что наши чувства освободились от более серьезных испытаний, мы вдруг ощутили сильнейший зуд во всем теле.
Мы разделись, почистили свое обмундирование, белье — особенно в складках — и даже помыли сапоги. После этого забрались в море и полоскались в теплых водах столько, сколько влезло.
Как приятно очиститься от грязи и избавиться от зуда! Мы почувствовали сразу, что живем! [220]
Затем мы проверили все свои документы, письма, фотокарточки и другие мелкие предметы, уничтожили на всякий случай ненужные бумаги, оставили лишь то, что было нужно.
Солнце между тем уже садилось в воду. Начало темнеть. Одна за другой стали загораться звезды.
— Наступило время продолжать путь, — сказал я. — Пойдемте к Камышовой бухте, там найдем какие-либо корабли.
Наша «группа» отправилась в путь освеженная и бодрая, несмотря на то, что никто из нас не мог вспомнить, когда ему пришлось поспать в последний раз.
Затих шум авиационных моторов. Изредка вела огонь артиллерия немцев с Северной стороны.
Вдруг сзади нас раздался сильнейший грохот взрыва, а за ним последовал другой.
Мы остановились и повернулись лицом к Севастополю. Зрелище, которое я увидел, до сих пор стоит перед моими глазами. Оглушительные взрывы потрясали воздух и следовали друг за другом через короткие промежутки времени. Гул от них то нарастал, то становился слабее. Гигантское пламя поднялось над Севастополем и осветило всю местность, где стоял город. По-видимому, взрывались последние объекты. Пожар озарял безжизненные руины, голые холмы, равнины и отражался в пустынной Северной бухте. Вскоре появились и вспышк белых осветительных ракет [221] противника — он был, очевидно, уже в городе или обогнул его с юга.
Зарево пожара освещало и наши сумрачные лица. Мы не проронили ни одного слова. Да и что можно было сказать в эти минуты? Глубокая скорбь с новой силой охватила наши сердца при виде этих последних вздохов многострадального города, при виде его агонии.
Нет, не только скорбь чувствовали мы! Ярый гнев на врага опалил наши души, заставил вскипеть нашу кровь. Мы стиснули зубы, сжали кулаки и не дыша, позабыв обо всем, кроме жажды опять сразиться и во что бы то ни стало победить, глядели туда, где копошился неприятель. Глядели и с каждой новой секундой верили, знали, что настанет наш час, что будет наша победа.
Бросив последний взгляд на Севастополь и мысленно попрощавшись с ним, мы двинулись дальше; однако не прошли и километра, как неожиданно из темноты раздался крик:
— Куда? Стой! Впереди мины!
Остановились. К нам подбежал боец и объявил, что мы вошли на край минного поля, недавно выставленного против немцев. Следуя друг за другом в обратном направлении, мы удачно выбрались из опасного участка и, слушаясь наставлений сапера, направились в обход к своей цели.
Подошли к Камышовой бухте. Побережье [222] сплошь усыпано красноармейцами, так как из Севастополя прибывали всё новые и новые группы бойцов. Дороги к бухте до отказа забиты грузовиками, тягачами и повозками. К моему удивлению, я увидел, что красноармейцы почему-то садились в огромную баржу, служившую пристанью в бухте.
— Зачем вы делаете посадку людей на эту баржу? — спросил я у одного из армейских командиров.
— Как зачем? Подойдет буксир и повезет нас на Кавказ.
— Но ведь это, в сущности, не баржа, а пристань, — заметил я. — И потом, флот буксирами не будет эвакуировать войска. Я бы посоветовал вам и вашим людям идти дальше, к месту эвакуации.
— Ну, знаете, мы с вами не можем претендовать на знание флотских дел! — с некоторой запальчивостью заявил командир.
Впервые за долгое время я с сожалением посмотрел на свое армейское обмундирование, отрицательно повлиявшее на убедительность моих слов.
Леонов, обошедший район временной пристани бухты, приблизился ко мне и сказал:
— Принес кое-какие новости, Александр Киприанович: я встретил некоторых знакомых из нашей бригады. Недавно здесь был и генерал Жидилов. Получено приказание на эвакуацию морем. [223]
Вслед за Леоновым подошел и начальник продовольственного снабжения тыла нашей бригады и сейчас же предложил на его грузовике поехать вдоль берега моря: скорее найдем корабли. Когда я влезал в кузов машины, то в темноте очень сильно ударился головой о какой-то металлический рычаг.
