ГЛАВА ТРЕТЬЯ
СЕВАСТОПОЛЬ ВЕСНОЙ
1. Я возвращаюсь в Севастополь
В начале марта 1942 года в Туапсе мне передали приказание командующего Севастопольским оборонительным районом прибыть в Севастополь.
На другой день рано утром я уже сидел в машине и мчался по приморской шоссейной дороге в Новороссийск, откуда намеревался морским путем добраться до Севастополя.
Дорога, извиваясь среди гор, покрытых густо растущим лесом, то тянулась вверх по склону горы, то стремительно спускалась вниз. Иногда слева или прямо открывалась широкая гладь моря, которая опять скрывалась, когда машина забегала в складки местности. Поднимавшееся солнце ярко освещало верхушки гор и деревьев. Слабый утренний туман уже растаял, и теплый воздух [69] был замечательно чист и прозрачен. Самочувствие у меня было бодрое, веселое — и от радостного блеска солнечного утра, и от окружавшей меня прекрасной природы, и от мысли, что я не забыт и нужен Севастополю.
Ехали мы быстро и останавливались только для того, чтобы заправить машину и закусить. В полдень подъехали к Новороссийску. Командир военно-морской базы капитан первого ранга Холостяков встретил меня весьма приветливо и обещал при первом же случае дать мне возможность следовать дальше, в Севастополь.
Вечером одиннадцатого марта на тральщике «Щит», конвоировавшем с двумя катерами теплоход «Абхазия», я покинул Новороссийск и на другой день вечером прибыл в Севастополь. Пока высланные навстречу корабли Охраны водного района проводили нас фарватером, свободным от мин, мы все, кто был на кораблях, всматривались в постепенно открывавшуюся панораму Севастополя.
Далеко за городом вспыхивали сотни осветительных ракет. Озаряемая ими передовая линия фронта тянулась огромным огневым полукольцом. Изредка к нам доносились глухие удары артиллерийских выстрелов.
Обычно противник держал под артиллерийским обстрелом подходы к порту и самый порт, но на этот раз он почему-то хранил молчание. [70]
2. Севастополь в марте
На рассвете следующего дня я зашел к контр-адмиралу Фадееву и, попросив у него машину, поехал на ФКП командующего Севастопольским оборонительным районом.
Моросил дождь. Темные тучи низко повисли над землей. Вокруг все было серо и неприглядно. Противник методично обстреливал дорогу. То впереди, то сзади нас падали снаряды и поднимали вверх грязные комья земли. Справа и слева и на самой дороге зияли воронки от бомб и снарядов. Большинство телефонных столбов покосилось, некоторые свалены, проволока оборвана. Встречавшиеся на пути домики были разрушены, и на их месте торчали лишь обвалившиеся стены или печные трубы. Шоферу то и дело приходилось объезжать воронки. Объезжая одну из них — широкую и глубокую — мы, к неудовольствию водителя, едва не наехали на убитую лошадь с непомерно вздувшимся животом. Иногда нам попадались грузовые машины или одиночные бойцы с поднятыми воротниками и с винтовкой за плечом.
В это пасмурное и дождливое мартовское утро Севастополь имел издали унылый вид. Когда-то белые его дома теперь выглядели темно-серыми и неприветливыми. Из различных частей города поднимались столбы дыма, которые, соединяясь, образовали в выси пелену коричневого цвета. [71] Должно быть, горели какие-то здания. Где-то далеко справа и сзади от нас монотонно били наши батареи.
Чем ближе мы подъезжали к городу, тем оживленнее становилось на дорогах. Везде на перекрестках стояли военные регулировщики.
Мы въехали в город. Всюду виднелись следы бомбардировок. Часть зданий была совсем разрушена, и на их месте возвышались груды камней или большие куски изуродованных стен. Иные дома казались издали неповрежденными, вблизи же можно было видеть, что внутри они выгорели и стоят пустые, с выбитыми рамами и стеклами.
Вот и вновь я в Севастополе! Меня охватило сильное волнение. Я всегда любил этот город, и теперь, вместе с воспоминаниями о прошлой моей жизни в нем, чувство острой боли при виде его ран и почти благоговейное уважение к его защитникам потрясли меня. Какое счастье, что и я буду бороться за этот город!
По улицам спешили люди, детишки бежали в школы, оборудованные под землей; у магазинов толпились покупатели. Мне показалось, что населения значительно больше, чем может иметь город, находящийся в блокаде.
