ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Я ЗНАКОМЛЮСЬ С ПЕРЕДОВОЙ
Майор Черенков выразил желание сопровождать меня на наблюдательный пункт. Захватив с собой оружие, я — пистолет, а Черенков — автомат, мы вышли из землянки. Светало. Местность, по которой мы шли, была сплошь усеяна осколками бомб и снарядов. Трудно было поставить ногу, не задев рваные куски металла.
— Не правда ли, настоящий железный посев? — сказал майор и поднял целую пригоршню осколков. — Мы с вами топчем это, а после войны придется собирать. Здесь целые тонны металла.
Наблюдательный пункт был оборудован на одном из господствующих холмов Федюхиных высот. Он представлял собою небольшой блиндаж, накрытый сверху железобетонной [84] головкой с прорезью, в которой вращались объективы стереотрубы. В блиндаже сидел краснофлотец-наблюдатель и обо всем замеченном докладывал дежурному командиру.
В стереотрубу хорошо был виден передний край. От окопов вниз по скатам гор довольно ясно различались серые тропинки, по которым сновали то вверх, то вниз черные точки. Эти точки были наши краснофлотцы, одетые в черные шинели.
— Как это черное обмундирование демаскирует наших моряков! — заметил я Черенкову.
— Именно так! — согласился майор. — Оно является одной из серьезных причин наших потерь в людском составе. Однако обещают скоро переодеть нас в армейское.
Я увидел, что противник занимает более выгодные позиции, чем мы. Тылы и подходы к его переднему краю были скрыты от нашего наблюдения. Просматривался только небольшой кусок дороги, проходивший недалеко от переднего края врага.
Я не удовлетворился изучением первой линии днем — и вечером, взяв связного, снова вернулся на пункт.
Ночью передний край был ярко обозначен светящимися белыми ракетами, летевшими с обеих сторон навстречу друг другу. С нашей стороны их выпускалось значительно меньше. Иногда противник, кроме белых ракет, выпускал красные и зеленые, обозначавшие какие-то сигналы. Ружейно-пулеметная [85] и минометная перестрелка ночью, по сравнению с дневной, была гораздо сильнее. Насколько видел глаз, тысячи трассирующих пуль, как бы догоняя одна другую, оставляя за собой яркий след, беспрерывно летали всю ночь в ту и другую стороны. Эти пули весьма наглядно описывали свои траектории; некоторые кривые иногда прерывались — когда пули ударялись о скалы. В этом случае они отскакивали и превращались в прямые огненные линии, которые очень быстро гасли. В целом это было красивое зрелище, омрачаемое лишь сознанием опасности.
С наступлением рассвета ракеты взлетали все реже и реже, пока совсем не пропадали. Ружейная и пулеметная перестрелка затихала, уступая место постепенно нарастающей артиллерийской и минометной дуэли.
Шестнадцатого марта я вместе со старшим лейтенантом Сажневым отправился на правый фланг нашей обороны, к горе Госфорта, на которой против Итальянского кладбища стоял батальон капитана Родина. Пройдя складки Федюхиных высот, мы вышли на открытую равнину, отлично просматриваемую противником с купола часовни кладбища. Движение днем крупных частей здесь было совсем исключено. Изредка можно было видеть только одиночных бойцов, идущих с передовой или на передовую. Иногда и они подвергались обстрелу.
В землянке командного пункта вместо Родина, который временно отсутствовал, мы застали начальника штаба батальона — капитана Попова. Едва последний стал показывать расположение своих подразделений, как раздались тяжелые, сотрясшие землю удары от падения и разрывов артиллерийских снарядов. Землянка заходила ходуном. Один из снарядов упал так близко, что на нас посыпалась земля. Крупными комьями была засыпана и карта, которую мы изучали.
— Это они бьют крупным калибром и, пожалуй, не меньше шести дюймов, — заметил я.
— Возможно. Значит, немцы учуяли нас. А жаль! Мы только из-за этих обстрелов и сменили свой старый КП. А ведь как мы остерегались ходить здесь! — воскликнул Попов и с укором глянул на нас.
«Нехорошо получилось, — подумал я. — Вот что значит быть неосторожным!»
Не успели мы отряхнуть с себя землю и привести в порядок карту, как в землянку крикнул часовой, стоявший у входа:
— Товарищ капитан, в пяти метрах от нас лежит снаряд, он не разорвался!
Мы все, конечно, выбежали наверх. Действительно, недалеко от землянки лежал шестидюймовый снаряд. Попов приказал убрать его подальше, а мы, довольные тем, что не ошиблись в калибре снаряда, вернулись к своим делам.