— Фу, черт возьми! Что у вас здесь такое? — вскричал я от боли.
— Весы, — ответил начальник продснабжения.
— Весы? — потирая ладонью ушибленное место, машинально переспросил я, хотя уже и сам рассмотрел, что сооружение, о которое я ударился, было десятичными весами.
— Да, весы.
— Ну, а это что за мешки? — спросил я, указывая на мешки, среди которых мы усаживались.
— А это мешки с хлебом и ветчиной. Мы даже имеем бутыль с вином, — похлопывая по огромной стеклянной бутыли, радостно сообщил начальник продснабжения.
— Все это хорошо — и хлеб, и ветчина, и вино пригодятся, но зачем вам весы? Зачем вы захватили их с собой?
— Не оставлять же их немцам? — обидясь на мои расспросы, вскричал начпрод.
Мы дружно рассмеялись.
Грузовик захрипел, затрясся и тронулся по целине вдоль бухты. В это время начался [224] артиллерийский налет на пристань Камышовой бухты. Этот обстрел заставил нас вспомнить о скоплении на ней красноармейцев.
Проехали немного, вдруг грузовик остановился — двигатель скис. Шофер открыл капот и начал что-то исправлять. Тем временем я с кузова всматривался в водную гладь бухты и при свете взошедшей луны неожиданно увидел у одной из прибрежных скал три еле заметных небольших силуэта... «Как будто бы катера, — подумал я. — Надо подойти ближе и посмотреть». Я поделился своей догадкой с товарищами, затем вылез из машины и начал спускаться к морю. За мной последовали Шагин и Леонов.
Когда мы очутились у воды, то услышали звук заработавшего двигателя грузовика. Этот звук постепенно начал затихать. У нас не было сомнения, что машина удалилась. Мы опять остались втроем.
2. На катерах через Черное море
Подойдя поближе к скале, мои спутники убедились, что я действительно обнаружил катера. Суда были очень небольшие. Впоследствии нам представилась возможность узнать их ближе. Напротив катеров на берегу стоял краснофлотец с винтовкой в руках.
— Кто у вас здесь старший на катерах? — спросил я у него. [225]
Вместо ответа на этот, казалось бы, естественный и простой вопрос, последовала заминка.
— А что вы хотите? — ответил вопросом на вопрос краснофлотец.
Вначале я опешил от такого ответа, но потом сообразил, что виновата в нем моя армейская одежда. Пришлось объяснить, почему я в ней.
— Я моряк и по званию капитан первого ранга. Меня интересует, кто здесь старший и где он находится?
— Старший здесь командир ОХРа. А вы знаете, что такое ОХР?
Я вполне понимал недоверчивость и в то же время затруднительное положение часового и совершенно не был бы удивлен, если бы он, желая убедиться в том, что я действительно моряк, начал задавать мне вопросы вроде: что такое рында-булинь, форбом, брам-брасы или фертоингова скоба.
— Знаю. Охрана рейдов и внутренних гаваней, — спокойно и терпеливо ответил я.
Тогда просиявший краснофлотец, убедившись, что я моряк, поспешно и учтиво проговорил:
— Командир ОХРа находится сейчас в землянке. Вон там вход в нее, товарищ капитан первого ранга, — и показал рукой на отверстие в скале.
Войдя в землянку, мы увидели при свете коптилки старшего лейтенанта, сидевшего за доской, лежащей на каких-то подставках. [226] На доске стоял телефон. Кроме старшего лейтенанта, в землянке находились два краснофлотца.
Увидев мои знаки различия на петлицах, командир ОХРа встал и представился:
— Старший лейтенант Песков. Командир охраны рейдов Камышовой и Казачьей бухт.
Я назвал себя и показал свое удостоверение.
— Как же, как же, я слыхал о вас. Мне говорили о вас, — поспешил заявить Песков.
— Мне надо добраться до Большой земли.
— Знаю, знаю. Сейчас сюда в бухту зайдет подводная лодка, на которую я вас и посажу.
— Но со мною еще два человека, — заметил я.
— К сожалению, могу предоставить место на лодке только вам. Я имею такое приказание. Те, кто с вами, уедут в другом месте.
