[148]
ШТУРМ КАРСА В 1877 ГОДУ.
(Из записок участника).
...умеют биться на Русской земле
и ещё лучше того умеют умирать в
ней за святую веру.
Гоголь.
I.
Переносясь воспоминаниями более чем за четверть века назад и восстанавливая в памяти своей один из крупнейших эпизодов войны нашей с турками — штурм крепости Карса в 1877 году, это славное событие, которому будущая история, несомненно, отведёт почётную и более широкую страницу‚ — я коснусь в предлагаемом мною рассказе лишь только тех подробностей штурма, которые промелькнули перед моими глазами, не вдаваясь при этом в общее историческое описание этой славной победы, имевшей, как известно, огромное значение во всём ходе наших военных действий в Азиатской Турции.
После страшного погрома Мухтара-паши на Аладжинских высотах {1}, где большая часть его армии, окружённая со всех сторон нашими отрядами, принуждена была положить оружие и сдаться военнопленною, а другая, спасаясь бегством, успела укрыться за стенами крепости Карса, — из действующего корпуса нашего был [149] выделен Карсский отряд, который под начальством генерал-лейтенанта Лазарева {2}, в количестве 35 батальонов пехоты, 48 эскадронов и сотен кавалерии и 138 полевых орудий, двинулся от Визинкева к Карсу. Отряд этот, в состав которого вошёл и наш Перновский гренадерский полк, должен был поэшелонно следовать на селения Магараджик, Ардост и Большое Тикмэ и по разделении там уже на несколько более мелких отрядов войти в общую линию кольца тех войск, которые назначены были для блокирования Карса и его укреплений.
5 октября бригада наша — Перновский и Несвижский полки — под начальством генерал-майора графа Граббе выступили с Визинкева. Погода была скверная. Густой туман и мелкий частый дождь, зарядивший с самого утра, так пронизывали нас и так затрудняли движение колонны, что мы всё время едва тащились, не имея возможности ничего различать перед собою в двух шагах. К полудню, впрочем, погода несколько прояснилась, туман поднялся, и с одной из высот, которую отряд должен был переваливать, перед нами сразу вдруг открылась вся чудная панорама карсской долины с Карсом и его укреплениями.
Я видел Карс тогда ещё в первый раз и не скажу, чтобы вид этой крепости произвёл на меня впечатление чего-нибудь грозного. Серые массы нагромождённых в беспорядке одно на другое мелких каменных строений, высокая голая скала, на которой расположена цитадель, казавшаяся издали как будто бы выточенною из цельного гранитного камня, несколько выдвинувшихся в вышину минаретов и при этом совершенное отсутствие, как в самом городе, так и в его окрестностях какой-либо растительности, которая могла бы, хотя отчасти, скрашивать угрюмый вид города‚ — вот всё, что можно было видеть тогда с нашей стороны. Я долго рассматривал в бинокль город и те его укрепления, которые были расположены с юго-западной стороны Карса, и невольно перенёсся мыслями к прошлому этой знаменитой крепости, стоившей русским в войну 1855 года многих тысяч людей, погибших здесь на штурме.
Помню, как раз в это время подъехал к нашим ротам командир полка, полковник Белинский. «Братцы! — сказал полковник, указывая солдатам на Карс‚ — вот там вы видите теперь [150] турецкую крепость Карс. Эту крепость двадцать лет тому назад штурмовали русские войска. Много тогда легло там и наших, и турок; но, выхватив почти уже совсем победу у неприятеля, русские всё-таки не удержались тогда в Карсе, и не удержались только потому, что у многих сильно разбежались глаза на те богатства, которые они там нашли. Это была, конечно, страшная оплошность наших, и турки сумели ею воспользоваться; они дружно ударили всеми силами на русских, вырвали из рук у них победу и заставили с огромными потерями отступить наши войска от крепости. Помните, братцы, этот тяжёлый урок, и если нам доведётся брать эту крепость, — действуйте дружнее; а главное пусть никто из вас не соблазнится чужим добром и не возьмёт на душу свою того тяжкого греха, за который Бог всегда карает людей».
Думал ли в то время полковник, говоря эту речь солдатам, что Карс будет для него могилою {3} и что те же солдаты, среди которых он тогда стоял, какой-нибудь месяц спустя будут уже провожать его бездыханное тело на вечный покой?!...
У селения Магараджик мы провели двое суток и 8 октября двинулись через Ардост к селению Большое Тикмэ. Этот путь был кружной, более чем в тридцать вёрст, и при том по совершенно безводной местности. Мы шли всю ночь и только к утру, утомлённые до крайней степени таким трудным переходом, пришли на место.
Я ничем не мог бы отметить этого пути, если бы он не оставил у меня воспоминания об одном весьма странном случае, который так глубоко поразил меня впоследствии, что я не могу не рассказать о нём. Дело в том, что на привале, где нашей колонне дан был довольно продолжительный отдых, мне вздумалось закусить и напиться горячего чаю. Имея в своём вьюке небольшой запас воды, чай, сахар и даже бутылку кавказского вина, я воспользовался этим привалом и, приказав солдатам развести небольшой костёр, сам принялся кипятить в чайнике воду. Конечно, чай на походе, когда нельзя нигде достать даже и воды, чтобы утолить жажду, есть очень большая роскошь, и я помню, как на огонёк ко мне подошли нашего полка капитан Беер и Несвижского полка штабс-капитан Гулецкий. Оба они были мои давнишние приятели, и потому я, конечно, был очень рад угостить их чаем.