Вечером привезли ужин. Его доставляли [87] на машинах и лошадях к подножию горы, отсюда бачковые разносили пищу по окопам. Немало удивился я, когда во время ужина нам на второе была подана картошка. Дело в том, что картошка считалась дефицитным продуктом не только у нас в бригаде, но и во всех других соединениях фронта; вместо нее мы ели кашу, вермишель или макароны. А здесь, в батальоне, ухитрились где-то ее получить, и притом в большом количестве. Поужинал я с удовольствием, так как всегда питал слабость к картошке.
С правого фланга мы двинулись окопами на левый. Итальянское кладбище было совсем рядом. Не раз оно являлось ареной ожесточенной борьбы моряков с противником, не раз переходило из рук в руки и теперь было у врага. Разговаривали мы шепотом, потому что в часовне располагалось передовое охранение немцев.
Окопы на левом фланге оказались только до половины человеческого роста, и мы сочли обязательным постепенно углубить их.
Однажды на нашем командном пункте, после того как мы закончили обед, ко мне обратился майор Черенков:
— Александр Киприанович, хотите пострелять?
— С удовольствием. На этот раз какая батарея будет стрелять? — спросил я.
— Нет, не совсем то. Я приглашаю вас пострелять из «пушки без мушки». [88]
— ?!!
— Да, да, не удивляйтесь. Я не шучу. Мы постреляем из настоящей пушки, но только она называется «без мушки», — смеясь, проговорил Черенков.
— Что же, пожалуйста, я согласен.
Кое-что про «пушку без мушки» я уже слышал, но считал, что она является просто-напросто одной из очередных фронтовых шуток.
— А что представляет собою эта «пушка без мушки»? — спросил я.
— Пойдемте, увидите сами, — ответил майор, надевая на плечо свой автомат.
Мы вышли из командного пункта и направились к передовой.
В лощине, не доходя до передовой, мы увидели краснофлотцев, стоявших возле орудия. Оно не произвело на меня никакого впечатления, очевидно, потому, что мне в детстве приходилось видеть пушки, подобные этой. Но, присмотревшись, я, конечно, не мог не удивиться, что вижу на переднем крае пушку, стрелявшую еще в русско-японской войне. Оказалось, что из этой пушки можно было стрелять прямой наводкой, тем более что к ней подходили наши семидесятипятимиллиметровые снаряды.
Пушка, из которой мы с Черенковым собрались стрелять, была последней из четырех, обнаруженных в одном из складов в Евпатории и с согласия Жидилова принятых на «вооружение» бригады. Три другие [89] пушки были повреждены и оставлены в горах во время отхода на Севастополь. Расчет этой «пушки без мушки» состоял исключительно из смельчаков, шефствовал над ними Черенков. Пушка отважно кочевала по нашему участку фронта и прямой наводкой била по укреплениям врага. Каждый раз она подвергалась ответному ожесточенному огню и зачастую опрокидывалась и засыпалась землей. Однако почему-то оставалась невредимой.
Объектом для стрельбы из «пушки без мушки» мы с Черенковым выбрали один из дотов противника, хорошо видимый с того места лощины, где мы находились.
Последовала команда, и расчет выкатил пушку на позицию. Наводчик открыл замок, присел на корточки со стороны казенной части и, поглядывая в дуло, стал при помощи краснофлотцев, поворачивавших пушку кто за колеса, кто за хобот, производить наводку. Последнюю сделал довольно быстро. Патрон вставлен, замок закрыт, взмах рукой — и раздался выстрел.
После каждого выстрела пушка подпрыгивала и сильно сотрясалась, поднимая вокруг себя пыль. Порой казалось, что вот-вот от выстрела она разлетится вдребезги или соскочит со своих колес. После нескольких выстрелов наводчик тем же способом прокорректировал свою стрельбу. Невооруженным взглядом было ясно видно, как [90] вблизи дота, а затем и на нем самом взрывались снаряды, поднимая в воздух землю, камни, щепки. Столь удачная стрельба из такого старья доставила всем удовольствие, и мы поневоле вошли в азарт.
«Вряд ли эта стрельба так долго может продолжаться. Ведь мы с «пушкой без мушки» словно на ладони у противника», — подумал я.
И действительно, немцы не замедлили начать обстреливать нас снарядами и минами. Мы прекратили огонь, и краснофлотцы, окружив пушку, повезли ее в лощину.
— Здорово! — воскликнул я.
— Да, хорошо! — согласился майор.
«Пушка без мушки» у нас в бригаде кочевала. Ее нередко приглашали к себе «в гости» наши части на передовой. Была она тяжелой и передвигалась при помощи людей, но, несмотря на это, обузой не была. Расчет ее действовал успешно, доставляя неприятности противнику и удовольствие нашим пехотинцам. Немцам удалось уничтожить «пушку без мушки» только в последние дни обороны Севастополя.