«ОХР подчинен контр-адмиралу Фадееву. Это, наверное, его забота обо мне», — подумал я.
Для меня было совершенно ясно, что подводная лодка много людей не может взять, а если она зайдет сюда с места эвакуации, то будет переполнена, и нам втроем попасть на нее, конечно, не придется. Надо было находить какой-то другой выход из положения. Не мог же я, в самом деле, покинуть своих товарищей, с которыми разделил [227] так много невзгод и маленьких радостей.
Драгоценные часы ночи шли, а подводная лодка не приходила. Терять время было нельзя, потому что проводить эвакуацию днем невозможно из-за самолетов противника; я попросил Пескова позвонить оперативному дежурному ОХРа и пригласить к телефону контр-адмирала Фадеева. Кстати нужно справиться и о подлодке.
В результате переговоров Пескова с дежурным выяснилось, что подводная лодка к нам не зайдет, потому что всем лодкам отдан приказ следовать к месту эвакуации войск, то есть к Новому порту. Фадеев лично руководит посадкой людей на суда и к телефону подойти не может. Меня просили прибыть в Новый порт, а Пескову со всем личным составом ОХРа приказали на своих катерах выходить в море и самостоятельно следовать к Кавказскому побережью.
Мне не хотелось идти со своими товарищами к месту эвакуации. Не хотелось потому, что я отчетливо представлял себе трудности, связанные с посадкой войск на корабли.
Мои предположения, как я потом узнал, во многом оказались верными. Эвакуация из-за самолетов врага производилась только ночью. Не все корабли могли подойти к наскоро оборудованным небольшим причалам Нового порта. Пристать же просто к берегу было нельзя даже для небольших [228] катеров вследствие малых глубин и наката волны. В основном, посадка людей на корабли, кроме подводных лодок, которые подходили к причалам, происходила не с суши, как обычно, а с воды. Для того чтобы попасть на корабль, севастопольцам надо было сначала добраться до одного из ближайших катеров, потом переходить на корабли — в основном тральщики. Нагружались суда сверх всякой нормы. Перед рассветом ни одно из них не оставалось в районе эвакуации. Так проводилась эвакуация, и нельзя не согласиться с очевидцами, что красноармейцам приходилось преодолевать значительные трудности, чтобы покинуть Севастополь. Подводные лодки, подходившие к причалам, брали только раненых.
Старший лейтенант Песков еще за несколько часов до нашего прихода получил указание на выход из Севастополя, поэтому его личный состав и катера были готовы отплыть. Ожидался только окончательный сигнал к походу. Этот сигнал, как говорилось выше, был наконец получен. С согласия Пескова я решил отбыть на катерах ОХРа.
Все документы и незатейливое имущество командного пункта небольшого подразделения были погружены на катера; осталось только прекратить связь и снять телефон, чем и занялся один из краснофлотцев. Вскоре весь личный состав и моя маленькая группа очутились на судах, и [229] «эскадра», построившись в строй кильватера, стала выходить из бухты.
Шел первый час ночи первого июля. Погода стояла хорошая. Дул прохладный ветерок силою до двух баллов. Луна излучала свой голубовато-зеленый свет, отражаясь в воде блестящей, прямой и длинной дорогой. Наш катер № 85 с тихим гулом рассекал воду острым носом и оставлял за кормой след, похожий на серебряную ленту. В конце его кильватерной струи шел второй катер, а за ним, еле видимый, — третий.
На небольшой высоте темными силуэтами выделялись наши транспортные самолеты, совершавшие посадку на оставшуюся еще в наших руках территорию. Немцы судорожно освещали прожекторами Северную бухту и выход из нее в море. Вот один луч нащупал моторно-парусную шхуну, и к нему сразу же присоединилось несколько других лучей. Долго не заставил себя ждать и артиллерийский огонь, открытый по освещенной, медленно шедшей шхуне. Мы тоже на короткое время были освещены, но малые размеры катеров помогли нам остаться незамеченными: прожектор, задержавшись несколько секунд, скользнул мимо и стал бродить в другой стороне.
Внезапно на курсовом углу 100° мы обнаружили неизвестные силуэты катеров. Из опасения, что это суда врага, отвернули, приведя их за корму.
