• Главная
• > Книжная полка
• > Белые бронепоезда в Гражданской войне

[437]

Липеровский В.

«ЖЕЛБАТ-2»

Лил дождь, лужи и грязь, неприветливо. В комендатуре вокзала «Киев I пассажирский» офицер железнодорожного батальона сказал Пете, на каком пути стоит состав, что уйдёт вскоре на Дарницу. Долго шли по путям, переходили по площадкам вагонов с одного пути на другой и наконец нашли три вагона и паровоз. Ещё подошли два-три человека, поезд ещё постоял немного и понемногу пошел вперёд, колеса почти не стучали, их «музыку» помню по поездкам в Кошелевку, через Нежин. На «Киев II передаточный» тоже постояли с часок, ещё кто-то прибавился, люди входили в вагон, садились на свободное место, и снова наступала тишина; было темновато, никто не говорил: рота уходила на север, покидали Киев те, кто к ней присоединился.

Петя был прикомандирован к 1-й роте 2-го железнодорожного батальона уже несколько месяцев тому назад, он сапёр, поручик инженерных войск первой Великой войны, а я доброволец. Поезд сдержанно пошёл по мосту через Днепр, колёса чётко застучали на стыках... И все оживились! И я почувствовал, что сейчас, переходя Днепр, ухожу, вступаю в совершенно новую эпоху моей жизни... Дарница! Станция в лесу сосновом; за время войны положили много новых путей, она совсем иная, чем прежде. Все «пассажиры» нашего поезда приготовляют свои вещи для высадки, всё больше чемоданы и походные мешки, ни у кого не было такой корзинки с ручкой, с железным стержнем, что проходил сквозь петли и запирался висячим замком, тут были все мои вещи: две пары белья, две простыни, папины рейтузы, как парадные, а на мне была гимнастёрка, брюки и высокие сапоги, папина шинель [438] солдатского сукна и кепка на голове, мама мне её сшила... Мне было шестнадцать лет и семь месяцев!..

Поезд стал в хвосте длинного поезда, все «классные» вагоны и пульманы американского типа, длинные, на колёсных тележках. Весь поезд защитного цвета, всюду вензеля «2-й желбат. 1-я рота». Всё залито светом, своя электростанция.

Все приехавшие пошли вдоль поезда, уже каждый имел своё место, также и Петя, но мы должны были «определить» меня, а потому надо было увидеть дежурного офицера. Но нам очень посчастливилось, совершенно неожиданно на перроне станции увидели группу офицеров, и Петя мне говорит, когда подошли ближе:

— Смотри, тут и командир роты капитан Кирсанов, и адъютант, и дежурный офицер, будешь представляться!

Петя подошел к командиру, сказал, что просит принять в роту его «двоюродного брата», добровольца. Доброволец, конечно, стоял в струнку «смирно», отдавая честь, верно, выглядел неплохо в папиной шинели! Командир перевёл на меня глаза, и остальные, конечно, тоже.

— Как твоя фамилия и имя?

— Липеровский Владимир, доброволец, просит о зачислении в роту.

— Год рождения?

— Март, 1903.

— Где учился?

— В реальном училище.

— Кто отец?

— Полковник артиллерии.

— Оно и видно! — и, обращаясь к адъютанту: — Зачислить во взвод пути, выдать обмундирование, найдите ему фуражку, а шинель ему оставьте эту.

— Покорнейше благодарю, господин капитан.

И капитан с адъютантом вошли в здание станции. Дежурный офицер очень дружелюбно предложил следовать за ним. Петя мне шепнул, что «рапорт» прошёл прекрасно, и пошёл в свой вагон. Через минуту мы были в вагоне-цейхгаузе, и дежурный офицер распорядился, чтобы меня [439] обмундировали. Оказывается, было мало фуражек и шинелей, но для меня фуражку нашли: получил английское обмундирование, громадные ботинки с обмотками и как последнее — винтовку американскую русского образца № 380.386. С нею я прошёл до конца!

— Теперь пойдемте во взвод, командир взвода даст вам место в вагоне, и ему дайте все сведения для канцелярии, с завтрашнего дня вы на довольствии, котелки получите во взводе.

Прошли в ту часть поезда, где были пульманы — это американского типа длинные товарные вагоны, приспособленные для казармы. Офицер вызвал взводного:

— Вот ещё доброволец, место, посуду, патроны, сведения сегодня же в канцелярию, с завтрашнего дня на довольствие. — И шепнул на ухо взводному: — Ночью уходим на север!

Все трое откозыряли и разошлись, я за взводным на площадку и в вагон, с нагрузкой всего, что я получил, с корзинкой и с винтовкой было достаточно неудобно влезать на высокую ступеньку вагона, была мысль: только бы не опрокинуться назад. Но я не отстал от взводного.

— Ребята, ещё новый пассажир в нашем вагоне, и вот его место! — сказал взводный, указав мне койку, первую от входной двери (для новенького!) на верхнем этаже и потому с окном, хорошо! Койка настолько длинная, что в головах поместилась моя корзинка и мне ещё было достаточно места.

Взгромоздив всё своё добро наверх, увидел, что протягиваются руки для знакомства, были молодые, как и я, но и среднего возраста, так поздоровавшись со всеми, а обитателей вагона было, вероятно, человек двадцать, дошёл я до «квартиры» взводного, тут была перегородка; конфиденциально взводный произнёс: «Тут моя жена!» — точно хотел сказать: ни шагу дальше.

— Алексей, возьми сведения и напиши рапортичку.

Вдоль всего длинного вагона шли койки в два этажа, там, где посредине вагона товарного были на обе стороны двери, стоял длинный стол. Тут сидел Алексей и писал [440] рапортичку, когда писал сведения обо мне, конечно, многие приблизились, чтобы ознакомиться, кто такой новый пришёл. И знакомились. «А я тоже реалист! — сказал Алексей. — Из Ворожбы».

Половина была молодых, и они были приветливее. Кто-то из старых тут же заметил взводному:

— Смотри, новый ботинки получил, а я в старых хожу!

Взводный мне выдал под расписку патроны, два английских котелка и кружку.

— А стрелять-то умеешь?

— Умею.

— Ну, так завтра в дежурную часть пойдешь!

Кто-то хихикнул. На другом узеньком столе между коек сидели картёжники. Освободившись от официальностей, устраивал свою койку. На ней лежал матрац и два одеяла, подушка у меня была чудная, та, что мне бабушка подарила в Кошелевке, она ходила в путешествия Пржевальского по пустыне Гоби с дедушкой Колей, кожаная, набита конским волосом; наволочка мамой сшита. А дома подушка всегда на кушетке лежала. Теперь идёт в путешествие со мною!

Мне кажется, что я только попробовал прилечь, но уже спал... Ночью мы не ушли. В семь утра подъём, умываться на чистом воздухе у крана было непривычно, меня, конечно, опережали «старые», я был готов один из последних и переоделся во всё английское, только сапоги надел в конце концов, потому что обмотки не держались на ногах. Не я один был в сапогах. Сигнал «На поверку выходи!» Строились там, где канцелярия роты, приблизительно в половине длины поезда. Оказывается, наш взвод помещается в трёх вагонах, ещё есть взвод службы тяги и взвод службы связи; рядом с нашим поездом был второй, хозяйственная часть, с нею взвод тяги шёл. На поверку выходили все, так что фронт был большой. Впервые стоял в строю воинской части, был вторым с правого фланга во второй шеренге.

«Липеровский». — «Есть!» Да, да, я в роте железнодорожного батальона! Наряды. «Шапки долой, пой молитву!» [441] Пропели бодро «Отче наш». «Разойдись!» Спешили в вагоны, «каптёр» нёс хлеб, и его помощники по наряду чай и кофе. На столе резали длинные буханки хлеба военного образца. «Кому?» — «Алексею!» — «Кому?» &#!51; «Муратову!» — «Кому?» — «Что новый пришёл». Сегодня внешние наряды нёс взвод тяги! С утра к поездам прицеплены паровозы громадные «ЭХ» американского типа, их звали «Эхо» в обиходе. Дождя нет, поезда наши выглядят нарядно, и после девяти утра тронулись! Оба поезда очень длинные; второй — обычные теплушки и половина пульманов; он идёт в получасовом интервале, на станциях стоят на смежных путях для пользования электрическим током первого поезда. Казалось, что не торопились, но к часу дня пришли в Нежин. Обед в бачках приносят, борщ и кашу с мясом, и в вагоне раздают по котелкам. Не всегда проходит раздача без спора: ложки стучат! «За добавкой подходи!» «Смотри, голодные пошли», — шипят что постарше, а молодые тут как тут гремят котелками, и всё съедается без остатков. Сытно!

Когда тронулись «на север» со станции Дарница, в вагон пришёл начальник службы пути поручик Пётр Васильевич Иванченко. Он изложил нам оперативную задачу роты: начиная станцией Ворожба, на всех узловых и значительных станциях остаются наши офицеры комендантами; с ними два-три солдата из взвода службы связи. Взводы пути и тяги несут всю охрану поезда. Паровозы наши, но машинисты «от дороги», так что на паровозах, кроме охраны, взвод тяги даёт механиков, когда нужны починки. Наш головной участок «Орёл». Затем объяснял, что может случиться в пути, где должен работать каждый взвод в своей области, а если нужно в связи с обстоятельствами, все работают вместе дружно, быстро, толково для исправлений в кратчайший срок.

Нежин... Сколько раз мы были здесь на станции проездом в Кошелевку, даже часто ели традиционный борщ, который всегда был готов к проходившим поездам.

Большой столовый зал, пальмы в кадках, громадный самовар; хорошо сервированный стол, белый и зеленый [442] бокал у каждого прибора — так запечатлелось с детства! Но с детства я помню, что я сейчас же сбегал за вокзал, туда, где стояли наши лошади, что пришли за нами из Кошелевки. Они приветствовали меня тихим ласковым ржанием, и я потчевал их сахаром кусковым, который я привозил с собой из дому, а если нет, то тем, что стащил со стола вокзального. Мягкие губы осторожно гребли по ладони, пока захватят кусочек. Обходил, похлопывал, поглаживал, ласкал голову, они знали меня. А Опанас — кучер и носильщик — переносил чемоданы с перрона к экипажу. Потом через весь город, заезжая на почту, почтовый ящик № 12, в Кошелевку! Ещё по дороге заезжали на главной улице в кондитерскую Тецлава, попались пирожные. Если мне удавалось взобраться на козлы к Опанасу, я был уже совершенно счастлив!

Нежин... Быть может, бабушка Яна в городе у Давидовичей?

Предупредив взводного, пошёл я к дежурному офицеру просить разрешения пройти в город. Он удивился: «Ведь до города далеко, ты знаешь город?» Когда узнал, что я тут бывал не раз, что я могу повидать своих, дал разрешение охотно.

— К поверке быть в поезде. Винтовка на ремне, две обоймы патронов. Если винтовка на левом плече висит, правая рука отдаёт честь, если винтовка на правом, крути головой. Марш!

И я помаршировал с вокзала к Давидовичам, минут двадцать по этой длинной улице, обсаженной тополями.

У Давидовичей не верили своим глазам, что это я. Бабушки здесь не было, она вернулась в Кошелевку, дедушка тоже, и ожидалось, что дядя Вася вот-вот приедет сюда, как начальник уезда. Сын ихний уже был в артиллерии генерала Дроздовского. Накормили меня, как бывало прежде, и я помаршировал обратно, длинной показалась эта дорога...

Вечерняя поверка была «с церемонией», выходил командир роты, рапорт, обходил фронт на широком перроне вокзала; кто-то приезжал из города. [443]

— Петь молитву!

Пели «Царю Небесный», «Отче наш» и «Взбранной Воеводе победителю». Как пели! Бодро, молодо, от всей души!..

Наряд был строгий, в пути дежурная часть в первом вагоне, теплушке, и в последнем, полное вооружение и с пулемётом. Ожидались нападения «повстанцев», то есть красных, оставшихся в лесах у железной дороги.

Нападений не было, но в дежурной части мы просидели долгий путь до Льгова. Смена через 24 часа, спали не раздеваясь, в шинелях на нарах теплушки.

Весь путь до Льгова был однообразен, мелькали маленькие станции, было много лесов, кругом настроение было напряжённое. Не знаю почему, мы пошли на Льгов, прошли его, вернулись, за Дмитровском был перерезан путь красными частями, и мы приняли прежнее направление через Курск на Орёл. До Курска шли очень форсированно, сменяя паровозы, почти без остановок. Не стояли на Курске. Знали, что в районе Кром шли тяжёлые бои; что бронепоезда «Генерал Корнилов», «Офицер» и тяжёлый «Иоанн Калита», маневрируя, защищают железнодорожную линию успешно, облегчая работу Корниловской дивизии. На Курске «для облегчения» осталась наша хозяйственная часть. После Курска обнаружилась недостача угля, был неприкосновенный запас для бронепоездов, а для нас шпалы, старые и новые, какие попало. Мороз стоял 8—1О градусов, а мы согревались, нагружая и распиливая шпалы пополам. Пару было мало от такого топлива, подвигались вперёд плохо. На эту скверную работу выходили все поголовно, и днём, и ночью на каждой станции. А вдали по обе стороны дороги был слышен бой. Орёл был занят нашими частями 13/Х, но красные теснят нас уже у Дмитровска. Перегоны Змиевка — Еропкино — Становой Колодец были особенно тяжёлыми и опасными. Влево от нас на Кромы бьются корниловцы. Мы несколько раз видели, как их на подводах перебрасывали от железной дороги. Если мы чувствовали усталость от наших работ и ночной службы, но с возможностью поспать, то эти солдаты [444] и офицеры на каждом шагу делали подвиг в холод, метель и леденящий ветер. Вправо от нас были марковские части и какие-то казачьи соединения. Служащие железной дороги с опаской, очень доверительно, поговаривали о каких-то наших неудачах на фронте Марковской дивизии. Станция Стишь — знаем, что впереди стоит «Иоанн Калита», дальше «Генерал Корнилов» и «Офицер», в стороне, уже позади нас, слышна орудийная канонада. Зону у железной дороги охраняют бронепоезда. Бой идёт в пространстве между дорогой Курск — Орёл и Льгов — Брянск на стыке Корниловской дивизии и Дроздовской. Перегон между Льговом и Курском стоит фронтом к напору красных, это участок чрезвычайной важности, однажды я видел карту у Пети! Все наши занятия канули в вечность по вступлении в прифронтовую зону, а теперь после Курска под аккомпанемент постоянных боёв там, в стороне, лезли в голову всякие тревожные мысли. Стало совсем нехорошо, когда пулемётная стрельба была уже слышна со стороны Марковской дивизии справа от железной дороги. На станцию Стишь был подан состав пустых вагонов, как мы узнали от наших, что были в комендатуре, для погрузки Корниловского полка.