Изучение переднего края отняло у меня несколько дней. Разумеется, я не только «изучал», но и выполнял задания начальника штаба по руководству обороной в частях. Хочется сказать о самом главном моем впечатлении, которое я вынес из «походов» по окопам.
Это главное впечатление: необычайно высокий дух бойцов и офицеров, их твердая [91] воля биться за родную землю и их вера в конечную победу.
Отсюда и спокойная уверенность людей и все их поведение — такое, будто живут они самой простой, обыденной жизнью. Ни поз, ни громких слов. Люди привычно выполняли свое дело: стреляли, готовили пищу, заботились о боевом своем хозяйстве, несли вахты, водили машины, отдавали приказы и исполняли их. При этом они и горевали, когда приходилось туго, и смеялись, когда было смешно.
На всю жизнь запомнилась мне в этом смысле одна из ночей на передовой. Запомнилась и сама по себе — необычайной красотой, а главное — людьми, с которыми я коротал ее.
Была, эта ночь поистине роскошной ночью. Светила луна, озаряя холмы и долины. Мягким желтоватым светом приветливо смотрели звезды. Весенний, чуть прохладный воздух едва шевелился. Мы с начальником штаба шли по аллее, усаженной тополями с искалеченными от многочисленных бомбардировок кронами. Все казалось призрачным и странным, и вот, словно нарочно, чтобы подчеркнуть эту призрачность, впереди нас показались два очень высокого роста моряка в касках, с накинутыми на плечи плащ-палатками. Прошли немного и скрылись из виду. Мы замерли, так поразила нас внезапно возникшая перед нами картина. Нам показалось, что мы находимся где-то в средневековье. Эти моряки удивительно [92] были похожи на рыцарей, на былинных витязей, совершающих прогулку по старинному парку.
Очарование было столь длительным и сильным, что мы очнулись лишь от грохота мин вокруг нас и визга пуль.
Полные впечатлений от «витязей» и мин, мы вползли в окоп боевого охранения, куда, собственно, и направлялись. Здесь мы застали бойцов за веселой беседой, замолкшей было при нашем появлении.
— Продолжайте, продолжайте, — попросили мы.
— Да мы тут говорили о находчивых людях, — несколько стесняясь, подал голос один из краснофлотцев — черноглазый, шустрый парень.
— Послушайте с нами, — весело предложили остальные моряки. — Лихо сказки сказывает парень.
— Давай, Парамонов, хоть про унтера теперь.
— Про унтера так про унтера, — согласился Парамонов. — Ну так слушайте все, расскажу про то, как писарь в отпуск ехал. Это был истинный случай и произошел он давно, еще задолго до первой мировой войны. А рассказал мне его мой родной дядя. Он проходил тогда действительную, и полк, в котором он служил, стоял в Варшаве.
Так вот, в полку моего дяди служил писарем его приятель, по фамилии Добрин. Добрин имел чин унтер-офицера, точно такой, [93] какой имел и мой дядя. Дядя рассказывал, что он не раз с Добриным увольнялся в город, вместе гуляли по Варшаве и порой выпивали по рюмке водки. Но, я думаю, не только по одной, уж кого-кого, а дядю-то своего я отлично знаю. Однажды, когда они уволились в город, Добрин обратился к дяде и говорит: «Знаешь, брат, у меня радость — я получил отпуск, через два дня уезжаю на побывку к себе в деревню. Может быть, не откажешься со мной пройтись по магазинам и купить родным кое-какие подарки? Им это будет лестно».
«Ну что же, — согласился дядя, — пойдем».
Добрин купил платок для матери, какие-то ленты и кружева для сестер, купил конфет. Затем и говорит моему дяде: «Зайдем теперь в обувную, я хочу купить себе галоши».
«Галоши? Да на что они тебе?» — удивился дядя.
«Ты ничего не понимаешь, — ответил Добрин. — Ну как же без галош? Пройтись в галошах по деревне — это первый шик! Не всякий там у нас с галошами».
«Это-то так! — согласился дядя, вспомнив, что и у него в деревне нет наряда лучше в праздник, как надеть галоши. — Изволь, — отвечает дядя, — зайдем в обувной».
Зашли в магазин. Добрин примерил на свои сапоги галоши, расплатился и вернулся с дядей в казармы. [94]
В казарме он получил какие надо документы, может еще и деньги, и начал укладывать свои вещи в сундучок с железной ручкой. Старается, но, как ни пыжится, не все лезет в сундук. Если сунет в сундучок галоши, то вещички хоть в руках неси, а пристроит вещи — галоши не влезают.
«Эх, да что тут долго думать! — сказал сам себе Добрин. — Надену-ка галоши, и все будет ладно. Загвоздка, правда, — не по форме, ну, да проскочу до вокзала. Не заметят!»