Порою с берега доносились взрывы, высоко в небо взвивались громадные огненные [230] фонтаны — это взлетали на воздух батареи и военное имущество, не подлежавшее эвакуации.
Все не занятые службой краснофлотцы стояли на верхней палубе и смотрели в сторону Севастополя.
Позади оставалась героическая оборона города, уходили в прошлое дни жизни, подчиненные интересам Севастополя, дни, полные страданий, опасности, подвигов и тяжелых впечатлений. Впечатления пережитого были так свежи, вся минувшая севастопольская эпопея предстала в таком величии, что нас с новой силой пронзила горечь утраты любимого морского города.
С каждым оборотом винта наши катера все дальше и дальше уходили от Севастополя, вернее — от его пепелища.
Что же представляли собою катера, на которых мы отважились пуститься в путь, решили пересечь все Черное море?
Катер № 85, на котором мы шли во главе колонны, представлял собою судно очень небольших размеров, но все же он был больше, чем два других, идущих за нами. Наш катер был старой постройки, остойчивость его в море была незначительна, о чем можно было судить по его конструкции, а крепость корпуса оставляла желать много лучшего, так как за время обороны Севастополя катер получил 144 пробоины от различных бомб и осколков и пробоины эти были заделаны силами команды. Вооружения катер, не имел, если не считать [231] пулемета системы «максим», прикрепленного на его носу к сделанной своими средствами треноге.
Второй катер, следовавший за нами, был современный — типа «КМ» (Катер морской), вооружения не имел совершенно.
Концевой катер, надо прямо сказать, был неопределенного типа, по своей величине — немного меньше катера № 85, но больше «КМ». Этот катер, подобно головному, был старой постройки и тоже не был вооружен.
Наши суденышки строились исключительно для плавания в гаванях и на рейдах. При встрече с подводной лодкой, катером или самолетом противника они не могли сопротивляться. Пуститься в море на этих крошечных судах можно было только в самом крайнем случае. Сознавая это, личный состав катеров — 45 краснофлотцев вместе с командирами — был готов ко всему.
Перед нами с Песковым пока стоял только один вопрос: куда идти?
Самым ближайшим портом был Новороссийск, расстояние до которого по прямой линии равнялось 211 милям, а самым отдаленным — Батуми, до которого — тоже по прямой — исчислялось 417 миль. Если идти на Новороссийск, можно подвергнуться атакам авиации врага. На Новороссийск шло большинство наших кораблей, и надо было думать, что противник всячески учтет этот факт. Время показало, что рассуждали мы верно: немцы действительно бросили на [232] это направление большое количество бомбардировщиков. На каждую подводную лодку они сбрасывали в среднем по 300—400 бомб. Был зафиксирован случай, когда на лодку — это было первого июля, то есть тогда, когда мы на катерах находились в море, было сброшено 700 бомб. Вне всякого сомнения, что надводные суда подвергались еще большей опасности, чем подводные лодки.
Подумав хорошенько, мы решили идти в Батуми. Следуя курсом с севера на юг, мы пересечем все Черное море в самой узкой его части и, кроме того, идя вдоль побережья Турции, не будем подвергаться опасности бомбардировок с воздуха.
Нам осталось выяснить вопрос, хватит ли до Батуми топлива. Старший лейтенант вызвал механика.
— Я уже думал об этом, — ответил механик, — горючего катеру хватит в обрез. — Но у нас на борту есть спирт, и если его команде не выдавать, то в случае нужды его можно пустить как топливо.
— Ну и прекрасно! — обрадовался Песков. — Спирт выдавать не будем. — А вот другим катерам топлива не хватит, товарищ старший лейтенант.
— Это я знаю.
Итак, мы решили идти в Батуми. Два других катера должны были следовать за нами до полного израсходования топлива, после чего «КМ» нужно взять на буксир, третий же катер, как не представляющий [233] особой ценности, — утопить, приняв его команду к себе на борт.
Мои спутники, Леонов и Шагин, устроились в кормовом кубрике, а для меня была приготовлена койка в носовом. От многих бессонных ночей, усталости, пережитого напряжения я еле держался на ногах и хотел было идти спать, но Песков предложил поужинать. Позднее, едва только я лег на койку, как сразу же будто провалился в бездонную пропасть — моментально и крепко уснул.