22 мая 1920 года была «проба» моста — ночью мы прошли всю станцию Чонгар — была обычная тишина и полная пустыня. После полуночи протолкнули потихоньку наш поезд на ту сторону — то есть по мосту. И всё благополучно! 22 мая 1920 года утром станция была занята заставой 34-й дивизии, самурцы прошли на север — ни выстрела. Красных уже в течение месяца тревожили на Перекопе. К полудню подошёл короткий состав штаба генерала Слащёва и перешёл через мост. За ним следовал бронепоезд «Волк». Штаб остался на первом пути перед станцией, а «Волк» дошёл до выходных стрелок на север — так образовался на полуострове Чонгар символический выход из Крыма. А завтра...

23 мая 1920 года. Вперёд! Общее наступление — на Перекопе, [445] у нас десантная операция у Геническа. Вперёд! Какой был подъём!

24-го к вечеру мы вернулись на базу, и нас ждал приказ: «Желбат-2» сдать команде 3-й жел. роты под командой поручика (не помню!), которому немедленно следовать в распоряжение командующего бронегруппой. Распоряжение нам: следовать на постройку железной дороги на Юшунь, на станцию Богемка. Они в наступление, а мы в тыл! В приказе были всякие красивые слова признания наших заслуг — и в Богемку как на отдых! В конце концов было даже неплохо. И конечно, заслужили отдых.

* * *

Калейдоскоп напоминает ещё коротенькое воспоминание; хронологически его связываю со стоянкой на станции Таганаш. Тут недалеко уходил один путь вправо; помню, что база оставалась на запасном пути поблизости. Пару километров в глубь степи строили позицию тяжёлой артиллерии. Восьмидюймовые морские орудия были намонтированы на железнодорожных платформах большого уноса; для выстрела опускались специальные лапы — опоры. Такие две площадки с орудиями пришли одновременно с нами; было обучение прислуги орудий, каждое стояло на своём отрезке пути, причём полотно было специально усилено, видимо, железобетоном. Что мы там делали — не помню. Но хорошо помню, что наша база оказалась обокраденной — что мы обнаружили только вечером, вернувшись «домой». Это бронепоезд «Волк» проходил мимо, и казачки-кубанцы отомстили нам за Мерефу, где мы отцепили от их базы несколько вагонов им не принадлежавшего добра. В частности, я там потерял папину шинель, которая так хорошо служила мне.

Колония Богемка и станция на новой железной дороге, которую мы начинали зимой в снегу. Поезд прошёл нормально, без особых предосторожностей; путь был подбит дроблёным камнем, как полагается, прекрасно снивелирован — всё работа наших ротных путевых команд, свозимых [446] со всех рот батальона. Когда мы туда пришли «на отдых», то есть боевая команда «Желбат-2», то строили участок Богемка — Юшунь и дальше на Перекоп. Наша работа состояла в разгрузке шпал — каждое утро был поезд шпал; разгрузим их — они, эти шпалы, были совершенно сырые, только с содранной корой, скользкие — разгружались легко. Состав был пуст в течение двух часов, и мы были свободны — это был отдых. Богемка — богатейшая колония, всего полная чаша, так что наша кухня работала на славу. Наш Алёша Воропай — единственный из всех нас — и тут нашёл немедленно свою кралю. Незабываемы на всю жизнь по Богемке вечерние поверки с молитвой! Как пели — бодро, радостно, с полной уверенностью в том, что мы на верном пути, что мы пойдем в Россию!

Как раз тогда нам было испытание духа. Советы через англичан предложили сдать Крым без боя, обещали сохранение наших жизней — и англичане давали гарантию того. Никто им не поверил, не помню, чтобы у нас у кого-нибудь возникло бы сомнение. Тогда уже командовал генерал П. Врангель — и его приказ об этом гнусном предложении вызвал бурю энтузиазма. К Врангелю было полное доверие в войсках. А мы под Врангелем были уже со станции Мерефа.

Как двинулся фронт 25 мая 1920 года на север, так достаточно быстро он достиг линии железной дороги, что идёт на Донецкий бассейн. У нас в батальоне произошли некоторые перемены. Наименование по традиции осталось — 2-й железнодорожный батальон. Всё, что было у штаба батальона в Симферополе, — наименовалось «1-я рота», нашу «первую учебную» окрестили 2-й ротой, а бывшую 2-ю — 3-й ротой.

База 2-й роты уже находилась на станции Мелитополь, там же было управление начальника ВОСО, наше направление было Мелитополь — Александровск — Синельниково. Направление 3-й роты — в Донбасс. И база 3-й роты стояла на станции Большой Токмак, обслуживая линию на Пологи, в Лихновское царство. Всё это мы узнали от [447] неожиданно прибывшего нашего командира поручика Окишина, снова занявшего свою теплушку в базе. И он привёз нам долгожданный приказ — на передовые позиции! И немедленно! И наша команда (12 человек) стала 1-й сменой броневспомогателя «Желбат-2», 2-й сменой стала команда 3-й роты, что нас в своё время сменила, ею командовал юнкер Ковалев, милейший человек. Рабочая, путевая команда 3-й роты при надобности обслуживает обе смены.

Мы ликовали — и утренний рабочий поезд-порожняк вытащил нашу базу на магистраль, в Таганаш — там нас уже ждал паровоз. И мы пошли вперёд. На станции Джимбулук нам прицепили один вагон, нагруженный солью, — необыкновенная внимательность коменданта станции. Мы очень быстро оценили значение этого: то была драгоценная валюта — за соль наш хозяйственный каптёр имел всё для кухни, то есть для нас. Ведь там по берегам Сиваша лежат груды соли — а на континенте её не имели!

Начинался новый этап. На передовых позициях. На станции Мелитополь мы несколько часов стояли около состава нашей роты. Командир роты, полковник Павлов, напутствовал нас — повторил то, что мы уже слышали из приказа, но также подчеркнул, что, работая двумя сменами, мы эффективно поможем бронегруппе, которой оперативно подчиняемся, — лёгкого бронепоезда нет на линии, «а потому мы, полагаю, с успехом его заменим», «Желбат-2», вперёд!

«Рады стараться, господин полковник!» И мы немедля пошли. Мелькают станции — Фёдоровка (узловая), Плодородие, Пришиб. Кругом равнина с перелесками, и нет-нет среди зелени проглядывают красные крыши немецких колоний, а кругом нас поля, баштаны со всяким добром. Лето стояло чудесное!

Станция Пришиб — это стоянка нашей базы, ожидали приход боевого состава. База, уже стоявшая здесь две смены, не была так организована, как наша, так что мы сразу стали доминировать — и командир-то пришёл с нами; хозяйственная часть, «заряженная» солью, — это сказалось [448] сразу. Рота нас обмундировала заново, и мы привезли полагающееся для 2-й смены. В нашу смену был назначен здесь ещё новый чин — машинист Митя, вместо левой ноги у него был костыль под плечом; нога была отнята над коленом, так что он стоя спокойно опирался култышкой на перекладину костыля. Был Митя очень компанейский, хороший малый и великолепный специалист дела, в чём мы убедились впоследствии. Был он также кулинаром. Все сразу с ним подружились, а ему нравилось, что попал в команду, которая уже проделала далёкий путь. Митя обладал большой физической силой и всегда ободрял нас. Мы не сомневались бы в нём из-за ноги. Вместе с Митей для боевого состава пришёл и новый паровоз. «Эх, и американский, без тендера, непривычно высокий», — и только взявшись за поручни, Митя как-то вспрыгивал наверх. На площадке было место командира, для Мити и помощника — то маленький человечек был.

На крайнем запасном пути у депо стоял короткий состав командира бронегруппы полковника Конкрина. За станцией село Михайловское. Там был штаб Дроздовской дивизии, командовал ею генерал А. Туркул. На другой стороне станции было громадное поле. Там сбивался новый четвёртый полк — Дроздовский, укомплектованный свежими пленными. К полудню пришёл боевой состав, вызванный для организации службы наново; радушно приветствовали друг друга и стали все обедать из нашей кухни — оценили все эту перемену. Ну и наши постарались на славу! Борщ, котлеты с пюре и арбуз на третье! Просто поверить трудно! Рано утром нам выезжать на позицию — фронт был по речке Кара-Чакрак, и мы оказывались во фланге красным, а пехота стояла между станциями Чакрак и Попово, позади нас.

С разрешения командира мы с Алёшей Воропаем сделали на второй контрольной площадке пулемётное гнездо — ведь там были шпалы, так из них мы сложили клетку с амбразурами так, что под накатом шпал, служившим нам полом, образовалось пространство, где можно было отдыхать. Потолок закрыли до половины спереди. Отсюда [449] было видно на все стороны — получилась наблюдательная и пулемётная башня. Откровенно говоря, в бронеплощадке было паршиво — ничего не видно, только амбразуры для пулемёта. Гроб. Мы видели путь вперёд и могли стрелять на все стороны.

У нас был пулемёт «кольт», на треноге. Его легко было перекидывать на любое направление, и лёгкий «льюис» с диском. К вечеру всё было готово и понравилосьш командиру. В площадке вместо 8 пулемётов — по 4 на каждую сторону — было только 6. Сказали, что много места занимали. Но и нас-то было всего 12. В каждой смене. Под вечер нас посетил командир бронегруппы.

— Ишь ты, какую башню соорудили, а имеет смысл!

Мы были страшно горды. Так оно у нас и осталось — «на башне». К рассвету мы тихонько подкатили на позицию — впереди был взорванный мост через речку Кара-Чакрак. С бронепоездом «Дмитрий Донской» встретились раньше станции Бурчацк, он был в линии. Влево за полотном сразу большое село Васильевка. Вправо широкий овраг, река, берега лесом покрыты. За мостом вправо высокая скала, туда за неё поворачивает полотно. Вперёд необозримый зелёный океан низины, плавни Днепра; влево за селом тоже виден высокий берег. Внизу сплошной камыш, воды не видно...

Стоим у самого моста. Командир пришёл, вызвал меня:

— Пойдём наверх, там на скале наблюдательный пункт Марковской батареи.

По тропинке среди кустов влезли на скалу, наткнулись на заставу, как полагается, два ординарца. Наверху видно замаскированный наблюдательный пункт полковника Шперлинга. А какая красота кругом, смотря сверху; позади нас замок Попово, только крыша видна в саду, на другой стороне долины. И по верху этого оврага, долины расположился старый лес, замыкаюшийся под скалой на нашей стороне. Внизу под скалой со стороны Днепра полотно железной дороги делает большой поворот влево и выходит на станцию Плавни и дальше теряется в вербах. Но полковник Шперлинг нам указал, что там дальше [450] шесть бронепоездов красных — видны дымки. Пехота появляется в лесу — на подкове леса, — и нельзя допускать, чтобы она спустилась в долину, — выйдет тогда нам в тыл. Мир мал! Того наблюдателя-артиллериста, что мы видели у полковника Шперлинга, встретили пять лет спустя в Брно, в Чехословакии. Вася Брежицкий учился на агрономическом факультете.

Было относительно спокойно, бои шли позади нас, у Бурчацка — Чакрак. Полковник нас предупредил, что мужиков в Васильевке нет, все в плавнях — и кто его знает, как они настроены? Там партизаны. Так что ухо востро держать на все стороны. В село советует не ходить. Ординарцы имеют пулемётное гнездо — когда они открывают огонь, надо их поддержать хотя бы вслепую, по подкове леса. Артиллерия будет бить только в крайнем случае. Всё ясно, держись, «Желбат-2».

Они в этот первый выезд на позицию у моста через Кара-Чакрак нас обстреливали; и нам пришлось стрелять по опушке леса, совсем вслепую, по разведке красных. Явно по нам крыл бронепоезд — первый снаряд лёг у моста под насыпь, и я с проводом в руках, чтобы зацепить крючок на провод железнодорожный, хотел прыгнуть в воронку, но неожиданно взлетел в воздух и затем упал в кусты. Ничего не случилось — я был жив, а на поезде видели этот полёт и думали, что я не вернусь. Так бьёт гранатой в ту же воронку только бронепоезд. Две недели спустя на этой же позиции был подбит наш «Дмитрий Донской» — получил «два глаза» в щит передней площадки...

Смена выезжала на три дня на позицию, затем ночью приходила на смену на базу, и «вторая» раньше рассвета уже была на месте. Группировка на позиции обычно была такая — мы впереди, а за нами бронепоезд на достаточном расстоянии, чтобы могли маневрировать вперёд-назад. Когда была возможность, мы стояли на разных путях, чтобы разминуться (там, где было две колеи).

В первый же выезд мы обмерили мост для его будущего восстановления, но оказалось всё гораздо проще. Между опорами было что-то около четырнадцати метров — мы [451] полагали поднять клети из шпал, как на Сивашском мосту. Но «дорожная дистанция», оказывается, для всех небольших мостов имела фермы, приготовленные для одного пути. Это значительно облегчало работу нашей путевой команде. Клеть поставили посредине пролёта, по двутавровым балкам ферму протащили на своё место. Специальные домкраты с обеих опор моста приняли на себя весь вес фермы, и тогда из-под неё выбрали шпалы настолько, чтобы ферма опиралась бы на старые опоры. Эту работу проделала наша путевая команда, когда фронт немного отошёл — в два дня. Клеть осталась средней опорой. Мы с Алёшей не были при этой работе. Для нас была другая.

Положение было очень сложное, красные нажимали по направлению к Мелитополю с Ореховского плацдарма. Наша железнодорожная линия оставалась совершенно в тылу — нельзя было допустить её переход красными. Слева от нас были марковцы, справа дроздовцы. Наши бронепоезда стояли на позиции у станции Бурчацк — это два перегона от нас назад. А наша база на станции Пришиб.

Однажды, когда мост уже был восстановлен, был получен приказ ночью перейти на станцию Плавни; было сказано, что как пехотное сопровождение нас будет ждать полурота Марковского полка под замком Попово, там был полустанок. Знаем, что за Плавнями стоят красные бронепоезда, которые нас обстреливали. Тот прикомандированный к нашей смене машинист Митя был потрясающим специалистом — он умел поднять и удержать пар так, что не было видно ни дымка, ночью не увидишь снаружи, когда он уголь подбрасывает. Совершенно тихо подошли на станцию Чакрак, там сменили вторую смену и покатили к Попову. Никого. Постояли - пришли марковцы: семь человек! Усталые, голодные. Накормили их; и как взобрались они на контрольные площадки, так тут же спали, бедняги.

Впервые мы шли туда по повороту за скалу — там нас видно красным, как на ладони, наш полный профиль! Одна бронеплощадка с пулемётами. Проверили входные стрелки — всё в порядке. Полная тишина. Теперь прямо [452] перед нами вдоль днепровских плавней линия на станции Янчокрак, вправо поднимается старый берег реки, теперь заросший лесом. Влево уже плавни — бесконечный зелёный океан, что нам предстало перед глазами, как стало светать. Там партизаны — кто они? Утром пришел «начальник станции» — вся семья тут живёт, и сторож — он же стрелочник. Каково их положение! К полудню уже тут были бабы со всяким съедобным добром — а у нас в запасе была только пшённая каша, для кулеша. Теперь было всё, так что мы наш солдатский хлеб уплетали с деревенским маслом и молоком запивали.

На станции наладили телефонную связь и назад, на Пришиб, — приказ курсировать у разъезда Попово. А железнодорожники нас обрадовали — там не шесть бронепоездов у красных стоят, а больше! Да и по проводу «туда» было можно сосчитать, что их больше. Мы слышали их переговоры. Было ясно, что у них подготовлялась какая-то большая операция наступательная.