На лицах граждан не видно было беспокойства, подавленности или тревоги; в движениях не замечалось суетливости. И ребята были такими, как всегда, озорниками. [72] Позванивая, пробегали трамваи, казавшиеся — с одной стороны — непозволительной роскошью, а с другой — символом высочайшей твердости духа севастопольцев. Приятно удивили меня расклеенные на заборах и стенах домов афиши, объявлявшие о демонстрации фильмов, правда несколько устарелых, и о выступлениях артистов различного жанра.
Если бы не звуки выстрелов, не свист пролетавших снарядов и не глухие их разрывы, если бы не развалины и не видавшие виды полуразрушенные дома, угрюмо стоявшие вдоль улиц, можно бы подумать, что находишься в сильно запущенном, далеком от фронта городе.
На ФКП меня уже ждал приказ о назначении в оперативную часть штаба 7-й бригады морской пехоты.
Здесь я узнал, что противник каждый день производит обстрел города и боевых порядков фронта, изредка делает воздушные налеты. В целом же — мало активен.
Узнал я также, что эвакуация населения идет медленно, и одна из причин этого — надежда, вызванная высадкой наших войск в Керчи. Мало того, есть случаи, когда эвакуированные ухитряются возвращаться обратно в свой родной город.
Вечером за мной пришла машина из бригады, и я поехал по Лабораторному, затем Ялтинскому шоссе, по знакомым местам Второго сектора обороны Севастополя. [73] Справа и слева мелькали доты и дзоты, батареи и траншеи.
Я вспоминал о горячих днях строительства этих укреплений и одновременно думал о том, что ждет меня в бригаде, как я буду принят. За исключением командира бригады Жидилова, я никого не знал, да и его знал сравнительно мало.
Жидилов был одним из представителей наших старых командных кадров, пришедших во время Октябрьской революции. Познакомился я с ним примерно за год до начала войны, когда мне пришлось соприкасаться с ним по вопросам разработки организационных документов. К своим обязанностям Евгений Иванович относился вдумчиво, с людьми всегда был ровен и вежлив. Многие из тех, с кем он служил, считали отзывчивость самой отличительной чертой его характера.
Не доезжая до спуска с Сапун-горы, мы повернули направо и через несколько минут подъехали к довольно большому зданию, в котором помещался тыл бригады морской пехоты. Завтра надо было представляться ее командиру.
Остановился я в одной из комнат, где стояли две кровати и две табуретки. Вскоре вошел худощавый, средних лет, невысокого роста капитан, который, очевидно, проживал в этой комнате. Мы представились друг другу. Фамилия моего нового знакомого была Минченок. [74]
— К нам? Воевать? — спросил капитан.
— Да. Только вот в таком виде будет трудно, — ответил я, показав на свои ботинки в галошах и с завистью глядя на ватную куртку и высокие сапоги капитана.
— Ну, это дело поправимое. Правда, защитного обмундирования мы не имеем, ходим во флотском, но ватники и сапоги всегда найдутся. Смешно же в самом деле на передовой ходить в галошах! Вы их сразу потеряете — ведь здесь такая грязь. Дождь сыплет беспрерывно, бывает и снежок. В общем, препротивная погода! — Минченок сделал кислую гримасу и пробормотал какую-то фразу, какую — я не понял.
Мы разговорились.
Должен сказать, что понимал я капитана через пень колоду, так как говорил он чрезвычайно быстро, глотая целые слова. Я же его не прерывал и не расспрашивал, считая это для первого знакомства неудобным. Уже после я узнал, что и все другие плохо понимают его, переспрашивают, и даже по нескольку раз.
Минченок однако мне понравился. Он был, мне показалось, человеком простым, с открытой душой и честным служакой.
Была уже ночь, когда мы легли спать. Через плохо замазанное окно в комнату проникал холодный воздух. Я набросил сверх одеяла свою шинель и вскоре забылся под шум дождя и невнятную речь капитана. [75]
Утром мне принесли сапоги и ватную куртку темно-синего цвета. Я переоделся, надел морскую фуражку и, стуча с непривычки пудами-сапогами, пошел к командиру бригады.
Полковник Евгений Иванович Жидилов, человек сорока с лишком лет, с правильными чертами лица, выше среднего роста, стройный, с юношеской талией, которой позавидовали бы многие не в меру располневшие его ровесники, встал из-за стола и на-правился ко мне навстречу. Его военная выправка, выработанная долгими годами службы, сразу бросалась в глаза.
— Здравствуйте, — дружески улыбаясь, проговорил Евгений Иванович, подавая мне руку. — Вот и довелось служить вместе! Садитесь, сейчас завтракать будем.