Я был разбужен на рассвете и сразу же поднялся наверх. Вместе с нами на юг шла небольшая волна, и наши катера то спускались с нее, то вновь взбирались. Позади вырисовывались Крымские горы, а впереди до самого горизонта толпились одни только волны.
Я предложил Пескову, стоявшему рядом со мной у рубки, перестроить катера в строй фронта, имея «флагманский» катер в середине, чтобы наблюдать за двумя остальными. Рекомендовал также рассредоточить суда до предела видимости. Вскоре катера разъединились и уже строем фронта продолжали свой курс.
Мы часто посматривали назад, в сторону Крыма, ожидая с минуты на минуту немецких самолетов, и вот они появились — правда, в стороне. Было видно, как самолеты переходили в пике и сбрасывали бомбы. Из-за большого расстояния мы плохо видели объекты их бомбардировки, [234] но, должно быть, это были наши сторожевые катера, тральщики и подводные лодки, то есть корабли, увозившие из Севастополя людей.
— Один самолет с кормы курсом на нас! — звонким голосом крикнул кто-то из краснофлотцев.
— Если этот разведчик нас заметит, то надо ждать бомбардировки, — ни к кому не обращаясь, проговорил командир нашего катера старшина первой статьи Никифоров.
Людей убрали вниз. Не долетая до нас, самолет сделал несколько кругов и скрылся в северном направлении. Заметил он нас или нет?
Служба на нашем катере неслась четко и организованно. Чувствовалась твердая рука старшины Никифорова — лихого и требовательного командира. Мы настойчиво продвигались вперед, переваливаясь с волны на волну, порою скрываясь между гребнями, оставляя за собой все дальше и дальше побережье Крыма. Самолеты не трогали нас. Это вселяло в нас надежду вовсе избежать атак.
Личный состав большей частью находился на верхней палубе, так как внутри катера было и тесно и жарко. Неожиданно для себя я увидел на палубе молоденького красноармейца с белой повязкой на голове. «Уж не Ваня ли? Вот была бы приятная встреча!» — вспомнил я красноармейца, который под Севастополем бегал нам за водой. [235] Пригляделся — нет, не он! Я спросил, как красноармеец попал к нам на катер. Оказалось, что вчера он был ранен в голову, краснофлотцы оказали ему медицинскую помощь и взяли с собою на Кавказ.
Шагин, как я заметил, уже успел перезнакомиться с командой, сидел на корме в группе своих новых друзей, что-то с жаром рассказывал и издали, увидев меня, улыбнулся.
В двенадцать часов все обедали. Конечно, горячей пищи мы приготовить не могли, да если бы и был на катере камбуз, то он был бы ненужен, так как у нас не было продуктов. Каждому было выдано по маленькой порции консервов и в придачу несколько сухариков, — вот и весь наш обед.
Между тем ветер, дувший с северо-запада, начал усиливаться. Изумрудно-зеленые волны уже стали вкатываться на корму катера, обдавая нас облаком ослепительно блестевшей на солнце водяной пыли. Не без тревоги посматривали мы то на катер справа, то на катер слева, — они, как скорлупки, скользили и ныряли в пенистых валах.
Ветер крепчал и сильнее волновал поверхность моря, вздымал и безостановочно гнал волны вперед. Качка катеров усилилась. Вечером мы увидели то, о чем старались не думать и мысль о чем гнали от себя: катер «КМ» остановился, повернулся [236] лагом к волне и стал стремительно валиться то на один борт, то на другой. Без движения и неуправляемый, он беспомощно взлетал на вершину волны и падал к ее подножию, весь заливаемый волной.
Мы поспешили к катеру на помощь.
— На каэмке! — закричал Песков, когда наш катер подходил к «КМ».
— Есть на каэмке! — последовал ответ.
— Что случилось?
— Залило водой! Двигатель залит! Не успеваем выливать воду для того, чтобы продержаться! — сквозь шум волн и свист ветра услыхали мы голос командира катера.
— Надо спасать людей, — шепнул я Пескову. — Видимо, старшина исчерпал все возможности. Не опоздайте!
— Переходите к нам на катер! — приказал старший лейтенант.