— С семафора видно вдали их бронепоезда, — говорили железнодорожники.

Интересно, подошел я по дорожке у полотна к семафору на север, вся дорога уходит вперёд, как в туннеле зелёном, вербы с обеих сторон — ничего не видно. Полез я на семафор — тихо. Только я поднялся на уровень фонарей, увидел далеко дымок и низкие бронеплощадки — и уже была очередь из пулемёта, тут как тут. Как я переступал по лестнице семафора вниз — не помню, но я благополучно вернулся на поезд, быть может, было в нашу пользу то, что я с собою не имел винтовку, — могли подумать «они», что железнодорожник проверяет фонари.

Что готовилась «операция», стало ясно очень скоро. Как она была задумана красными, стало известно только потом — большой кавалерийский «кулак» был брошен красными под Мелитополь с востока, чтобы совершенно отрезать армию от тыла. «Рейд Жлобы!» Всё, что стояло здесь, совсем близко, только ждало приказа своего командования — нас раздавить. И там между линией от Фёдоровки на Волноваху и Мелитополем шёл страшный бой с [453] советской конницей. Но её не пропустили на юг. Корниловская дивизия приняла главную тяжесть боя, Дроздовская была на фланге, от Пришиба. Курсируем, полная тишина. 20 июня рано утром, на рассвете, приказ по телефону: «Полным ходом на юг от станции Бурчацк, конный разъезд взорвал пути!»

Как пуля мы мчались туда. Наверно, нас прикрыл утренний туман — не стреляли по нам. Прошли мост, Попово, выскочили на Чакрак. «Осторожно на стрелках!» Сидим у себя «на башне», весь путь видим, по сторонам — никого. Ни наших, ни красных. Не доходя Бурчацка влево от дороги цепочка марковцев мчится. Там дорога выходит из долины и идет наверх, на бесконечные поля Северной равнины. Комендант Бурчацка сообщил, что бронепоезда перегруппировались на юг от Пришиба, но за ними был взорван путь — ожидается прорыв конницы на этом участке. С полной осторожностью суёмся на юг, работу уже распределили между собой — ведь нас только двенадцать. Мы остались «на башне», а все остальные в работу — было взорвано немного, только две рельсы пострадали, не надо было менять шпалы — «расшили» разбитые рельсы целиком и «зашили» наново, сняв с наших площадок. Слева кусты, затем баштан — там чудесные дыни и арбузы, знакомый дед-сторож. Баштан широкий, и дальше — кукуруза.

— На баштан никого не пускать, по коням не бить, прицел по кукурузе, — подготовил встречу наш командир.

Пять пулемётов готовы к бою встречному, два на случай прорыва через полотно. «Оттуда» нас могли и не видеть. Видна была туча пыли, и к полудню уже видна была конница, которая шла прямо на нас... Вот уже в кукурузе. «Пли!» — командует Окишев с паровоза. Рычали наши пулемёты исправно, на баштан никто не выскочил. Заставили остатки конницы повернуть по кукурузе на запад, на позицию марковцев... На нас вышла часть конницы Жлобы, уже потрёпанная, которая искала выхода из мешка. Но через станцию Чакрак прошли три бронепоезда красных, били по Бурчацку в защиту конницы. К вечеру пришёл наш «Солдат», и красные смылись... [454]

Вечером прикатили мы сменяться на базу в Пришиб — наш каптёр получил гусей на завтрашний обед. Поручик Окишев пригласил командира и старшего офицера бронепоезда к себе обедать.

Вызвал меня командир поручик Окишев:

— Послушай, только что говорил с ротой. Тебя вызывает командир роты полковник Павлов. Приказал немедленно, до выезда смены. Заодно передашь этот пакет.

— Есть! — развернулся я и вышел.

В комендатуре на станции Пришиб узнал, что идёт паровоз на Мелитополь. Наши были страшно заинтригованы, почему меня вызывают в роту. Кстати, некоторые пояснения: наши бронепоезда возникли в 1915 году. Командой были сначала матросы, и поезда носили название «Батарея № ...». И по традиции батареи несли флажок флота, то есть Андреевский красный на белом поле, и команды шли по-корабельному, и ответом на распоряжение начальника было лаконичное «Есть!», что означало немедленное исполнение. Так эта традиция и осталась при бронепоездах: мы несли два флажка: Андреевский и Российский трёхцветный, выйдя на борьбу за Россию.

«Есть!» — осталось и означало «понял и исполняю». Иногда дополнялось, что надо сделать («Есть явиться в роту», — мог ответить я).

«Почему меня вызывают в роту и явиться к командиру?» — сверлило в голове. Через час я был в Мелитополе.

Бросилось в глаза — подтянутость. Не то что было, когда нас «загоняли» в Крым. Состав роты на втором пути, вагоны нашей старой роты, учебной. Обычная процедура — сначала являешься адъютанту, встретил его на перроне, шёл из комендатуры.

— Знаю, знаю, прямо к командиру.

— Есть!

Пришли в вагон командира роты; часть вагона — канцелярия, часть — столовая и остальное занимают купе.

— Доброволец Владимир Липеровский, «Желбат-2», по вашему вызову, господин полковник. Пакет от поручика Окишева, командира поезда. [455]

Стою вытянувшись, как положено, и жду. И... полковник улыбается:

— Кадет? Это видно.

— Никак нет, господин полковник, реалист!

— Так! И на «Желбате» все такие молодцы?

— Так точно, господин полковник!

— Сейчас ты явись полковнику Осипову, начальнику ВОСО, — там для тебя большая неожиданность. Потом приди ко мне.

— Есть!

Управление начальника ВОСО в тупике у станции, несколько вагонов. Почти та же процедура, начиная с дежурного у вагона, адъютант и к полковнику. Только я хотел рапортовать...

— Ты Липеровский? — улыбается полковник.

— Так точно, господин полковник!

— А отец?

— Полковник Юрий Липеровский, господин полковник.

— Так вот тебе письмо от папы, он в Сербии, в Белграде, и через генерала Чечелева, нашего военного агента, передано письмо. Как хорошо, что тебя разыскали. Садись туда, читай; поручик даст тебе лист бумаги, напиши папе, а я тем же путём отправлю письмо.

Полковник Осипов так по-отечески принял меня, что формальные ответы не шли... Конверт, письмо папиной рукой написано: его прямой, напористый почерк предо мной. Я читал и не верил глазам своим. Ведь папа ушёл в Одессу в январе 1919 года и ничего о нас не знал с тех пор, так же как и мы. Написал две страницы больших, конверт и передал всё полковнику Осипову.

— Садись поговорим!

Спросил о папе, хорошо, запросто. Рассказал я, что папа из Михайловского училища вышел в З-ю Гвардейскую артиллерийскую бригаду в Варшаву, что потом перешёл в Киевский кадетский корпус, что в 1915 году ушёл добровольно на фронт в 61-ю артбригаду, что папа был в Одессе.

— Послушай, а твой дед не был в Полтавском корпусе? [456]

— Так точно, господин полковник, инспектор классов.

— Так ведь папа мой в Полтавском, и я тоже полтавец! А ты кадет Киевского корпуса?

— Никак нет, господин полковник, я реалист.

— Каким образом? — удивился Осипов. — Ведь у вас все в семье военные.

— Мама не хотела, чтобы я был военным.

— Да, так бывало, — покачал Осипов головой. — А теперь ты где?

— На броневспомогателе «Желбат-2», в 1-й боевой смене, господин полковник.

— Ну, дай Боже, будь здоров, Володя!

Такой он был трогательный, похлопывал по плечу, провожая меня.

— Покорнейше благодарю, господин полковник, — собрался я с духом.

Снова я пришел к командиру роты.

— Получил письмо, это радость! Садись поговорим!

И он спрашивал о папе. И ему я повторил папину историю. Сказал мне, что полковник Осипов кадровый офицер 1-го желбата, а он 2-го желбата, уже во время Первой войны. Спрашивал, как обстоят дела на поезде, все ли у нас есть, что надо.

— Пакет передай поручику Окишеву. — Подал руку.

— Счастливо оставаться, господин полковник.

— Молодец!

И я отбыл, даже не помню, как я попал на базу в Пришиб, уже к вечеру. Все наши переживали мою радость, что письмо получил.

Вечером поверка, приказ на выезд 1-й смены — старший унтер-офицер Алексей Воропай, младший унтер-офицер Владимир Липеровский и ещё две фамилии, и дальше все остальные.

— Производство по приказу командира батальона. Петь молитву!

Как пели молитву! Бодро, дружно, с верой, что Господь Бог поможет нам. [457]

Отдых на базе не всегда бывал таковым, но, во всяком случае, здесь не было того напряжения, что постоянно бывало на позиции. Однажды, как обыкновенно издали, была слышна артиллерийская дуэль — это батарея, а это «Дмитрий Донской» — он был на позициях. Был звук выстрела. Но вот батарея бьёт, а «Дмитрий Донской» молчит. Через час примчался бронепоезд, но без передней бронеплощадки — получил два прямых попадания в щит площадки; раненых вынесли, но площадка горит. Нам приказ вывезти горящую бронеплощадку. В депо получили «ОВ», вперёд прицепили одну пустую платформу — полный ход вперёд! С собой взяли пять солдат из рабочей команды. Прошли станцию Чакрак и подкатили на место. Обе гранаты пробили переднюю орудийную трехдюймовую башню; орудие на сторону, сбито с лафета, башня, конечно, не поворачивается, осталась в том положении, как стреляли. Вид непрезентабельный. Оставили бронеплощадку вне опасности, чтобы не пострадал бронепоезд, если бы стали взрываться снаряды и патроны внутри. Помощь наша оказалась простая — прицепили к нашей платформе и потащили назад, но опасность оставалась реальной — снаружи обшивка была горячая. Со станции Бурчацк по телефону мы просили дать нам вход прямо под южный водонапорный кран для паровозов. Туда мы площадку вкатили, открыли воду — пару было целое облако. Вечером «Дмитрий Донской» ушёл в ремонт полным составом.

Был и такой случай. Приходим на базу, никого. Оказывается, на платформу грузят подбитый танк. Как его доставили на станцию, не знаю — типичный английский, с двумя короткими орудиями в башнях по обеим сторонам. Нашёлся такой тупик — верно, для погрузки скота, — что вагон нагружали с торца. Платформу закрепили, чтобы не сдвинулась, и тросом паровоз втаскивал танк на платформу с большим трудом. Такую операцию производили дважды — потом танков не видели: тихоходы и прекрасная цель для прямой наводки. [458]

Сидели мы и благодушно обедали, как сейчас помню, сначала был борщ, а потом котлеты с пюре; мы «по-барски» жили — всё нас соль спасала.

— Не может быть! Нет, верно, авион «Илья Муромец»!

— Все под вагоны!

Летит прямо над полотном дороги, ощущение неприятное, смотришь на него из-под вагона — что будет делать? Иного укрытия нет, а бежать — из пулемётов будет крыть. И вдруг слышим резкий свист — и забарабанило по крышам вагонов, как град, — да вот уже у нас под вагоном, без силы, но воткнулась в шпалу — стальные стрелы! Тридцать сантиметров длиной, нижняя часть толще с остриём, наверху три крылышка небольшие. Какая дрянь. Никого у нас не ранило. Пробивало крышу, а то и полвагона, ну а если там какая-нибудь взрывчатка подвернётся — всё в воздух. Так дважды налетали на нас. И оба раза во время обеда.

Мост на реке Кара-Чакрак восстановили как раз перед налётом конницы «товарища Жлобы». Красные бронепоезда поэтому свободно прошли почти под Бурчацк. Видимо, очень они рассчитывали на успех операции и нас оставили в покое на станции Плавни. Но и уходили поспешно — мост остался цел. Канонада гудела часто, там, на Ореховском направлении, но у нас было достаточно спокойно — и всё в тылу у красных! На станцию Плавни и курсировали, дальше до речки Конская: тут был взорван большой мост. Будет работа — его так легко не восстановишь.

Базу нашу перевели на станцию Чакрак, она лежит в лощине, полотно на склоне, под станцией — дно долины глубоко и затем другая сторона поднимается значительно выше. По длине долина выходит почти до станции Бурчацк, дальше равнина, поля. На севере всё время идут бои с переменным успехом. Около нас где-то марковцы, но мы их не видим никогда. Бронепоезд «Солдат» всё время тут, у Бурчацка, и своей артиллерией беспокоит красных на Ореховском направлении. А мы курсируем Попово — [459] Плавни — мост на Конской. Бои слышны над нами вправо.

По телефону вызов — прийти на станцию Чакрак. Для смены радость, но нашей смене обычно бывали специальные задачи. Что будет сейчас? Командир разъясняет нам задачу — ровно в 2 часа дня быть, пройдя кривую, что раньше моста на Конской, у вербы, что висит над водой. С реки придут люди, пароль «Прочан» — это атаман партизан. Ему передать весь груз вагона, который к нам прицепят сейчас. «Есть передать груз!»

Вагон прицепили к нашему поезду, и мы пошли, времени достаточно. Прошли Попово, постояли немного на старой позиции у долины Кара-Чакрак, обогнули скалу, постояли, не доходя станцию Плавни, у кривой дороги — наверх уходит лес. Всё спокойно. Прошли станцию Плавни, слева плавни и совсем близко от полотна открытая вода, а дальше непроходимые плавни, осока, камыши высоченные.

Кривая, впереди в двух верстах взорванный мост — действительно громадная верба висит над водой; всюду вербы, как в туннеле идём. Стали. На всякий случай пулемёты наготове; а нам с Алёшей прекрасно всё видно с «башни» нашей. Насыпь, верно, пять-шесть метров высотой, река шириной метров десять, и камыши. Остались минуты. Откровенно говоря, у каждого была мысль: не засада ли, с какой стороны откроют огонь по нам? С реки или справа? Два часа дня. Бесшумно, вдруг прямо из высоких камышей на нас вышли три баркаса, человек двадцать вооружённых не солдат... «Прочан!» — густым басом гаркнул здоровенный детина лет под сорок. У нас отлегло. Так вот они, партизаны, — с нами они? Алексей вышел к ним, «поручкались», открыли вагон, и в течение минут весь груз — ящики с патронами — был перенесен на баркасы. И так же бесшумно исчезли в камышах они.

Мы вернулись на станцию Плавни. Машинист Митя взялся нам варить кулеш с салом тут же, около паровоза. Митя шутник был. «А я смотрю с паровоза, думаю, так если б они хотели нас перебить и взять с грузом и наши [460] пулемёты — ничего не было б легче! Только «с башни» можно было стрелять по ним, из площадки ничего не сделаешь, слишком близко».

С аппетитом ели кулеш. Предстоял обычный выезд смены, рассветало. Неожиданно командир вызвал Воропая и меня:

— Спешно требуются в 3-ю роту два подрывника. Отправляйтесь на станцию Большой Токмак, явитесь к дежурному офицеру. Спешно!

— Есть спешно!

— А я выйду со сменой, «на башне», — добавил поручик Окишев, улыбаясь.