Надел наш Добрин на сапоги галоши, взял левой рукой сундучок, а правую оставил, чтобы честь отдавать, и пошел на вокзал.
Вот идет он до вокзала, и все как будто шло отлично. Два офицера, которых он встретил, небрежно отмахнулись на отданную честь, и ничего — не заметили галош. Еще один попался — и тот ничего. До вокзала уже было совсем недалеко.
Вдруг из-за угла вышел полковник...
Добрин обомлел: сам комендант города навстречу!
О коменданте тогда в полку говорили много. Он имел привычку совершать прогулку по городу и всегда при этом забирал с собою в комендатуру множество солдат, якобы нарушивших порядок. И бывало: впереди комендант, а за ним гуськом солдаты, стараясь попасть ему в ногу.
«Эй, братец, стой! — крикнул Добрину [95] полковник. — А еще унтер-офицер! Сними галоши! Следуй за мной».
«Слушаюсь, ваше высокоблагородие!» — гаркнул Добрин и, сняв галоши, взял их в правую руку — а в левой так и был сундучок, — и медленным шагом побрел за полковником.
«Все пропало. Вот тебе и отпуск! — загоревал бедняга. — Какой тут к лешему отпуск. Вместо побывки — гауптвахта!»
Добрин шагал сзади и все глядел в спину коменданта и все раздумывал. Так прошло немало времени. Вдруг полковник подошел к витрине магазина и начал рассматривать ее. Добрин встал как надо, позади. Стоит, глядит. И вот он видит в толпе солдата. Солдат — все ближе, ближе. Сразу было видно, что это новобранец. И тут у Добрина мелькнула мысль... Он подманил к себе пальцем новобранца.
«На, возьми галоши, — тихо сказал Добрин. — Следуй за полковником. Куда он, туда и ты».
Новобранец откозырнул унтер-офицеру, взял галоши и застыл за спиной коменданта. А наш Добрин юркнул в толпу — и скорей на вокзал.
Когда поезд с Добриным уже летел вперед, военный комендант опять тронулся в путь. Затем, не глядя на солдата, но слыша его четкие шаги, пошел в комендатуру. Ничего не подозревая, вошел он к себе в кабинет. И новобранец вслед за ним. Вошел, громко стукнул каблуками, остановился. [96] Полковник снял фуражку и обернулся...
Перед ним навытяжку стоял молоденький солдат и двумя пальцами бережно держал новые галоши.
Полковник онемел. Не успел он прийти в себя, как новобранец: «Куда прикажете, ваше высокоблагородие, положить ваши галоши?» Тут полковник уже не выдержал и что есть мочи рассмеялся. Он хохотал, а парень хлопал глупыми глазами.
Наконец полковник успокоился. «Поставь, братец, эти галоши вон туда в угол, — приказал он, — и расскажи, как ты попал сюда и почему ты решил, что галоши мои?»
Тут солдатик рассказал, куда он шел, и зачем, и как унтер-офицер дал ему галоши.
«Здорово! — опять рассмеялся полковник. — Так, значит, эти галоши мои?»
«Так точно, ваше высокоблагородие!»
«Ну, иди!» — отпустил полковник новобранца.
Время пролетело быстро, вернулся из отпуска Добрин. Первым встретил его мой дядя и потихоньку сказал: «Слушай, наш полковой командир получил записку от коменданта, в которой говорится об унтер-офицере и галошах и чтобы направить тебя к нему лично».
«К чему ты это объявляешь?» — спросил Добрин.
«Не притворяйся! Комендант великолепно знает по погонам и цвету околыша [97] наш полк. А в этот день из полка уехал только ты, и твои галоши видели все».
Добрин доложился по команде и вскоре был направлен к коменданту. С камнем на сердце открывал он дверь кабинета коменданта.
«Честь имею явиться, ваше высокоблагородие. Младший унтер-офицер Добрин!»
«А, это ты, братец?! — протянул полковник и, указав на угол, спросил: — Это твои галоши?»
«Так точно!»
«Молодец. На тебе награду! — С этими словами полковник сунул Добрину десятку. — Это за находчивость! Захвати с собою галоши и не носи их больше. А теперь ступай!»
Рассказ про унтера понравился всем.
— Так как? — смеялись моряки, — новобранцу, значит, передал галоши? Ну и жох!
— А молодец этот Добрин! Действительно, нашелся. Такой и в бою не пропадет, — позже всех отозвался об унтере кряжистый и с виду угрюмый краснофлотец.
Возвращаясь к рассвету на КП, мы с начальником штаба охотно вспоминали и чудесную лунную ночь, и «витязей», и моряков в окопе с их веселыми рассказами.