Старшина Никифоров ловко управля; рулем и машиной и держал свой катер у кормы «КМ», не давая судам стучаться друг о друга. Когда корма гибнувшего катера доходила до уровня борта нашего судна, краснофлотцы «КМ» сильным рывком прыгали к нам на палубу. Команда 85-го подхватывала на лету человека и водворяла на катер. Один за другим в строгом порядке моряки с «КМ» перебрались к нам. Мокрые с головы до ног, они с улыбкой приветствовали своих друзей из нашей команды и спускались в кормовой кубрик. Всё обстояло благополучно — ни один человек [237] не «сыграл» за борт, и это было тем более приятно, что в противном случае пришлось бы спасать упавшего в воду и приостановить спасение людей на «КМ», а он держаться на воде уже не мог.
— Кто еще остался на каэмке? — спросил кто-то из нашей команды.
— Командир катера, вот он вылезает из рубки.
«Какова сила дисциплины! — подумал я. — Как точно, словно на большом корабле, выдерживается статья устава о том, что командир во всех случаях гибели судна покидает его последним».
Едва успел, улучив удобный момент, перепрыгнуть к нам на палубу последний человек с «КМ» — его командир, как катер скрылся в морской пучине. Мы это ожидали, и все же случилось это так внезапно, что Песков и я невольно переглянулись и стали закуривать, скрывая свое волнение.
Так нас постигло первое несчастье. Кто был в море и кому приходилось видеть корабли, терпящие бедствие, тот очень хорошо поймет и оценит наше чувство, даже и в том случае, когда на наших глазах пошел на дно моря такой маленький кораблик, каким был наш «КМ».
Теперь у нас было два катера. Нашему единственному спутнику приказали держаться поближе к нам и не отрываться. Ветер не стихал. Перед нашим взором расстилалась необъятная даль бурного моря с [238] шипящими волнами, которые катились так близко к нам, что до них можно было дотянуться рукой. Темнело. Серые, мглистые облака затягивали небо.
Наступила ночь. Мы шли в густой темноте, только гребни волн вокруг катера выделялись своей белизной. Впадины между ними становились все глубже и шире. Часто мы теряли из вида второй катер, потом находили... И вдруг вовсе потеряли.
«Где он? Что с ним? Неужели погиб? В такую погоду можно было ожидать всего», — гадали мы. Дали малый ход...
Вдруг за кормой ночную темноту прорезали яркие линии ракет. Это отставший катер подавал сигнал бедствия. Никифоров сейчас же направил 85-й к месту вспышек ракет. Вскоре, однако, они прекратились.
— Видите катер? — изредка спрашивал Песков.
— Нет, не вижу, — отвечал старшина.
Как мы ни всматривались в бушевавшие волны — катера не было видно. Неужели не найдем! Неужели погибли все люди?
И вдруг снова вспыхнули ракеты. Мы облегченно вздохнули, дали полный ход и вскоре подошли к гибнувшему катеру.
— Приготовьтесь покинуть катер! — прокричал Песков.
В темноте и на большой волне мы начали переводить погибавших на свой корабль. Удалось спасти всех. Последним перебрался [239] к нам командир и сейчас же доложил о причине катастрофы. Оказалось, что встал двигатель и катер начало заливать водой.
Поспели мы вовремя: как бы в доказательство слов старшины, терпящий бедствие катер опустился еще ниже, затем его с шумом накрыла большая волна, а когда она прошла, то на поверхности моря судна уже не было.
Так нас постигло второе несчастье. Наша «маленькая эскадра» волею стихии перестала существовать. Катер № 85 остался в одиночестве.
Хотя и справедливо говорится в пословице, что «в тесноте, да не в обиде», но переполнение катера людьми ухудшило его остойчивость, ненадежен был и корпус судна из-за его повреждений — все это не давало нам возможности предаваться благодушию. Мы дали ход. Волны по-прежнему с шумом набегали на катер и с силой ударяли в его корпус и надстройки. От каждого удара катер вздрагивал и со скрипом и скрежетом валился в ложбину между двумя валами, потом медленно влезал наверх и снова падал в пропасть. Каждая новая волна вот-вот, казалось, зальет наше судно, и мы крепко-накрепко хватались за что пришлось, чтобы не попасть за борт. Все люди находились в кубрике, за исключением вахтенных. Иногда кто-либо из краснофлотцев пробегал по мокрой и скользкой палубе, судорожно держась за надстройки и леера, чтобы не быть смытым [240] волной. Каждый знал хорошо, что это будет для него концом.