Положение было напряжённое, красные бронепоезда нас тревожили. А вчера у Бурчацка подбили «Георгия Победоносца», после ремонта он должен был уйти на линию на Пологи.

На Пришибе стоял тяжёлый бронепоезд с двумя 6-дюймовыми Кане. Положение было критическое. «Желбат-2» пошёл на позицию у моста Кара-Чакрак, а мы с базой добрались до Пришиба, а там ловили какую-нибудь «оказию», чтобы попасть на станцию Фёдоровка и оттуда на Большой Токмак, в 3-ю роту. Едой нас снабдил наш повар, а каптёр хвастался, что, покуда были на Чакраке, он у баб успел выменять какое-то съедобное. Только к шести вечера мы добрались в роту. Дежурный офицер объяснил нам операцию, которую мы должны были ночью проделать: надо задержать постоянные наезды красных бронепоездов со станции Пологи. Поэтому надо взорвать кривую, что перед южными стрелками станции. Приготовлено 48 зарядов, в помощь нам три солдата. Операция под начальством капитана Симонова. Предлагалось нам его повидать сейчас и прилечь поспать: выезд в 11 часов вечера.

Капитан Симонов только что в роту прибыл из Бредовской армии из Польши, был плохо одет и не произвёл впечатление начальника, хотя был в прошлом в сапёрной роте. Вагон с приготовленной взрывчаткой был к нашим услугам — заснули мы моментально. Когда прицепляли [461] паровоз, тогда и проснулись — были тут три солдата и капитан Симонов. И сейчас же пошли — машинистом был механик из роты, это было лучше, чем иметь «цивила» в такой опасной операции. Мы с ним сразу наладили контакт, дружелюбный. Несколько неожиданно было, когда капитан Симонов приказал остановиться:

— Тут я останусь, а вы, ребята, обойдётесь без меня. Только потом меня здесь не оставьте!

Откровенно говоря, для нас так было проще — мы его не знаем, он нас не знает, — чтобы не возникли недоразумения в методе работы, нам было лучше остаться самостоятельно, тут не место дискуссии. Большой скоростью паровоз нас выкатил под Пологи. Местность волнистая, начинается большая кривая в глубокой выемке. Была тихая украинская ночь, тёмное небо сверкало звёздами, когда паровоз стал в перелеске. Солдаты подносили нам заряды, пробирались мы всё дальше по обочине, по канаве, в кустарнике — и по дороге «туда» закладывали заряды под стыками рельс в песок. Приближались к станции Пологи, выемка заканчивалась — кривая выходила на равнину; когда закладывали последние заряды, то со станции были слышны голоса... Назад мы двое бежали каждый по своей стороне и поджигали бикфордов шнур. Было заложено 24 заряда с каждой стороны. Запальщиков не было — поджигали папиросой! На бегу, с лёгкими, полными дыма табачного (верно, потому я никогда не курил в это время), когда достигли паровоза, начались взрывы — и пошло! Полный ход назад. По пути подобрали капитана Симонова — был доволен, что всё благополучно. Полагаем, что полотно было сильно искалечено нашей работой. Бронепоезда на некоторое время не выходили, но вообще положение красных тут ухудшилось, и несмотря на то что ремонтный поезд красных исправил путь, советские бронепоезда ушли на север. Командир 3-й роты благодарил за работу.

8—9 августа всякими оказиями мы возвращались на станцию Фёдоровка, на нашу линию. Шёл паровоз на Пришиб — мы с ним. Но на станции Плодородие встретили [462] бронепоезд, который впервые выходил на позицию в нашем районе: две артиллерийские бронеплощадки с тремя орудиями в башнях, две трехдюймовки и одно английское, пулемёты. Площадки выкрашены светлой краской уже давненько. И несли имя — «Севастополец», пришёл он из Крыма и был специально вызван на наш участок, потому что и «Дмитрий Донской», и «Георгий» были подбиты. Полковник командир разрешил нам следовать с ними. Но одновременно разрешение получили две сестры милосердия. Но мы суеверны — перед боем на площадку нет входа женщине. Ну, быть может, ничего не случится. Ведь это две сестрицы, в Марковскую дивизию направляются.

Станция Пришиб, мы дома, на базе; хорошо попитались — и спать.

10 августа 1920 года. Положение тревожное — боевой состав не придёт на Пришиб, база пошла ему навстречу на станцию Чакрак перед рассветом. Благополучно прошли Бурчацк, тихо. Спустились долиной на Чакрак. Настроение неважное — пару дней тут не были, не знаем, каково положение. Почему я пошёл по склону наверх за станцию — не знаю. В перелеске наткнулся на сторожевое охранение красных — никогда их тут не бывало. Так близко от полотна железной дороги! Меня обстреляли — я быстро прыгнул назад. Через полчаса пришёл «Желбат-2», с наблюдательного пункта сообщили, что «положение плохое, нам грозит окружение». Известие неприятное, поручик Окишев очень озабочен, разговаривает с юнкером Ковалёвым, старшиной второй смены. Наша смена переходит на базу, очень усталые все. Ковалёв сообщает, что получил пополнение — 8 красноармейцев из пленных, — это не особенно радостно, в такой сложной обстановке, что с ними делать — не доверишь им ничего. С разрешения командира мы с Дм. Воропаем остаемся в смене юнкера Ковалёва, к его большой радости, и занимаем башню. Пополнению нашли место — «полезай вниз под накат», — всех там запрятали, не будут мешать. Они у нас на виду, под нами. Один отделяется, подошёл к нам, одет плохо. [463] Откозырял. «Малеев Борис, казак Уральского войска из Орска дивизии генерала Каппеля, красными взят в плен после Каппелевского похода под Иркутском и направлен против белых в Таврию; мне 17 лет — я снова доброволец и буду счастлив вместе с вами биться против красных». К нему было доверие, он получил винтовку, и посадили его в бронеплощадку на пулемёт. Вот это пополнение. Юнкер Ковалёв был доволен, что мы трое выезжаем с ним. Командир, поручик Окишев, попрощался, настроен был мрачно; с базой он уходил на Пришиб. Через пару минут и мы пошли — на позицию: мы были сами; бронепоезда не было, уже неделю его не было, не было и сегодня. День обещал быть душный, томительный. У моста речки Кара-Чакрак была тишина, прицепились на межстанционный провод; даже и по лесу не стреляли. С наблюдательного поста нам сказали, что есть движение красных, что положение напряженное. После 9 часов утра вызов по телефону: «Полковник (фамилию не помню), командир бронепоезда принял участок, предлагаю немедленно прийти на станцию Чакрак». — «Есть!» Потихоньку снимаемся, как для маневрирования; так же тихо проходим разъезд Попово, и дальше... У входных стрелок на Чакрак остановились, с контрольных задних наблюдают, всё ли в порядке, а нам на башню из кустов слышен предостерегающий голос — да это же стрелочник со станции, наш знакомый, жена его за соль продуктов нам носила! — «Братцы, осторожно — - за станцией три полка лежат!» Бесшумно вкатили на третий путь, что над оврагом; бронепоезд на первом, мы стали, пройдя его, чтобы иметь открытый кругозор. Бронепоезд тот, что нас «подвёз» на Пришиб, старопокрашенный с наименованием «Севастополец» — впервые здесь. Вызвал командир Ковалёва для информации. И нет и нет его, не возвращается — не имеем распоряжений старшего начальника. Ждём. Пало несколько выстрелов оттуда, затарахтел пулемёт с бронеплощадки бронепоезда — ничего не видим, а от леска наверху мимо станции открытое поле прямо к нам, потом идут кусты и склон к полотну овражистый на уровне выходных стрелок [464] на юг. Бронепоезд дал пару шрапнелей по леску — и тут началось! На опушке были пулемёты красных. Теперь уж было видно, куда стрелять, — все пять в работе! Около бронепоезда упала граната, начала пристрелку советская батарея, он начал маневр и пошел мимо нас, заслонил. Бьют все три орудия картечью; когда прошел, открылась совсем новая картина — поле наверху полно красноармейцев, идут из леса под прикрытием своих пулемётов. Идут к полотну, прямо на наши пулемёты; «Севастополец» сечёт их тоже, немного сбоку; лезут, стреляют и лезут к нам, уже через трупы — мы их видим совершенно отчётливо — их полно на этом поле! Нас с Алексеем что-то совершенно глушит. «Севастополец» прошёл ещё на юг, он уж у выходных стрелок — и затихло английское орудие — наверное, заклинилось. Это обычно, когда перегреется. Но там что-то случилось — бронепоезд не маневрирует, стоит на месте: по косогору полотна пробрался Ковалёв. «Бронепоезд сошел с рельс, «села» одна площадка. Приказ — в 12 часов оставить поезд». Остаётся полчаса — до красных двести метров, уже близкие, видим, как падают и падают эти серые люди, лезут как муравьи. Покуда Алексей стрелял, я сговорился лаконично с Ковалёвым, что отступаем через долину и наверх — там видна кукуруза. Он подготовил людей в нашей бронеплощадке. Ему не удалось уговорить командира бронепоезда идти с нами — они идут к Васильевке. Стоит страшный гул — красные в ста метрах. Падают, кто-то поднимается, через них лезут другие — а их пулемёты режут по нам из леска. «Севастополец» получил гранату в площадку — это уж не то что бьёт советский бронепоезд — должны же они прийти.

12 часов. У нас полная тишина, всё брошено, только винтовки. И патроны с нами. Все бросаемся под насыпь вниз; мимо нас пробежали люди с бронепоезда, не хотят идти с нами. С полотна вниз в долину бежим врассыпную, но вместе; ближе друг другу Ковалёв, Алексей, Борис Малеев, я и еще двое. Только отдельные выстрелы по нам, нет пулемётов. Это их стаскивают из леска, на полотно. Перебежали ширину долины — и перед нами косогор. Наверх, [465] наверх, уже дыхания не хватает, но где же наши? Они, верно, испугались этого косогора, бегут налево вдоль долины. Уже бьют пулемёты позади, захлебываются, очереди ложатся прямо около нас, вот они — пули подняли пыль предо мной — прыжок инстинктивно, они ведь уже в земле — и прыгаешь! Уже в глазах черно. И вдруг — мы в кукурузе. Лежим, чуть отдышались — кто вышел? Нет Ковалёва. Его сбили, когда стали бить пулемёты, уже с полотна — вон они стоят там внизу. Алексей, Борис, двое из второй смены, и всё. А остальные?.. Проползли по кукурузе. Осмотрелись, кругом равнина — туда на Михайловку, там марковцы. Где кавалерия да красные! В кукурузе только всадников видно, сколько их? Как на учении — «по кавалерии с колена — залпом!» — дали залп, другой... нет всадников. Лежим дышим. Мутное небо над нами, жарко — тишина. Притаились — ведь конные, наверное, нас ищут, пришли со стороны железной дороги. Ждём — где появятся снова. Появились — но пришла конная разведка марковцев.

— С бронепоездов? — спросил поручик.

— Так точно!

— Пошли с нами!

Пошли: мы впереди, они за нами — не по себе было... Пришли в село — сарай.

— Тут будете ждать распоряжений генерала Писарева, — объявил поручик и захлопнул ворота.

На солому — и спать, спать...

Приказ оставить поезд — такого никогда не переживали. Оставлен наш поезд. Спать... Нас только пятеро. Спать, спать...

Машинист Митя, предупреждённый юнкером Ковалёвым, что поезд будет оставлен, недолго раздумывал: затушил паровоз, заклинил кулису (приспособление, которым меняют движение — вперед-назад) и ушёл вниз в долину — ждать, это была бы гибель для него, как он поспел бы с нами с костылём? В кустах у подошвы насыпи заковылял и — о счастье! — труба для отвода воды с противоположной [466] стороны в долину. Диаметр большой, свободно вошёл подальше — снаружи вовнутрь ничего не видно, черно. А для Мити отверстие трубы — как экран, на котором он видел всю трагедию. Сначала прошла вниз по долине команда бронепоезда и быстро исчезла из кругозора. Вот наша команда бежит через долину; вот уже начинают на другую сторону подниматься; нет, не все карабкаются наверх — половина бежит по долине. «Вот тут и начался ад. Красные дошли до полотна дороги, притащили свои пулемёты и стали бить по долине. Уже никого нет, всех скосили. Вот один упал на склоне оврага, его долго тащат с собою наверх. Как они вышли в этом страшном огне? Нет никого! И настала тишина, как в могиле! Что делать. Выйду — убьют, оружия нет у меня, только костыль! Потом слышен топот — в кругозоре трубы появились конные, орут, подошли к нашим, что лежали в долине. «Руби их, белобандитов, добей их всех, белогвардейцев...» Рубили, били прикладами. И галопом ушли по косогору наверх, и виднелась кукуруза...» Опять тишина. В трубе отсиделся Митя до темноты, красные исчезли. И заковылял потихоньку. Кругом ни души. Так дошёл Митя по долине до станции Бурчацк. По телефону хотел говорить с нашим командиром, с базой. Но провод оказался переключенным на штаб генерала Туркула. Дроздовская дивизия — так бывало всегда, когда бои шли у дороги, быстрее туда. Митя тут и отрапортовал всё, что произошло. Ну и пошло...

Распахнулись ворота нашего сарая — ординарцы штаба Дроздовской дивизии:

— Генерал приказал вернуть бронепоезда и восстановить путь!

Вот это приказ! Нас просто «выкрали» из сарая генерала Писарева.

На станции Пришиб ждали платформы ремонтного поезда с паровозом, с рабочей командой и нашей сменой, отдыхавшей на базе. А мы ведь отоспались в сарае, были полны сил и рвения. Сколько было рвения! [467]

На станции Бурчацк нас ждал наш несравненный машинист Митя — когда увидел нас пятерых, был в восторге.

— Ребята, я знал, что вы придёте! — И рассказал нам наскоро свою одиссею; рассказал, что видел из трубы...

Не доходя станции Чакрак, Митя говорит:

— Там внизу — наши лежат! Ночь, тишина, только постукивают колёса на стыках — и команды не надо — все «смирно» стоят. Вот тут было страшно... Там — наши лежат...

Наш поезд «Желбат-2» стоял в полном составе: две контрольные площадки — на одной из них наше пулемётное гнездо — «башня» с «кольтом», броневая площадка со всеми пулемётами на станках, паровоз, одна платформа со шпалами, вагон товарный, наполовину загруженный ящиками с патронами и всякой взрывчаткой, и затем две контрольные платформы. Паровоз стоял холодный и заклиненный, потому всё осталось на месте — благодаря смётке нашего машиниста Мити. Одну площадку броневую и паровоз бронепоезда «собственной тягой» укатили красные. Вторая бронеплощадка с двумя башнями «сидела» на южных выходных стрелках. Причина катастрофы была ясна: после того как бронепоезд утром вошел на ст. Чакрак, у него в тылу была «расшита» рельса против крестовины и одна стрела стрелки — всё с одной стороны, из канавы — были вынуты костыли. Когда поезд стал отстреливаться и маневрировать, меняя позицию, — контрольные платформы легко прошли, а тяжёлая бронеплощадка села. Но села так, что одна тележка парой колёс осталась на крестовине, а другая пара была на шпалах, вторая тележка осталась за стыком невредима. Так что там, где можно было забить костыли, — забили; а подняв площадку на специальные домкраты, подложили рельсы, её «зашили» шурупами. Работы было много, но работа спорилась.