Вестовой хлопотал у стола, на котором, среди закусок, красовалась бутылка вина.
— Ну, говорите, как там дела, на Большой земле? Что там нового?
Я кратко сообщил о положении на Кавказе, о себе и, зная, что Жидилов был ранен, просил его рассказать, как это случилось.
Оказалось, что Евгений Иванович был ранен недалеко от станции Княжевичи. Ехал на автомашине вдвоем с шофером и встретился с вражеской мотоколонной. Он так близко подъехал к немцам, что те посчитали его за своего. Когда же разобрались, Что перед ними машина советских войск, стали бить из автоматов и пулеметов. Изрешетили [76] машину, а Жидилову прострелили руку.
Во время рассказа Жидилова отворилась дверь и вошел командир среднего роста, весьма крепкого сложения, с крупными чертами лица и копной густых волос. На морском его кителе блестел орден, на рукавах желтело по широкому золотому галуну с красной выпушкой.
— Наш военком Николай Евдокимович Ехлаков, — сказал Жидилов и представил меня бригадному комиссару.
Ехлаков сейчас же включился в разговор. Говорил он то тихо, то громко и резко, и в этом отношении очень отличался от Жидилова, с его всегда ровным и плавным голосом. Суровое и даже строгое лицо комиссара становилось удивительно приятным, когда он улыбался и смеялся.
Во время завтрака мы говорили обо всем, кроме фронтовой жизни. Правда, я делал попытки перевести беседу на эту тему, но мои прямые и боковые вопросы о состоянии дел на передовой весьма ловко обходились. При этом мне казалось, что оба, и командир и комиссар, как бы говорили мне своим взглядом: «Э, батенька, и что там говорить о жизни на передовой? Вот попадете туда и увидите сами! Ну кто за столом занимается служебным разговором?»
— Когда мне можно будет отправиться на командный пункт? — спросил я в конце завтрака Жидилова. [77]
— А вот скоро пойдет туда обеденная машина, вы на ней и поедете, Александр Киприанович, — ответил он и, заметив на моем лице недоумение, добавил: — Обеденная машина — это грузовичок, который возит ежедневно на командный пункт обед и ужин.
Я вышел во двор. Моросил дождь. Порывами дул холодный ветер. В своем ватнике я уже начинал поеживаться, но вдруг, к моему удовольствию, подлетел и встал как вкопанный небольшой грузовичок, в кузове которого сидели два краснофлотца, придерживавшие посуду с обедом. Я сел в кабину, и мы понеслись.
На Ялтинском шоссе мы свернули направо и помчались по плоскогорью — к спуску с Сапун-горы. Потом медленно поползли вниз по змеевидной дороге, которую автомобилисты называют «серпантином».
— Вот здесь самое опасное место для движения, — сказал шофер. — Артиллерия немцев хорошо пристрелялась. А выходить из огня приходится долго, так как нужно держать малую скорость.
— И по одиночным машинам ведется огонь? — спросил я.
— Бывает, но все же немцы жалеют снаряды. Все-таки в одиночную машину попасть труднее, а вот в колонну — другое дело, поэтому и армейские, и наши бригадные грузовики предпочитают двигаться отсюда до передовой ночью.
— Ну а вы почему ездите днем? Ведь [78] эта местность вся просматривается противником.
— А как же штаб будет жить без горячей пищи? — с изумлением воскликнул водитель и, как мне показалось, слишком снисходительно глянул на меня.
Мы спустились с Сапун-горы и очень быстро вновь помчались по шоссе. Недалеко от памятника в честь Балаклавского сражения свернули влево и, проехав мимо разрушенных домов, принадлежавших совхозу «Благодать», скрылись в складках Федюхиных высот, где помещался командный пункт нашей бригады.
У входа в командный пункт стоял часовой. Я вошел в землянку: на меня пахнуло сырым воздухом, смешанным с табачным дымом. Некоторое время я ничего не мог разглядеть, и только после того, как глаза освоились с полумраком, увидел несколько человек. Среди них выделялся командир высокого роста, с седеющей головой, со знаками различия полковника. Нездоровое, желтоватого оттенка лицо полковника было прорезано глубокими морщинами. Не задумываясь, я подошел к нему и предста-вился. Это был начальник штаба бригады Альфонс Янович Кольницкий.
Кольницкий сейчас же познакомил меня с присутствующими здесь начальником артиллерии майором Черенковым и другими командирами штаба.