Мы с Песковым смотрели на проносившиеся над катером низкие, черные облака, на черное волнующееся море, прислушивались к грозному рокоту водной стихии и думали, что, может быть, достаточно еще одного мощного удара волны — и мы погрузимся на дно морское. Об этом вслух мы, конечно, не говорили. Всю ночь я и Песков не выходили из маленькой рубки и не отходили от руля, за которым стоял Никифоров.
Наступал рассвет второго июля. Перед нами все яснее и яснее вырисовывались горы турецкого берега. Попутным ветром, попутной волной и без помех со стороны противника мы продвигались вперед. Облака рассеивались, и ветер начал понемногу стихать.
В этом мы окончательно убедились к обеду, когда ветер явно ослабел. Волны шли уже с более ровными интервалами, и управлять катером стало гораздо легче. Никифоров передал штурвал рулевому. Он всю ночь и до полудня провел в беспрерывной борьбе со стихией и еле держался на ногах.
Увидев вышедшего наверх Шагина, я подозвал его к себе и спросил о самочувствии.
— Чувствую себя хорошо, — ответил моряк, — да вот плохо с продовольствием и особенно с водой. Пить чертовски хочется! [241]
— Не привыкать нам терпеть жажду. Надо бодриться!
Действительно, положение с продуктами и водой было неважным, распорядились выдавать каждому человеку на сутки порцию сухарей, умещавшуюся на ладони, и полстакана воды утром, в полдень и вечером. Вода была испорчена ржавой цистерной и неприятна на вкус; чтобы уничтожить неприятный вкус, мы прибавили к ней немного компота.
Особенно ничтожной мне казалась порция воды, — я не знал тогда, что капитан третьего ранга Никульшин, плывший в это же самое время на шестерке из Севастополя, выдавал своим краснофлотцам всего-навсего по одной ложке пресной воды.
День второго июля прошел без каких-либо приключений. Мы не видели ни одного судна и, признаться, были этому рады.
Прошла ночь. Наступило утро третьего июля. Мы продолжали идти вдоль Анатолийского побережья, держась вне территориальных вод Турции. Прибрежные высокие горы бесстрастно смотрели на наш катер, медленно проходивший мимо них. Возможно, что нас и видели, но вряд ли наш вид мог вызвать у турок что-нибудь, кроме равнодушия. Ветер успокоился и был теперь приятен. Солнце поднималось все выше и выше, начиная обжигать нас своими лучами. От голубого неба, синего моря и неведомых нам гор веяло тишиной и спокойствием. Все окружающее смотрело на [242] нас, казалось, радостно и весело. Веселей стали поглядывать и мы.
Коричневые от загара, обросшие бородами, в потрепанном обмундировании со следами морской соли, краснофлотцы собрались на палубе и отдыхали от недавних волнений. Присел и я около рубки — полюбоваться Анатолийским побережьем. Наш покой внезапно прервал тревожный, звонкий возглас:
— Самолет в воздухе! Курсом на нас!
— Этого еще не хватало! — крикнул Никифоров.
Все люди, бывшие на палубе, бросились вниз. Два человека подбежали к пулемету, я и Песков приготовились маневрировать, Никифоров встал за штурвал. Наступило томительное ожидание... Все всматривались в самолет, который по мере приближения к нам все более и более увеличивался в объеме.
— Наш! Наш! — одновременно закричали краснофлотцы, стоявшие у пулемета.
В самом деле, самолет оказался нашим морским разведчиком. Сделав над нами несколько кругов, он полетел дальше. Легко можно представить, как мы были рады.
На рассвете следующего дня мне доложили, что на горизонте показался корабль. Я взял бинокль и в предрассветной мгле достаточно ясно увидел, что это был большой танкер, двигавшийся курсом зюйд в сопровождении военного катера. Сомнения не было ни в том, что это наши суда, ни в [243] том, что танкер идет в Батуми. Пройдя еще немного прежним курсом, мы повернули вправо и легли на новый и последний курс, ведущий на Батуми.
Вот и Батумская гавань. Сигнальщик, взобравшись на рубку катера, просемафорил красными флажками:
«Прошу разрешения войти в гавань и иметь сообщение с берегом».