Самое тяжёлое было — погребение наших соратников. Погибли юнкер Ковалёв, младший унтер-офицер Ашихмин (доброволец из немецкой колонии из района Мелитополя), Николай Щербачёв — он нам говорил, что является племянником генерала Щербачёва, и четыре добровольца [468] второй смены — фамилии их не знаю. Все были в ужасном виде, изуродованы злобой человеческой.

К позднему обеду мы входили торжественно на своём боевом «Желбате-2», своей тягой с Митей. На паровозе позади была прицеплена бронеплощадка «Севастопольца» — входили на станцию Пришиб; вся команда «смирно» козыряла, встречая, — генерал Туркул был на перроне, благодарил за блестящее исполнение приказа. Генерал Туркул лично принял участие в нашей судьбе, предложив нашему командиру поддержать соответствующее награждение нас. На предложение отправиться в инженерное училище (в тыл!) мы оба — и Алексей, и я — просили разрешения остаться на фронте «пока».

С этих пор — с 10 августа 1920 года — мы всегда втроём: Алексей, Борис и я. Мы не ошиблись, сразу оказав доверие Борису. Остальные из «пополнения» исчезли, никто не жалел.

В этих боях погиб полковник Шперлинг, Марковской артиллерийской бригады.

А через год, в Галлиполи, остатки железнодорожного батальона были сведены в одну роту — «Генерала Маркова железнодорожную роту». Но в эту роту — такого почётного звания — надо дойти через множество затруднений нашей жизни.

* * *

Команда бронепоезда «Севастополец» (или «Генерал Алексеев»), сойдя с насыпи вниз в долину, недолго держалась своего командира — те, кто пошёл с ним, все погибли. Половина, пройдя станцию Чакрак, перешли полотно железной дороги в лес и таким образом спаслись, выйдя в расположение Марковского полка. Вся команда состояла из добровольцев из Севастополя, на позицию вышли впервые. Но, видимо, впоследствии, много позже, уже при отступлении, бронепоезд снова вошёл в строй как «Генерал Алексеев». [469]

* * *

Хочу несколько слов сказать на тему политическую, внутреннего управления, и которую генерал П. Врангель считал чрезвычайно важной, — земельный вопрос. Реформа уже проводилась в жизнь в Северной Таврии и имела успех и заинтересованность у крестьян. Владеет землёй тот, кто её обрабатывает и тем работает на благо Родины. Но времени было мало.

К нашему выходу из Крыма было предложение англичан — прекратить белую борьбу и сдаться Советам под гарантии наших жизней Великобритании. Такое предложение было отвергнуто самим нашим населением 23 мая 1920 года.

Разгром 10 августа 1920 года заставлял анализировать post factum положение: имея на позиции наши бронепоезда, конечно, ничего подобного не могло бы случиться; тем более таких потерь в командах. На станции Пришиб стоял тяжёлый бронепоезд с 6-дюймовым Кане — он мог стрелять по тылу наступавших на Чакрак, но штаб бронегруппы не был осведомлён вовремя о тяжёлом положении. А командир бронепоезда «Севастополец» не был осведомлён, был незнаком с условиями данной позиции, выехав впервые; на доводы юнкера Ковалёва не обратил достаточного внимания — когда Ковалёв вернулся к нам с приказом отступать, то просто и понятно сказал:

— Он нас угробил! И его команда погибнет, если пойдёт с ним.

Так и произошло уже через полчаса по оставлении поезда — спаслись только те, кто пошёл через лес, как советовал Ковалёв, если не хотели идти нашим путём — на противоположную сторону долины, в гору — подъём пугал, но подъём нас спас.

В течение целого дня советские бронепоезда не пришли — почему? Бронеплощадку и паровоз «Севастопольца» красные увели — значит, все мосты были целы, там дальше — Плавни, Янчекрак. А там бывало шесть бронепоездов. [470]

Конечно, нас интересовало, почему мы остались живы на нашей «башне». Шпалы вокруг амбразуры, где стоит «кольт», положительно забиты пулями. Внизу стоит двутавровая балка, за ней шпалы — это был как бы наш щит — за ним мы были, над ним стреляли через щель меж шпал. Этот кусок двутавровой балки имел массу попаданий, шмотки расплавленного металла — это балка гудела и глушила нас, когда принимала на себя этот поток металла.

— Ну, братцы, это Господь Бог вас хранит, — произнёс Борис Малеев. Мы с Алексеем и слова вымолвить не могли. Да, мы были братья, все трое. Навсегда.

* * *

Мир мал! И встречи бывают неожиданные и имеют подчас особенный смысл, когда вдруг объясняют то, что было, что пережито, много лет позади...

Шёл 1926 год, вероятно, и стояла чудесная весна в Брно, в Чехословакии. Помню, когда мы шли через парк Лушанки, то цвели сирень и жасмин. Мы шли на вечер во всех залах ресторана «Luzanky». Вечер-бал устраивали студенты лесники и агрономы из Vysoke Skoly Zemekelske v Brne, Леночка и я, Люся и Петя Яковлев. В вестибюле нас встретил распорядитель наш Веня Пискун и проводил к нашему столику в зале, что рядом с танцевальной. Залы со столиками там вокруг залы танцевальной, так что через арку видны танцующие пары. Симпатично. Люся танцевала с Петей, с Леночкой танцевал кто-то из знакомых... В зале для танцев под стеной стояли те, кто не танцует. Поскольку я тоже не танцевал, то подошёл в арку зала и, как и другие, смотрел по сторонам. И вдруг просто меня хватил как будто шок... Сейчас мы все здесь шикарим в синих костюмах, галстуки, крахмальные рубашки — а я увидел совсем иную картину — не может быть, да нет — это он! А тогда — там, вот ведь я вижу ясно, мы выезжаем под станцию Пологи; какая ночь была! И он предложил (как он мог командовать кем-то, бедняк!) машинисту [471] остановить паровоз; было совершенно неожиданно такое его распоряжение, и тем более невероятно то, что он нам с Алексеем сказал:

— Братцы, я здесь останусь в кустах, только на обратном пути подберите меня, не бросьте, — и сошёл с паровоза.

Мы даже не ответили ему ни слова. Бредовец — до сих пор на нём была фланелевая светло-серая гимнастёрка, брюки из фланели какие-то зеленоватые и ботинки из парусины; видно, что он только что прибыл в роту — так как же его не экипировали, посылая в такую операцию! Да нет, солдаты третьей роты потом нам говорили, что уже более месяца его видали в роте. Капитан Симонов — а тут, как у всех, темно-синий костюм, галстук-бабочка. Выглядит хорошо, но скромно — ему не командовать и здесь.

— Капитан Симонов, здравия желаю! — приветствовал я его. Как не подойти к офицеру, который был с нами... Прищурились глаза, морщина пошла по лбу — вспоминает? — конечно, это он. И вдруг слышу опять невероятное:

— Забудьте, что вы когда-либо видели меня в «Желбате».

Он явно смутился и хотел сбежать. Я подхватил его за локоть, и через момент мы сидели у нашего столика. Кругом никого — ведь там танцы! Что-то мы выпили, что было на столе. Симонов улыбнулся:

— А ведь я даже и вашей фамилии не знал — по сегодняшний день! — добавил он, а взгляд был туда, в ту ночь... — Так я вам кратко расскажу — и вы всё, пожалуйста, забудьте, и то, что я был в «Желбате».

И рассказал кратко, и ясно, и совершенно добросердечно:

— Когда я увидел пред собой этих двух молодцов, первая мысль моя была, куда же мне идти в таком виде? Но поборол себя; но потом всё же остался в пути... Помните, конечно. Это мне стоило больших переживаний, поверьте. Потом слышал гром взрывов, полным ходом подкатил паровоз, стал как вкопанный и меня подсадили в вагон. В роте доложил дежурному офицеру, что операция блестяще [472] выполнена двумя чинами второй роты, вернул наган, который мне дал дежурный на дорогу. И по его предложению написал рапорт. Целую неделю, а то и больше меня никто не тревожил. Потом вызвали к командиру роты, конечно, это был конец августа. На столе у командира лежит целый ворох бумаг и наверху мой рапорт. И упрекает меня командир, что мой рапорт очень краток, пишете о чинах иной роты, не написали фамилий подрывников; тут мне прислали бумаги о награждении этих двух чинов, правда, у них есть и иные заслуги, тут блестящий отзыв генерала Туркула о них, в том смысле, что работа подрывников сорвала наступление красных бронепоездов и кавалерии, которое подготовлялось красными, используя наше положение, — все бронепоезда в ремонте, — наступление могло иметь совершенно исключительные последствия: прорыв прямо на Мелитополь и дальше; но в операции участвовал наш офицер, нашей роты — благоволите написать рапорт снова, чтобы я мог бы базироваться на нем. Тогда я, — говорит Симонов, — всё чистосердечно рассказал командиру роты, что практически в операции не участвовал, что всё сработали эти два молодца из второй роты, результат, как знаете, блестящий; результат: полное затишье на нашем фронте. Вот им обоим надлежит награда. Командир роты онемел; потом неожиданно для меня даёт мне совет: «Капитан Симонов, вы отправляйтесь в Мелитополь в сапёрную роту, в моём отношении я скажу, что у нас полный комплект, а там недостаток. В вашем послужном списке не будет значиться «Желбат». Так оно было — и вы забудьте, — закончил капитан Симонов и откланялся.

Спасибо генералу Туркулу за его поддержку и представление нас с Алексеем к наградам, к Георгиевскому кресту каждого. Пусть не удивляется тот, кто когда-нибудь прочтёт эти строки, что я о наградах нам говорю. Каждый военный готов положить свою жизнь во Славу Родины. Из века в век и повсюду за «боевое дѣло» (через «ять», как писалось прежде!) присуждалась награда, благодарность — и тот, кто её получал, был счастлив её принять, тем более [473] что мы на фронте служили добровольно. Награду за дело! Не наоборот! Мой отец, Юрий Александрович Липеровский, будучи подполковником, служил воспитателем в Киевском Владимирском кадетском корпусе, и в июле 1915 года добровольно вернулся в артиллерию действующей армии. Орден Святого Владимира с мечами и бантом был его боевой наградой — и отец всегда его носил.

И был прав генерал Туркул, дав оценки произведенной операции под станцией Пологи. То, что произошло на нашем участке фронта 10 августа 1920 года — три полка пехоты произвели атаку на станцию Чакрак, перерезали нашу железнодорожную линию и тем дали возможность красным бронепоездам подойти на станцию Чакрак — это был синхронизированный манёвр с наступлением бронепоездов и кавалерии со станции Пологи, — но там оно не состоялось. И потому у нас на фронте «захлебнулось», дальше не пошли и отошли за станцию Плавни, на исходные позиции. Если бы наступление красных имело бы успех, то дивизии Дроздовская, Корниловская и часть Марковской оказались бы в железном мешке окружения, по обеим железным дорогам — Пологи — Токмак — Фёдоровка и Плавни — Чакрак — Пришиб — Фёдоровка работали на каждой дороге минимум по шесть бронепоездов красных. На нашей дороге стоял только «Желбат-2», на Пологах — никого. Приход «Севастопольца» красные не ожидали, а нам он — увы! — не помог. И погиб. План красных был подготовлен прекрасно — наша армия была бы «преждевременно» уничтожена, на Крым дорога была бы открыта красным. Но план сорвался.

Поскольку Алексей и я непосредственно участвовали в срыве плана на обоих направлениях, носили бы крестик на груди с большой гордостью, но, как видим, судьба решила иначе, и даже не столько судьба: судьба нам дала надежду на награду, но вся шумиха с наградами в «Желбате» и общее положение на фронте того времени — всё отодвинуло в вечность... Но главное то, что мы там были, пережили то, что было «дело боевое»... а потом ещё была новая эпопея. [474]

* * *

Операция красных на этом участке фронта не удалась — было полное затишье. Наша позиция продвинулась к взорванному мосту через реку Конская — тут даже не было той обычной стрельбы по лесу, что бывало постоянно у Попова.

Мост был двухпролётный, один пролёт одним концом лежал на дне реки, но поскольку мост рамовой конструкции ферм — он был большим препятствием на дороге, опору ему оборвало взрывом.

Тут же была станция Янчекрак и село наверху того же названия — чего-чего оттуда нам не несли за соль! Молоко, яйца, сметана, домашний хлеб, гусей и уток — всё было. База стояла на станции Чакрак, с нами бывал бронепоезд «Дмитрий Донской», вернувшийся из ремонта.

Из последней операции попали пленные, и с прежними — Дроздовская дивизия муштровала 4-й полк. На поле у станции целый день шли учения.

Но нам с Алёшей недолго пришлось выезжать к мосту через Конскую: пришёл приказ из роты — обоих снабдить всем надлежащим на неделю, явиться в третью роту, принять вагон с бомбами с кислородом (только что захватили на станции Пологи) и весь груз доставить в штаб батальона на станцию Симферополь. В Крым, неделя отдыха! Третья рота стояла на станции Большой Токмак, приняли груз, получили надлежащие бумаги «спешно» — чтобы нас прицепляли ко всякому поезду. В роте узнали, что готовят большую рабочую команду для отправки на наш участок — чинить мост, — но мост поднять нельзя. А дорога необходима, и капитан, которому поручена эта работа, нам сообщил проект работы: поскольку река сухая, опустить полотно на дно и срыть с обеих сторон — въезд и выезд на другую сторону моста. Конечно, уклон этого съезда не будет отвечать никаким предписанным нормам, но надо, чтобы поезда могли бы идти на север. А мы покатили в Крым, на Мелитополь. Явились к командиру нашей 2-й [475] роты; там видели полковника Юдина, начальника хозяйственной части ещё нашей начальной «Первой учебной», нас знал. Кто его не знал — такой он был равно милейший человек. И дальше — потихоньку въехали по нашему Сивашскому мосту в Крым; Таганаш, Джанкой — почти нет остановок — кругом совершенно мирная обстановка. Симферополь — пришли ночью. Утром наш вагон прицепили к штабному поезду. Сдали груз, всё в порядке. Дежурный офицер сообщил, что перед обедом, за полчаса, надо явиться к командиру батальона. Только ботинки у нас ношеные, но неплохие — одеты хорошо!

— Ну, вот каковы наши два молодца! — встретил нас полковник Сафонов. — Вы ведь у нас еще в Учебной роте были, и под Орлом, а теперь на Чакраке. Очень сожалею, что мы потеряли юнкера Ковалёва, толковый был человек.

— Так точно, господин полковник.

— Рапорт поручика Окишева у меня, — награды придут, но всегда волокита, это сложнее, чем в пехоте. А теперь — три дня свободных; а тебе, Липеровский, письмо от отца — это тоже награда большая.

Я получил конверт с папиным почерком. Ещё полковник Сафонов спросил меня о папе.

— Что вы оба остались на фронте, я вас понимаю, для училища ещё будет время. — И отпустил нас.