Сняв свой ватник и присев на нары, я стал осматривать помещение, в котором [79] мне предстояло жить и нести боевую службу.
Командный пункт представлял собою небольшое помещение квадратной формы. Посередине, у внутренней стены, стоял стол, на котором лежали карты, книги, уставы, карандаши и бумага. Возле стола, на другом столе — поменьше, за которым сидел дежурный офицер, был еще телефон. Вдоль той же внутренней стены тянулись деревянные нары, служившие для отдыха. На столбах, поддерживавших потолок зем-лянки, и на стенах были развешаны предметы обмундирования и личное оружие. Дневной свет едва проникал через два маленьких окошка. У входа в землянку сидел вестовой, невысокий, кряжистый человек, с рябинками оспы на смуглом лице, а около железной печки, что-то мастеря, — другой вестовой, высокого роста краснофлотец. Как я узнал через некоторое время, первого называли Кажариным, а второго — Трусовым.
Не успел я поделиться последними сведениями о Кавказе и Севастополе с новыми моими сослуживцами, как краснофлотец Трусов попросил у начальника штаба разрешения накрыть на стол. Альфонс Янович одобрительно кивнул головой.
С удивительной быстротой рабочий стол стал превращаться в обеденный.
Пока Трусов расставлял посуду, Кажарин принес обед и прежде всего поставил на стол бутылку с водкой и закуску. Альфонс [80] Янович сам наливал в единственный маленький стаканчик фронтовые сто граммов и передавал каждому сидящему за столом по очереди. Свои сто граммов он выпил последним и, крякнув, приступил к закуске.
Здесь я считаю своим долгом оговориться и принести извинения в том, что в моем рассказе не раз будут упоминаться завтраки и обеды. Мне очень не хочется держать в тени эту сторону блокадной жизни хотя бы потому, что мы, фронтовики, как ни трудно нам порою приходилось, а иногда как раз и оттого, что было трудно, никогда о ней не забывали.
На первое были поданы щи, на второе — пшенная каша, и на третье — компот. Я бы сказал — хороший был обед. Он прошел весьма быстро, и, пока мы курили, обеденный стол вновь превратился в рабочий.
После обеда штабные командиры продолжали заниматься сводными оперативными делами, а Кольницкий, придвинув к себе карту, начал знакомить меня с расположением частей обеих сторон фронта. Все время, пока мы занимались, в землянку доносились звуки артиллерийской перестрелки и звонили телефоны с наблюдательного пункта, с передовой, с батарей, из соседних и вышестоящих штабов. Довольно часто оперативный дежурный докладывал начальнику штаба, что «такой-то наш батальон обстреливается артиллерийским огнем», [81] или «по дороге, за линией фронта, движутся крытые машины противника, и наблюдательный пункт просит обстрелять их артиллерией», или «штаб армии предлагает сделать то-то».
О противнике все говорили, не называя его: «открыл огонь», «выставил мины», «обнаглел» и т. п. Если кто-либо заявлял: «иду на передовую», «иду на такую-то батарею», то эти фразы произносились так же обыденно, как «иду на рыбную ловлю», «иду к приятелю в гости».
Когда стемнело, зажгли две электрические лампочки — размерами не больше тех, что бывают на новогодней елке. Эти лампочки питались от аккумулятора и достаточно светили, но все же, как я заметил, особым уважением пользовалась керосиновая лампа, занимавшая самое почетное место на столе.
— Это наша палочка-выручалочка, — сказал мне Альфонс Янович, осторожно трогая лампу. — Штабу без нее не обойтись. Эта лампа сопровождает нас везде. Вынесла два штурма немцев. Наш Кажарин глаз с нее не спускает. Где, скажите, достанешь стекло, если оно разобьется?
Я посмотрел на Кажарина — он улыбнулся.
— Да, уж я ее берегу! Когда переезжаем, в левой руке держу лампу, а в правой стекло. Держу, знаете, в руке стекло, а сам боюсь, как бы не раздавить и не разбить. [82]
Было уже поздно, когда мы стали располагаться на ночлег. Я, как и остальные обитатели землянки, снял, как дома, сапоги, подложил под голову ватник и с мыслью о том, что теперь я «на месте» и что с этого времени моя жизнь слилась с общей жизнью морской бригады, лег на нары. Повернувшись несколько раз на досках, ничего общего не имеющих с матрацем, я заснул особым, фронтовым сном под гул артиллерийских выстрелов, раздававшихся то где-то далеко-далеко, то — уже совсем некстати — очень близко.