На береговой мачте взвился сигнал: «Добро».
Ровно в шесть часов четвертого июля катер пришвартовался к пристани. Он имел на борту всех людей, которые вышли на нем из Севастополя, и всего-навсего один килограмм топлива.
3. На Большой земле
Сразу же после того как наш старый ветеран пришвартовался к стенке, был вытащен скудный запас продовольствия и поровну распределен между нами. Кроме того, каждому была выдана чарка спирта. Эта чарка была поднята и выпита всеми до дна в честь Большой земли и за счастливый конец нашего трудного рейса.
В то время, когда мы так скромно отмечали свое прибытие на землю, на пристани скопилось много батумских жителей. Они стали расспрашивать наших краснофлотцев про Севастополь, но моряки, не зная, будет ли полезной тяжкая правда, пожимали плечами, уклонялись от прямых [244] ответов и заявляли, что выполняли задание в море и о судьбе Севастополя ничего не знают.
Один из батумцев согласился было с заявлением наших моряков и даже, к нашей обиде за доблестный катер, громко сказал:
— Посудите сами, разве может эта старая галоша плавать по морю? Разве дойдет она от Севастополя до Батуми?
Но, как ни странно, остальные граждане оставались при своем мнении.
— Как будто бы по вас не видно, что вы прямехонько из Севастополя! — крикнул кто-то из толпы.
— Не смущайтесь и не секретничайте, — заметил другой гражданин. — Сегодня утром было объявление по радио об оставлении Севастополя.
Это заявление сразу изменило разговор. Он стал откровенным и таким задушевным, что через несколько минут сделал всех друзьями.
Мы, севастопольцы, невольно сравнивали Севастополь с Батуми. Какая разница! Как она поражала нас, привыкших за долгие месяцы к войне и разрушению! Здесь — тишина, невредимые дома и над городом ни одного самолета, ни одного выстрела. А в Севастополе все еще витает смерть и повсюду — руины.
Прежде всего мы отправились в баню. Как приятно ощущать горячую воду, пенящееся мыло и жесткую мочалку! [245]
Через час я, Леонов и Песков поехали на машине к местному морскому командованию и сообщили о последних днях обороны Севастополя и о нашем переходе через Черное море. Здесь выяснилось, что из Севастополя в Батуми мы прибыли первыми.
Вскоре мне пришлось ехать в Туапсе. Я простился со всей командой катера № 85, с Песковым и старшиной Никифоровым. Стал прощаться и с краснофлотцем Шагиным. Тут мы оба взволновались, — так трудно было нам расстаться. Взял бы я Шагина с собой, но мне было неизвестно, куда попаду.
— До свидания, товарищ капитан первого ранга! — сказал Шагин на прощание. — Очень уж жалко мне, что не придется служить вместе с вами. Разрешите пожелать вам счастья и вообще всего хорошего!
— До свидания, товарищ Шагин. Спасибо тебе за все, а главное — за дружбу! Будь и ты счастлив!
Мы крепко пожали друг другу руки, обменялись долгим, прощальным взглядом и... расстались.
Вскоре я заболел и попал в сухумский госпиталь. Здесь меня навестил генерал Жидилов, и от него я узнал о последних часах его пребывания в Севастополе и об эвакуировании его на подводной лодке. От него же с глубоким огорчением узнал и о гибели Кольницкого. Катер, на котором [246] полковник покинул Севастополь, затонул от авиабомбы.
Под Туапсе встретился я с полковником Горпищенко, прибывшим сюда за новым назначением. Я был очень рад этой встрече. Мы сели с ним, как в былое время, у берега моря и заговорили о севастопольских днях.
Оба мы восхищались героизмом группы наших войск, прикрывавшей эвакуацию. Эта группа, как нам рассказывали, подверглась кошмарной бомбардировке, но несмотря на это держалась стойко и не раз прорывала фронт врага. В конце концов остатки группы ушли в горы к партизанам.
— Если бы мне не удалось выбраться из Севастополя, я бы дрался до конца — при помощи вот этого оружия, — заявил Горпищенко и хлопнул по кобуре своего пистолета. — Одну пулю я бы оставил для себя!
Простился я с Горпищенко, как оказалось, навсегда: он пал геройской смертью в бою за родину. В память о нем одна из улиц Севастополя носит его имя.