Обедали в штабной столовой. Письмо, письмо! Но письмо нас заставило очень задуматься. «На случай, если пришлось бы думать, что дальше, — помни, что я в Белграде, в Югославии, — всяким способом пробирайся ко мне, встретимся и с мамой, и с Олей со временем...»

Мы были молоды, полны надежд, были рады отдыху, полдня бродили по городу. Подошли к театру — завтра «Madame Bouterfliy» идёт — пойдем? Ясно! Город красиво расположен на предгорье. Устали. В каком-то магазине нашли накладные знаки железнодорожные и двойку. Так что в театр мы шли в параде! В штабе батальона почти все офицеры имели, как положено, «серебряные» погоны со знаками; в ротах — серебряный погон я видел только у [476] командиров рот — это были кадровые офицеры-железнодорожники Великой войны. Наши погоны английских френчей украсились накладными знаками, как всегда, нашивки и шнур вольноопределяющихся. Перед наступлением из Крыма был приказ, что рекомендуется снять шнур с погон — для безопасности, — но мы никто не сняли. Так непривычно сидеть в театре, публика хорошо одета, конечно, много военных. Вообще бросилось в глаза, что много, очень много офицеров здесь в тылу. Чем они заняты? А мы — не пошли в тыл, в училище. Чудно было сидеть, музыку слушать!

Прежде чем начался второй акт, вышел какой-то распорядитель и объявил, что «чинам 2-го желбата предлагается немедленно явиться на стоянку батальона». Поднялось несколько человек, вышли и мы с Алексеем. Дежурный офицер сообщил, что наш вагон уже загружен ящиками для хозчасти, бумаги готовы, отъезд первым отходящим поездом на север. «А вот накладные знаки с погон снять, не желаю вам в таком виде встретиться с полковником — не разрешает на фронте!» Ещё более «спешно!» неслись поезда на север; мы предстали перед полковником Юдиным с бумагами груза. Мы привезли новые ботинки английские — начхоз тут же приказал нам выдать по паре, а мы выпросили третью пару для «брата», для Бориса.

В последний день августа мы прибыли на станцию Пришиб — здесь была наша база — и к утру ожидали приход боевого состава «Желбат-2», возвращалась наша смена; вторая была дополнена из 3-й роты. «Дмитрий Донской» тоже был здесь. Завтра, 1 сентября, ожидался приезд Главнокомандующего генерала П. Н. Врангеля.

Рано утром 4-й полк Дроздовской дивизии был выстроен в каре на том поле, где их обучали; сторона на север была открыта. Что-то там происходило: как потом узнали мы, что перед полком был прочитан приговор военно-полевого суда — расстрел за грабёж и насилие в немецкой колонии — один бывший красноармеец был расстрелян. Мы слышали залп. [477]

Все наши поезда стояли на своих путях, но так, что фронтом были обращены к полю, а между полем и железнодорожным полотном проходила дорога. Стояли — штаб бронегруппы, бронепоезд «Дмитрий Донской» и «Желбат-2». Все команды были выстроены на полотне перед своими поездами: должна была быть красивая картина мощи! И вдруг команда: «Смирно! Равнение на-пра-во!» Да, это он — это генерал Врангель! Генерал Туркул, генерал Писарев и целый штаб за ним, он выше всех!

— Здорово, орлы! — развернулся он в нашу сторону.

— Здравия желаем, ваш-дитство! — во всю глотку ответили мы, и потом все слилось в восторженном «Ура!».

Генерал Врангель проследовал к дроздовцам. Команда — и полк замер в безукоризненном равнении. Генерал обошёл фронт не торопясь; что он сказал новоиспечённому полку, мы не слыхали, но ответ полка был дружный: «Рады стараться, ваш-дитство!» — и затем полк шёл церемониальным маршем — прекрасно! Мы — как публика! — стояли и любовались. Хорошо, что нас не послали маршировать — без подготовки.

Ночью наша первая смена вышла на позицию. В наше отсутствие Борис Малеев владел нашей башней, а сейчас нам рассказывал новости. Было достаточно спокойно, и рабочая команда почти без затруднений сработала переход через речку Конская. Журчал ручеёк сейчас, и его «взяли» в три трубы большого диаметра. Однажды какая-то советская разведка обстреляла, но это был пустяк в сравнении с техническими затруднениями: пришлось дважды приготовлять полотно. Сначала сделали слишком крутой съезд и выезд — когда пустили пробный поезд, то он на выезде от рывка паровоза, когда надо вытащить поезд на нормальное полотно, — порвался, не выдержали фаркопы. Тут помог наш машинист Митя и нашим паровозом — он короткий! — повытаскивал оторвавшиеся вагоны назад; и затем вернул и ту часть поезда, что выскочила вперёд. Пришлось переделать всё полотно на подъём в 30 градусов, тем оно и удлинилось. Работали и днём, и ночью. К нашему приходу всё было готово, так что мы с первого [478] раза благополучно выскочили «наверх», а мост оставался справа. Но такую операцию можно было проделать с товарными вагонами, прошёл наш поезд, но с бронеплощадками бронепоездов нельзя было рисковать. Они были слишком тяжёлы.

4 сентября весь наш фронт двинулся вперед, вправо от нас шли цепи 4-го новоиспечённого Дроздовского полка, там, по высокому берегу. Со стороны плавней мы совершенно были скрыты вербами, полотно, как стрела, прямое. Сопротивления противника почти не было, отходили, видимо, заставы или охранение. На позиции была вторая смена, не торопясь, но уверенно шёл поезд вперёд. И вдруг — одна, другая, третья гранаты по поезду. При наступлении поручик Окишев был со сменой. Не потеряли времени и «прыгнули» назад и отошли под защиту верб: прекрасно стреляла одна красная батарея из-за Днепра — он уже тут был совсем близко. И это место обстреливалось постоянно, так что поезда проходили на этом перегоне только ночью. Но Митя наш протаскивал нас благополучно, фронт был под Александровском. Потом «кане» справилось с батареей, а помогли партизаны — указали, где она.

Ребята второй смены были страшно горды, что они «ворвались» на станцию Александровск. И они были правы. Трофеи были неожиданные и очень важные — два бронепоезда под парами и ремонтный поезд советского желбата! Трофеи не были непосредственно наши — в тылу у красных взорвали путь, который потом наши чинили, — но красные в панике бежали и оставили такое нам необходимое вооружение. На бронепоезда были присланы команды штабом бронегруппы. Через неделю один из этих бронепоездов сделал налёт на станцию Синельниково; с ним ходил наш «Желбат-2», вторая смена: захватили два вагона, гружённых коробками с конфетами монпансье, поделились с нами; но вагоны остались там. Больше туда не ходили, фронт был на высоте городка Славгорода. [479] А наша смена получила секретный приказ — быть готовыми на поход. Куда?

Ночью подкатили пустые товарные вагоны. «Садись!» С собой практически только вооружение, наша база далеко позади. Не торопясь покатили, все задремали, знакомо постукивают колёса на стыках. Неожиданно дёрнулись, стукнули непритянутые буфера — нас разбудили; было перед рассветом. Туман кругом. «Выходи, не курить, не разговаривать!» Полотно лепится на крутом склоне обрыва, кругом кусты, внизу — туман как молоко. Идём куда-то вниз по тропинке; и вдруг — вода перед нами, вон там — другой берег виден. Река, баркас. «В баркас садись!» — «Есть!» Течение довольно быстрое, куда-то нас сносит, на руле какой-то дядя и ловко лавирует. И вот мы у берега. «Выходи!» Откровенно говоря, с радостью почувствовали твёрдую почву под ногами. Скалы и лес. Сидим в лесу. Оказывается, тут ещё находятся какие-то части — во всяком случае, кухня походная. «Подходи!» Получили по буханке хлеба и чай. Хорошо! Стало совсем светло, и туман поднялся. Тут и огляделись: выше нас по реке мост — какой красивый мост! Одной аркой с опорами в берегах. Середина — точно середина, видно по рисунку мостовых ферм! — сорвана, мост взорван. Высота моста над уровнем воды метров тридцать. Какая красота — а кругом осенняя золотистая листва деревьев, мост серый, такой лёгкий, воздушный! А что там внизу, в реке — вагоны видны. Оказывается, мост взорвали раньше, чем прошёл поезд с ранеными, поторопились — и весь поезд ушёл в глубину реки — вот только два вагона видны... Кичкасский мост!

Тишина, птицы в лесу щебечут, скалы мхом покрыты, полный покой. Красота! Нас оповестили о том, что находимся на острове Хортица — так ведь тут была Запорожская Сечь! Что мы направлены на станцию Никополь, на правый берег Днепра — что мы туда командированы как команда бронепоезда. Корниловская дивизия уже работает там, наступление расширяется. Взяты, оставлены бронепоезда.

Тут на острове Хортица мы просидели два дня — как в [480] сказочном царстве, в этой чудесной природе осени, золотой осени.

Приказ — собираться к походу. Пришёл какой-то проводник, мы прошли по тропе к скалам, прошли под мостом и дальше баркас. «Садись!» В своё время, вероятно, таким же способом переправлялись запорожцы. Эта практика переправы через реку прошла столетия. Так же лавируя в течении воды, мы пришли прямо под мост. По лестнице, по ступеням поднимались наверх — вот уже полотно. Прошли до сторожевой будки. По телефону связались с комендантом станции: «Ждите. Придёт состав, чтобы вас поднять. Есть новый приказ для вас — поздравляю!» Поручик Окишев в недоумении, а комендант наш, головной участок Александровск, но с чем нас поздравляет? Действительно, нас ждал приказ — это уже было во второй половине сентября. Калейдоскоп!

Приказ был из двух частей: «1. Спустить брандеры — два тяжёлых паровоза — на перегоне, пройдя ст. Новолуполовку так, чтобы они завалились в мост (там двойной путь), использовать уклон перед мостом (Понятно!). 2. Всей команде «Желбата-2» быть готовой к походу». А вот это было непонятно.

На «брандеры» мы ходили вчетвером — поручик Окишев, Алексей, Борис и я. Два старых паровоза из депо мы доставили нашим паровозом на станцию Новолуполовка; прошли под уклон к небольшому мосту, расшили перед ним рельсы и затем каждый паровоз на своем пути разгоняли под уклон на мост, подталкивая нашим паровозом полным ходом. Результат был потрясающий — один пошёл носом вниз, а другой врезался первому в бок и перевернулся набок. Для нас это было бы большим препятствием, но красные имели великолепно оборудованные ремонтные поезда с кранами и всеми приспособлениями, вплоть до электрической станции для ночной работы.

Брандеры — значит, дальше не идём, тут зимовать.

Когда наш командир сообщил об исполнении первой части приказа, то из роты получил разъяснение второй его части: из обеих рот — нашей 2-й и 3-й — на станции [481] Мелитополь комплектуется команда в 70 человек при двух офицерах для охраны Бишуйских каменноугольных копей и постройки дополнительных путей узкоколейки к существующей. Команде надлежит немедленно отправиться на станцию Сюрень, в Крыму, пройдя Бахчисарай. Вот с чем нас комендант поздравлял! Командиром оставался наш поручик Окишев, второго офицера дали из третьей роты, не помню его фамилии. Собралось много чужого элемента, нам незнакомого. Мы крепко держались своей сменой, а главное, нашей троицей. Ещё к нам подошли три-четыре из 2-й смены. И покатили в Крым. Всё, что написано до сих пор и что последует, быть может, дальше, это «Наш путь» — путь добровольцев Гражданской войны 1917—1920 годов на Родной Земле, за Честь и Славу — в исторической перспективе Российской Истории. Наших дней страда — это дополнение той же истории, что малая крупинка её, но это нами пережитое, нашей кровью спаянное прошлое. Без прошлого нет и будущего! Все записано схематически, без деталей почти каждодневных боёв, перестрелок — но правдиво, без прикрас; так, как оно было, сохраняя хронологию нашей большой жизни.

Всё, что написано, написано тем, кто не пережил нашу страду. Тем, кому интересно, как мы боролись за Россию, за её будущее; чтобы знали они, что мы не преклонили покорно голову, когда грозила гибель Родине! Гибель — в понятии нашего времени, но верили и знали, что никогда Россия не погибнет, но воспрянет опять. Когда — мы не знаем. Но так будет!

В самом слове «Крым» звучит своеобразная романтика мирных времён. Мы не ждали романтики, потому что уже знали, что посланы туда на Бишуй как верная воинская часть для охраны Бишуйских каменноугольных копей от налётов зелёных, т. е. красных партизан, угнездившихся в недрах крымских гор. [482]

Но была обаятельна природа вокруг, когда мы миновали равнины после Джанкоя и подошли вплотную к горам. Здесь как-то нет предгорий, а сразу растут горы. Вот разве что Симферополь и Бахчисарай были на предгорьях, но и за ними уже непосредственно поднимались горы, внизу лиственный лес, и выше хвойный — светлый и тёмный. А тут вокруг железной дороги сплошные фруктовые сады, чудесная природа, стояла золотая осень в полном смысле слова...

На станции Бахчисарай стоял состав штаба батальона. Была «церемония», нам не привычная, — нам, фронтовикам, но мы не ударили в грязь лицом, ведь мы боевая часть желбата, проведшая всю «крымскую кампанию» на фронте! Вся наша команда была построена на перроне вокзала с лёгким вооружением, и выглядели хорошо и браво. И должен сказать, что мы — чины второй роты — были лучше экипированы, чем люди третьей роты. Нас было меньше, и мы все были одеты ротой — при проходе Мелитополя — в полушубки и валенки. Сейчас мы были в полушубках и папахах — на дворе был мороз. А нам даже жарко стало. «Смирно! Равнение направо!» Полковник Сафонов со своим штабом — думаю, что не все наши молодые видели прежде такое зрелище — все штабные были, как полагается, с серебряными погонами инженерных войск.

На нашем правом фланге — наша троица. Полковник Сафонов остановился перед нашим взводом (2-й роты), посмотрел как бы на каждого из нас: «Броневспомогатель «Желбат-2», спасибо за прекрасную работу». Наш ответ был оглушающий. Конечно, ведь мы были основой нашего «Желбата-2». И затем уже перед всем фронтом выразил уверенность, что и дальше наша работа даст хорошие результаты, как всегда. Тут уже отвечала вся команда.

Вернулись мы в свой поезд; выдали обед — и уже у нас был прицеплен паровоз, какого мы ещё никогда не видели, — серии «Ш», паровозы, которые на участке Бахчисарай — Бельбек таскали все поезда вплоть до курьерских, — [483] тут очень большой уклон дороги, потому были поставлены паровозы специальной конструкции.

Кругом сплошной фруктовый сад и, помимо, какие-то цветы на кустах. Не быстро поезд спускается на тормозах. Станция Сюрень. Сразу нас втащили на запасный путь, что тут у дороги со стороны гор. А горы совсем близко, не больше версты до них. С командиром нашим ходил к коменданту станции — поручик К. из штаба батальона. «Подводы для вас заказаны на 8 часов утра!» Поручик Окишев тут же отдаёт распоряжение: в 8 часов одной подводой отправимся квартирьерами. «Я и ваша тройка с пулемётом, а вся команда выступит в 10 часов, до вечера доберутся». Тут же узнаём, что вчера был налёт зелёных на Бишуйку, унесли инструменты для работы. Наша стоянка будет в татарском селении Коуш, 30 км от железной дороги, по ущелью в горы. Покуда ещё не стемнело, наша тройка обошла всё местечко, которое было за станцией. Сейчас же за станцией была площадь, обсаженная тополями, — и тут мы увидели зрелище исключительное: яблоки «ранет», жёлтые с розовым бочком, свезённые, видимо, для отправки поездами. Целые пирамиды яблок&nbdp;— и неожиданный мороз уничтожил всё, нельзя было есть. Помню, где-то в местечке нашлась кофейня. Пили крымский чёрный кофе. Всё утопало в садах, и цветы повсюду. Мирная жизнь!

И побудки не надо было — мы проснулись от неожиданности и раньше обычного: ржали, фыркали кони. Прямо у наших вагонов стояли татарские подводы, присланные для нас, для отправки в горы. Какие кони! И возницы красавцы в своих расшитых и меховых шапочках — стоял мороз — 10 градусов.

Себе мы выбрали чудных вороных, запряжённых в длинную подводу с двумя сиденьями — спереди и посредине. Пулемёт уместился, смотрел назад. Возница — молодой татарин — явно был доволен, что попал под начальника. Ровно в восемь пришёл поручик Окишев и остался очень доволен, как всё было прилажено, а главное, что так хороши были кони. Сели, ноги в сене, тепло, а мы все в [484] полушубках и папахах, ноги в валенках, кожей обшитых, рукавицы на руках.

— Пошёл! — Татарин издал какой-то гортанный звук, и кони рывком пошли рысью по твёрдой обмёрзшей дороге, прямо к синеющим в дымке утра горам.

Солнце встало там за горами, а мы были в тени. Прямо под горой шла узкоколейка и сворачивала немного поодаль от нашей дороги прямо к станции. А по направлению нашего следования шла параллельно дороге под горой. Ещё дальше оказалась речка; узкоколейка повернула по берегу речки, а мы перешли мост и втянулись в ущелье. Дорога значительно шла вверх, так что кони шли шагом. Возница охотно разговорился, рассказывал о налёте зелёных; говорил, что приходится скот и лошадей держать в горах, а не в селениях, чтобы их не свели. Зелёные — чужаки, нездешние; охотятся на овец для пропитания, населению не вредят, но не дают возобновить работы в шахтах.

Природа была чудесная — оттуда снизу от речки поднимались к нам по крутому склону пихты, а над дорогой шли невысокие сосны горные с подлеском всякого кустарника. Дорога шла, лепилась, вилась над ущельем всё выше и выше, а внизу речка; по другому берегу бежала узкоколейка. Дорогу иногда перерезали ручьи, теперь совершенно оледеневшие, кони с большой опаской переходили эти препятствия.

Все мы с некоторой тревогой смотрели кругом — ничего не было легче сделать засаду и перестрелять нас: на дороге не всюду можно повернуться, а для того чтобы разминуться двум встречным, лучше было одному обождать там, где дорога была пошире. Так мы выбрались на хребет горы, что была пониже, чем та, что открылась за нею. Кони пошли веселей. Возница предупредил, что верстах в трёх отсюда перевал и перекрёсток дорог, что идут на Бахчисарай, на Симферополь и на юг, в Ялту; что там казарма государтственной стражи — такое наименование имела полиция в Крыму; что не исключено встретить там зелёных, они не раз там были, отбирая оружие и патроны. Стражников запирали в подвал, бывали убитые. Поворот дороги [485] и видим немного ниже нас, впереди, казарму; перед нею площадь, на которую сходятся все дороги. Очень живописно. Обсудили положение и вознице сказали, что делать. Рысью пошли на сближение, дорога хороша, и уже у самой площади кони в галоп, посредине площади круто повернули пулемётом на казарму, в то же время имея возможность отходить по дороге либо на юг, либо на ту, по которой пришли — на тот случай, если бы оказалась к тому необходимость. Кто там? На казарме флага нет. В тот момент, когда кони стали, мы дали очередь из пулемёта над крышей казармы. Алёша лежал за пулемётом, а мы разбежались по площади в направлении к казарме. Вышел стражник — унтер-офицер — и обстановка сразу выяснилась. Он признался, что считал, что мы зелёные.

Очень радушно приняли нас, напоили чаем с татарским хлебом, с маслом. Стражников было с десяток — и вздохнули они явно с радостью, когда услышали, что в Коуше будет стоять команда в 70 человек.

— Ну, теперь никакие зелёные сюда не сунутся!

Бишуйские шахты находились между этим перевалом и селением Коуш, там внизу у речки. Мы имели всегда доминирующее положение. С перевала рысцой мы двигались дальше, ущелье значительно расширилось, образовалась долина, и там в котловине, в садах, обнаружилось большое татарское селение — Коуш.

В селении уже знали о нашем приближении: все туземцы, где бы они ни были — имеют свою «службу связи». Но мало того, что они уже знали о нас, у них уже всё было приготовлено для распределения ожидаемой воинской части — нам не пришлось ходить «реквизировать квартиры». Нет. Старшина селения приготовил всё: встретившись с нами очень радушно, командира пригласил к себе в дом, а нам было предоставлено иное место. И потом, когда подошёл весь «обоз», то без всякой шумихи люди были размещены немедленно. Иначе это была бы работа тяжёлая — планирования в нашем понятии селение не имело — была только площадь, а затем все дома стояли каждый сам по себе в саду; из каждого дома можно было уйти [486] в горы, так что никто не знал бы, куда и когда. Почти все дома как бы двухэтажные — внизу большое помещение для всяких служб, хозяева живут «на этаже», лестница на верх. Вот эти нижние помещения и были нам предоставлены. Снабжение тоже было подготовлено. Старшина очень деликатно выразил уверенность, что татарских женщин беспокоить не будут. И не было ни одного недоразумения. Когда возник вопрос о сторожевом охранении, то старшина предоставил свои «стратегические пункты» — лучших нельзя было найти. Они обслуживались регулярно. Охранение и шахты, «копи», как здесь называлось, были в ведении взвода третьей роты. Наша задача — взводу второй роты — была далёкая разведка вокруг, чтобы нащупать зелёных. Их след простыл, следа не было — нигде мы их не встретили. Ушли! А мы с радостью каждый день ходили по горам. Это совершенно незабываемые прогулки. Нас обычно ходило пятеро, наша тройка и еще двое; приблизительно так же составились и другие три группы. Каждый день мы выходили в разные стороны. Природа восхитительная, лес, низкий подлесок, кусты всяких ягод — малина, ежевика, а бывали целые заросли кизила — а в это время плоды были совершенно перезрелые, без кислоты, им свойственной. Пробирались тропами, козами и овцами протоптанными, снизу наверх на пастбища. А сверху — такая красота на все стороны, такое разнообразие пейзажа и красок осени! Чтобы о нас знали — мы и постреливали, в цель стреляли; а чтобы наши знали, что это мы, а не зелёные, стреляли иногда по петардам железнодорожным, и они тявкали — а эхо несло по всем долинам наш опознавательный сигнал. Вся наша группа из пяти жила в нижней большой комнате богатого татарского дома. Когда мы вечером возвращались домой, обычно ужин нас уже ждал — татары всегда что-либо приготовляли, чтобы побаловать нас. После целоденной прогулки очень толково что-либо поесть вкусное, иногда мы даже не брали наш ужин казённый — если нас, например, ждал жареный ягнёнок. И после ужина, раньше чем нас валил сон, — чистка винтовок после стрельбы. Так и было однажды... [487] поужинали, уже спать хочется — нет, чисти сначала. Сели в уголок, где обычно этим занимались. Борис Малеев, снимая свою винтовку со стойки, где висела, зацепил курком полотенце — шарахнул выстрел. Значит, оставил патрон, не разрядил винтовку, подходя к дому. Мёртвая тишина у нас — и вдруг: кап, кап, кап. Падают громадные красные капли на наш пол. Наверху живут татары, там их общая комната, там они все вместе на коврах, на подушках сидят — пронеслось в наших пяти головах. И мы бросились наверх по лестнице. А там — полный покой, старый татарин в углу дремал. Увидев нас, нисколько не удивился, спрашивает: «Хорош ли ягнёнок был?» А мы во все глаза смотрим вокруг, кто ещё здесь? Откуда капли падают к нам? Но Борис уже нашел:

— Братцы, это бекмес!

— Что, какой бекмес?

На табуретке стоял медный таз, в котором был сварен бекмес из кизила, остывал; но его уже там не было — в тазу зияла дыра и в полу также. Бекмес весь был у нас внизу на полу. Старик татарин потешался, что не слышал, а мы извинялись. Завтра к полудню принесли целую корзину перезрелого кизила — все пять работали — собирали. Какой бекмес будет! Не попробовали...

Тут в Коуше мы были совершенно отрезаны от света. Телефон был в казарме государственной стражи, но обычно не работал, а наши ещё не получили материал, на копях всё было сорвано и разграблено. К тому же и казарма, и копи были достаточно далеко от нас.

Вдали был высокий хребет, третий от нас, там мы ещё не были, наверное, оттуда море увидим. Встали пораньше, совсем темно было, шли в полушубках, а с горки на горку — жарко стало. И достигли хребта только к сумеркам. Да, красота. Там далеко море, и его горизонт ещё увидели, потом всё потонуло в темноте вечера, но появилось много огней где-то там внизу, верно, это была Ялта! Далеко, только огоньки и были видны. Вниз к Коушу шли быстрее, чем сюда наверх. Мороз крепчал к ночи. Был конец октября. [488]

Когда мы были уже близко к селению, где всё было знакомо — слышно было какое-то движение, ржали кони, тарахтели подводы. Бросило в голову: «Налёт зелёных!» Напряжение до последнего, бежали по тропе, аж дыхание захватывало... У дома, где мы жили, стоит подвода. Возница торопит — мало времени осталось. Набросали на подводу наш бедный скарб — мешки, пулемёт «льюис», а Алёша Воропай понёсся к командиру с рапортом, что мы вернулись, и узнать, что случилось. Нашу подводу с лёгким пулемётом послали как первую вперёд, два тяжёлых посреди обоза, и два на последних подводах — с командиром нашим — на тот случай, если зелёные хотели бы нас потревожить... Отходим вниз — на станцию Сюрень.

Уже в пути узнали мы от Алёши, что поздно после обеда прискакал казак верхом на коне, подъел у нас и подался дальше — говорит, домой на Кубань иду. Поручику Окишеву сказал, что фронт отступает, что есть приказ генерала Врангеля об эвакуации Крыма... Командир наш немедленно дал распоряжение собрать подводы и в 10 вечера начать поход вниз. Как старшина это сделал, мы не знаем, это секрет его авторитета — подводы были поданы без шумихи просто туда, где наши люди жили, и затем запрудили всю площадь перед отходом. Идти вниз коням было трудно — днём солнце пригревало иногда, ручьи текли, а сейчас всё сковывал мороз. Гололедица. Одна подвода на переходе широкого ручья пошла по льду, была слишком у края дороги, кони не удержали её — и всё грохотало вниз. Возница остался на дороге, людей не было, везли патроны. Только к утру мы пришли к станции. Наш поезд был разграблен. Но в моей корзинке что-то ещё оставалось, на неё не позарились. Кругом почти никого. На другой стороне идёт на юг шоссе — как говорили наши люди, что были оставлены на поезде, уже три дня шёл бесконечный поток солдат-беженцев. Поезда шли редко и переполненные. И вот теперь никого. Тишина на станции, коменданта не было — ушёл. На столе коменданта поручик Окишев нашел приказ генерала Врангеля об отступлении и эвакуации за границу. Но мы на Сюрени, и паровоза [489] нет... Вдоль нашего состава вытянулся весь татарский обоз. Что дальше? Что делать? У каждого стучал этот вопрос в голове после того, как Окишев прочёл приказ.

— Ребята, каждый решает за себя!

В этот момент с севера появился поезд. Надежда! А вдруг остановится? Какое там! Не стал! Но это был состав штаба нашего железнодорожного батальона. Не стал — нас бросили! Это был решающий момент.

— Ребята, я возвращаюсь в горы, — прогремел голос командира. Только мы трое стали прощаться — мы решили идти на юг и за границу. К нам подошёл Матиас — возьмите нас, меня и брата. А брат болен, едва на ногах держится. Вот Павлов и Зенкевич подошли — они из нашей пятёрки, что по горам вместе ходили... Снимаю полушубок и отдаю Павлову, Воропай отдал свой полушубок Зенкевичу — «ведь мы на юг уходим, там тепло, а тебе пригодится». От них взяли английские чёрные шинели. Им обоим мы дали адреса — мамы в Киеве и мамы в Ворожбе. Борису некому было дать адрес на Урал. И татарский обоз ушёл по той же дороге обратно в горы.

И что же дальше? На платформе нашего поезда стояла дрезина «ручной тяги». Нам четырём её не поднять; но сбросить можно — если не сломается, тогда имеем транспортное средство. Сбросили, и на рельсы поставили; усадили больного Матиаса, сложили наш скарб, наш «льюис» — пулемёт (как он остался при нас!). «Крути, Гаврила», — да и крутить почти не пришлось, только по станции, а дальше — уклон железнодорожного полотна так велик, что дрезина неслась сама; надо было тормозить, на такой скорости никакой тормоз не мог удержать; сорвали тормоз, тогда использовали винтовку больного Матиаса. Прикладом тормозили и неслись на юг. Что там впереди? Мост! Мост над пропастью, а если он уже сорван, то... Нет, там люди. Кто? Зелёные, красные? Сигнал — остановка. С большими затруднениями стали перед мостом: железнодорожники умоляют снять с моста пулемёт «виккерс». Сняли, водрузили на дрезину. Ещё тяжелее она стала; благополучно прошли мост. Как он уцелел до сих пор? А после [490] моста снова дорога на спуск — несётся дрезина. Внизу уже видна станция Бельбек, пара километров, семафор — вся станция забита поездами. Только один путь открыт, свободен, как стоит стрелка входная? Пронеслись, идём на свободный путь, прокатили по станции и остановились приблизительно перед вокзалом, мы на третьем пути, рядом санитарные поезда. А была мысль — быть может, нагоним штаб батальона? Алёша побежал к коменданту — чем следовать дальше? «Ни один поезд не уйдёт — нет паровозов. Есть один паровоз, текут трубы, идёт в Севастополь в мастерские — если вас возьмёт — вон его машинист. Если возьмёт — хорошо!» Машинист кивает, что да. Он на том же пути, что и мы; через час.

Казалось, вечность проходит, покуда Воропай вернулся от коменданта. Собираемся крутить рукоятки дрезины, чтобы искать паровоз, и в этот момент с площадки вагона санитарного поезда просто бросается сестра милосердия — и я оказываюсь в её объятиях. Какое имя она произносит, не помню; было смятение у нас, быстро обнаружилась её ошибка — я не оказался её женихом, но мы оказались в столовой поезда, нас кормили борщом и гречневой кашей — ведь как мы были голодны! Благодарили сестриц, что нас накормили, ещё каждый по буханке хлеба получил — и на дрезину. Прошли всю станцию — вот он «Эхо», на выходной стрелке стоит. Машинист и помошник получили от нас по буханке хлеба, были довольны. А мы уже уместились со своим скарбом на тендере. Паровоз не мог поднять пар — текли трубы, но мы двигались на юг понемногу. Сколько прошло станций, не помню, не всё ли равно — Севастополь!

Было 2 ноября 1920 года ст. стиля. На вокзале, во-первых, к коменданту — поручик нашего батальона — явились как подобает, мы оба, Алексей и я. Просили, во-первых, освободить нас от тяжёлого «виккерса». Он был поражён: «Откуда же его тащите?» — «С Бельбекского моста!» И рассказали ему нашу одиссею на дрезине. Дал нам расписку, что принял пулемёт.

— Оставьте его тут в углу, уже он не нужен! [491]

И охотно дал информацию, что нам делать дальше.

— Штаб батальона погружен на старый броненосец «Георгий Победоносец», пробивайтесь на Графскую пристань, это будет трудно, но вы с «Желбата-2», я слышал о нём, пробьетесь. А что дальше — не знаю. Все корабли уже далеко на рейде. Бог вам в помощь!

Откозыряли и разошлись. «Пробиваться» — почему? Вышли с вокзала — всё пусто, почти никого на улице. Пошли — верно, странная картина со стороны — двое в чёрных шинелях, трое в обычных английских, один явно больной; винтовки на ремне и «льюис» с собою несут; мешки, как видно, с последним скарбом. Грустная картина, и настроение поганое как никогда, и обстановка неприятная.

— Стой, кто идет! — Патруль: шесть молодцов в красных бескозырках преградили нам дорогу. Так вот оно «пробиваться» — как сказал комендант.

— Пять унтер-офицеров с броневспомогателя «Желбат-2», идем на Графскую.

— Приказано никого не пропускать!

— Тогда мы пробьемся, ребята! — было нашим ответом, и спокойно разошлись по сторонам улицы — там были огромные каменные тумбы. А оба Матиаса стоят посреди улицы с нашими мешками. Легли на тумбы и щелкнули затворами.

— Нам терять нечего, но мы пробьёмся, а вы потеряете всё и отсюда не выйдете.

— Откуда такая решимость?

— Ведь там вдали уже море видно.

Бескозырки, видимо, поняли, что проиграют, и расступились.

— Проходи!

Подошли мы молча —  бескозырки все молодые, пороха не нюхавшие. Только унтер постарше, откозырял нам — и мы ответили ему.

— Ребята, ведь там никого нет. Что будете делать? — промолвил унтер. [492]

— Нам на «Георгия» надо, что на рейде, там штаб наш. Пробьёмся! — был наш ответ.

— Ну, пожалуй, — заключил унтер, и мы разошлись. Мы пошли на Графскую, а бескозырки остались на улице — не пущать никого.

Вот Графская пристань, влево отель «Кист» — стоят парные часовые при шашках, те же бескозырки алые, но унтера старшего возраста. У меня мелькнуло в голове — если положение будет безнадежно, пойду прямо туда в штаб Главнокомандующего — не бросят нас здесь. Знакомых либо папиных, либо дедушкиных, наверное, встречу, а то и прямо к нашему генералу попрошусь. Положение, конечно, было безнадёжное.

Тихо плескалось море о ступени пристани, совершенно безразличное к нашей судьбе. Стоят пятеро, никто на них не обращает внимания. День уже склонялся к сумеркам, вон как низко солнце. Ни души кругом. Туда на юго-запад виднеются какие-то силуэты кораблей, быть может, они уже уходят, едва видны, далеко. Плохо на душе. И вдруг — пред нами шлюпка, за веслами типичный грек-крымчак в рыбачьей вязаной шапочке. Улыбается — как редка улыбка.

— Куда хотите, молодцы? Свезу!

Сколько надежды сразу вселил этот голос — с обычным греческим призвуком, хоть он — этот рыбак — тут где-нибудь у Балаклавы родился, а голос грека выдаёт. И другой жест по ладони. Да, на ней бывали и рубли, и доллары, и лиры. А что мы ему дадим? Ничего у нас нет. Осталось полтора хлеба.

— Больше нет ничего! — протягиваем ему полторы буханки уже сухого хлеба.

Грек согласен и доволен — неужели?

— Это для меня, а то — для жены. — И вонзился зубами в полбуханки, а мы грузились в шлюпку.

Мы на волнах залива, мы пробились!

— А куда?

— На «Георгия Победоносца». [493]

— Только что там был. А на нём юнгой добровольно служил, было время.

И потом мы все молчали. И теперь... Море было тихое, солнце уже собиралось скрыться за горизонтом. И вспомнилось, как в Батуме при заходе солнца ждали «зелёный луч на счастье»! И теперь — увижу «зелёный, последний луч» от солнца? Нет, мы ведь на поверхности моря, низко — но зеленый луч нам дал шлюпку на счастье — когда была полная безнадёжность на душе. Стало совсем темно. И как-то совсем неожиданно появилась громадная тень корабля. Ни одного огонька не было на нём.

— Темно. Старик не имеет пару! — промолвил грек с сожалением. — Трапы подняты — не возьмут вас.

— Так кругом вода, куда же нам, как не возьмут?

— На «Георгии»! Позвать командира «Желбата», — во всю глотку кричит Воропай.

— Просим! — ему в тон так же громко добавил я.

— Спасибо, Володя! А то шибко получилось у меня.

— Приказано никого не принимать на борт, трапы подняты! — ответили на «Георгии».

— Просим позвать командира «Желбата», — повторяет Алексей. — Здесь пятеро чинов с броневспомогателя «Желбата». Доложите полковнику, — смирившимся голосом дополняет.

— Трапы подняты! Никого не берём! — отвечает другой голос с корабля категорически. Время идёт, совсем темно стало.

— Опускай трап! Полдиска не пожалею из пулемёта — мы с позиций пришли. Разговаривать долго не будем! — разъярился Воропай.

В такие редкие минуты глаза у него становились круглыми и просто кровью наливались. Но «льюис» был у меня в руках. Подождали минутку. Действительно «пробиваться» приходится, но — когда земля под ногами, это привычно, есть опора, а тут шлюпка ходуном ходит, вода кругом. Оба Матиаса как мыши сидят на наших мешках, грек глазами хлопает, буханка за пазухой — но довезет ли домой? Такие хлопцы попались напоследок! Борис тоже [494] злой стоит рядом, винтовку сжал руками, только палец опустить — какой концерт будет! Мы же никого убивать не собираемся, в воздух палить будем — но на борт должны попасть — оправдание у нас всегда есть. Ещё минуту выждать. Из нас троих я всегда более спокойный был в момент критический, а потом переживаю — и лучше спать потом. А тут вода кругом.

— На шлюпке — обожди, ребята, маненько. Дежурный придёт, — ещё иной голос слышим сверху.

— Это матрос какой-то, — говорю я нашим, и винтовки опустились из угрожающей позиции — и нам легче стало.

— Родные мои, кто же там? — слышим мы, поражённые. — Здесь полковник Юдин, за командира батальона.

Да это наш Рыжий, завхоз нашей роты.

— Господин полковник, здесь Воропай, Липеровский, Малеев и два брата Матиас, — кричу я наверх что есть мочи.

— Здравия желаем!

— Подожди, голубчик Липеровский, я всё устрою, подожди!

Алёша голос потерял, хрипит. Еще одну вечность ждали.

И вдруг — трап пошел внизу.

— Ну, такого я ещё не видел, чтобы трап дали. Счастливого плавания.

— Спасибо, грекос. Без тебя что бы мы делали?

Мы были уже на трапе — непривычное приспособление, а грек уж исчез в темноте. Матиасы вперёд, за ними мы трое.

— Ну, подумай, кто думал, что опять встретимся, Липеровский, — обнимал нас полковник Юдин очень трогательно.

А у нас простая мысль была — на станции Сюрень вы обязаны были остановиться и нас поднять — вы этого не сделали, но мы здесь — «пробились»!

— Сейчас придёт старший офицер корабля, ему доложили, что хотите обстрелять.

Мы подравнялись, и когда подходил морской офицер [495] со своим «адъютантом», то «Смирно! Равнение направо!» на приветствие мы ответили как положено.

— Мичман, что же вы чушь несли, что они хотят разнести корабль, — это самая дисциплинированная часть на корабле. Полковник, я буду рассчитывать на ваших людей в случае чего. А сейчас, с вашего согласия, предлагаю им 8-й трюм — штурвал старый крутить. Каждый получит две банки консервов в день и питьевой воды сколько выпьют — оценят! Согласны?

— Так точно, г-н полковник!

— Какие молодцы они у вас, полковник!

— Это с броневспомогателя «Желбат-2» — это наша боевая часть, а сейчас в горах стояли.

Полковник запнулся, а моряк даже недоверчиво к нему обернулся:

— «Желбат» в горах?

— Да, на Бишуе.

Нас подхватил старый боцман, явно с полным удовлетворением, и пошли мы по бесконечным лестницам вниз; по дороге нам каждому выдали по две банки корн-бифа. Матиасы — они оба были слабосильные, один больной, другой, видимо, от сильных переживаний — отпросились в околодок оба. Совсем внизу — 8-й трюм: тут деревянный штурвал, когда-то им пользовались, и теперь снова — нет пара! Великолепной работы, он имел в диаметре почти четыре метра — каждая смена была из четырёх человек, чтобы его крутить, а команда подавалась с мостика — столько-то румбов вправо или влево — всё нам боцман объяснил и был очень доволен, что мы поняли. Первая смена — там уже была. И один лишний, который запал к нам. Помещение было большое, всё обшитое деревом — тут мы и жили, и спали.

— Через час выходим в море, буксиры уже заведены с ледокола «Илья Муромец». Мы пару не имеем, а дизель, быть может, запустят для освещения. Если хотите, можете выйти наверх. Кто знает, вернёмся ли назад?

И такой был жест у старого боцмана, точно он слезу с щеки смахнул незаметно. [496]

Первая смена была из сапёрной роты, которая стояла в Севастополе, на фронте никогда не были; были без оружия — к нам был решпект!

Мы вышли наверх, на палубу — было всюду полно людей, штатских беженцев — лежали и спали повсюду, где было место. Пробрались на нос — нам разрешалось куда хотим — 8-й трюм! — открывало все двери — мы были в персонале корабля.

На мачте взвились какие-то синие фонари, матрос нам объяснил, что там слева — ничего не было видно — сейчас проходит дредноут «Генерал Корнилов» — генерал Врангель покидает Крым! Раздалась команда: «На бочке — отдать конец!» Матросы выбирали канаты, укладывали на палубе.

Все взоры были вправо — там оставалась Россия! Темно. И вдруг вспышка — одна, другая, третья, четвёртая — батарея красных стреляла по кораблям, что уходили. Гранаты падали далеко от нас — это салют Советского Союза. Подобает.

Безграничные дали России были там далеко за этой батареей. Там — осталась Россия — и в наших сердцах — навсегда! И будет жить Россия! Прошли Херсонесский маяк — и круто повернули налево, пошли к Ялте; будут брать на борт беженцев. А мы — спать.

За нами на буксире болтался миноносец типа «Жаркий» и ещё одна шаланда. Шаланду потеряли, а миноносец дважды ловили в море, не выдерживали буксиры, когда море стало шалить волной. Много лет спустя встретил человека, который был матросом на этом миноносце, — первую ночь не спали совсем и измотаны были до последнего. А в Ялте на «Георгия Победоносца» погрузилась семья моей жены — отец и две дочки. Младшая и стала моей женою через восемь лет. На ледоколе «Илья Муромец» оказались тоже «знакомые» — пытался говорить ко всем и [497] вся, в мегафон — генерал Слащёв-Крымский пытался восстановить свою репутацию — но поздно. Как всегда!

Наши вахты были по шесть часов — было достаточно тяжело и жарко, — потому что воды давали вдоволь. Ледокол нас тянул, волна сбивала с пути несмотря на два буксира. С мостика приказ по трубе — три румба вправо, и сразу — четыре влево. И так — без перерыва всю вахту. Хватаешь рукоятку штурвала и тянешь, налегая всем телом, двое — с одной стороны, двое с другой. Как долго мы шли к Босфору — не помню. Там перед проливом собралась импозантная кильватерная колонна кораблей разных силуэтов, больших и малых. Море было мрачно, неприветливо, думы всех были в унисон — а что же завтра, куда, что будет?

В море однажды нас вызвали в ружьё — была попытка разграбить склад продуктов. Здесь, в таких условиях общей нужды и неудобства. Матросы пришли раньше нас, нашли сломанный замок. Могут быть счастливы грабители, что оставили свою попытку, — сбежали, остались живы. В свободное от работы и отдыха время — выходили на палубу. Несмотря на то что меня всегда прежде тянуло на службу во флот, сейчас море не располагало к себе. Конечно, были независящие от нас обстоятельства.

Босфор — пришёлся нашей смене — это была наиболее тяжёлая вахта. Течение сбивало от берега к берегу, а наш путь — фарватер. Мы Босфора сейчас не видели, говорят, красивые берега, живописно разбросаны селения и отдельные дачи — мирная жизнь! Мы крутили штурвал в 8-м трюме — чтобы войти в Золотой Рог — Стамбул-Рейд Моде. Пришли под французским флагом, единственного «союзника», принявшего участие в нашей судьбе, чтобы спасти нас — участников Белой борьбы за российскую государственность. Никто из «союзников» тогда не представлял себе, видимо, того, как была судьбоносна наша борьба для их благополучия. Подняты сигналы — карантин, вода и хлеб. «Георгий Победоносец» подвязался на бочку, не имея пару, не мог бросить якорь.

Мы продолжали жить в 8-м трюме. Большой неожиданностью [498] было, когда полковник Юдин вызвал нас к себе и снабдил каждого большой пачкой денег — тут были всякие «крымские» и «Юга России» — но оказывается, они ещё котировались здесь, а нам — очень были нужны. Спасибо нашему завхозу!

Шли дни за днями на этом мрачном рейде. Угнетали всякие невероятные слухи и новости, и усугубился сейчас вечный вопрос — и дальше что? С палубы смотреть было не на что. И лёжа у себя в 8-м трюме, более комфортабельно, чем жили все остальные, как-то меж нами троими возник вопрос — как это произошло наше общее решение идти на Запад, за границу: меж нами, казалось, не было сговора. И тогда, на Сюрени, стало нам ясно и сразу — мы уходим на Запад. Без малейшего колебания! Да, мы были готовы к этому моменту, и вопрос был только — когда этот час придёт. Это был страшный удар, шок — приказ генерала Врангеля об эвакуации. Но мы трое были готовы принять бесповоротное решение — оно уже было, оно было подготовлено — я его носил в левом кармане френча, который был всегда на мне, — это последнее папино письмо, где он писал: «В случае эвакуации, о которой у нас говорят, — уходи на Запад и разыскивай меня!» Так оно было...

• Главная
• > Книжная полка
• > Белые бронепоезда в Гражданской войне

2010—2013 Design by AVA