— Спасибо, — сказал Гулецкий, присаживаясь к костру, и, взяв стакан, шепнул мне тихонько, что не мешало бы мне предложить по стаканчику чая также и своим начальникам: графу [151] Граббе и полковнику Белинскому, которые, разговаривая между собою, ходили вдвоём в это время по небольшой площадке шагах в десяти от нас.
Генерал-майор граф Михаил Павлович Граббе
Военная энциклопедия : [в 18 т.] / под ред.
В. Ф. Новицкого [и др.]. — СПб. ; [М.] : Тип. т-ва
И. Д. Сытина,
1911—1915. — Т. 8. С. 437.
Разумеется, я не преминул тотчас же воспользоваться этою мыслью и, подойдя к графу и полковнику, предложил им обоим своё незатейливое угощение.
— Благодарю вас‚ — сказал граф‚ — но закусывать я не хочу, а если вы дадите мне стакан горячей воды с вином, то я буду вам за это весьма благодарен.
И он вместе с полковником Белинским подошёл к моему костру.
— Завидую вам, капитан, что вы имеете при себе вьюк, а я вот и не знаю, где моя повозка, — сказал граф, приготовляя себе сам что-то в роде грога из вина, воды и сахара, и, усевшись на своей белой бурке около огня, обратился ко мне с вопросом, не служил ли я на Кавказе. Я отвечал, что действительно служил прежде на Кавказе, и что там мне не раз приходилось бывать в походах.
— Ну, вот‚ я так и думал, смотря на вашу дублёнку и походные запасы. Кавказские офицеры именно так ходят в походах. А где вы там служили?
— На левом крыле и в Прикаспийском крае, ваше сиятельство, — отвечал я.
— А, а! Так мы, можетъ быть, с вами и прежде бывали вместе в походах? Вы были в Чеченском отряде в 1859 году?
— Да, я был там, но только в отряде барона Врангеля.
Мы разговорились с графом про то старое боевое время, которое всегда вспоминается с особенным удовольствем между старыми кавказскими сослуживцами, и у нас много нашлось общих знакомых лиц и много памятных эпизодов из Кавказской войны {4}.
Выпив стакан грогу‚ граф посмотрел на часы и, заметив, что пора уже было трогаться далее, приказал ударить подъём. Затем он встал, подал мне руку и проговорил:
— Благодаря вам я так хорошо освежился, что чувствую себя теперь значительно бодрее, — вслед за этим он сел на своего коня, и через минуту мы тронулись. [152]
Да, кто бы там что ни говорил, а невольно воскликнешь словами Гамлета: «в земле и небе есть, друг Горацио, многое необъяснимое». Ну, могло ли мне прийти в голову о том странном совпадении судьбы этих людей, которых простой случай свёл у моего костра и которым я от души оказывал своё гостеприимство, — могло ли прийти, говорю, в голову, что близок тот день и час, когда по воле злого рока смерть вырвет их всех из среды нашей? При штурме Карса граф Граббе, полковник Белинский, капитан Беер и штабс-капитан Гулецкий — все четверо были убиты в один день и даже в один час!..
От селения Большое Тикмэ полк наш на другой же день перешёл к Владикарсу, и тут только, после трёх недель странствования без палаток и вещей, мы получили наконец лагерь, а с ним и весь наш походный скарб. Впрочем у Владикарса мы простояли недолго и через несколько дней были передвдвуты в передовую линию, заняв верстах в пяти от турецких укреплений Канлы и Сувари две позиции: одну у селения Верхнего Караджурана, а другую за селением Малым Тикмэ. На этих позициях мы оставались вплоть до самого штурма Карса и, надобно сказать правду, на первых порах терпели большой недостаток как в фураже, так и в съестных припасах, которые доставать в окрестных селениях было очень трудно, а посылать на базар в главную квартиру, до которой от нас по меньшей мере считалось около 10 вёрст, было и далеко, да и не всегда возможно. К счастью, его высочество главнокомандующий, находя, что слишком близкое расположение турецкого населения к театру военных действий может некоторым образом оказаться для наших отрядов не совсем удобным, сделал распоряжение о выселении всех жителей из ближайших аулов в более отдалённые районы, и дела наши с этого времени в отношении продовольствия несколько поправились. Турки по необходимости начали сбывать свои хозяйственные предметы, и мы могли приобретать от них, что нам было нужно, по ценам уже довольно сходным. Так, например, пуд сена продавался по 50 коп., мешок самана 10 коп., гусь 50 коп., курица 20 коп. и т. п.
Генеральный план крепости-лагеря Карс 1877 года.
Около половины октября месяца, то есть с того времени, как были установлены вокруг Карса батареи дальнобойных орудий, началась блокада, а с нею вместе и бомбардирование неприятельских укреплений. Турки в первое время отвечали нам из крепости довольно сильно, однако это продолжалось недолго, и к концу месяца огонь их начал настолько ослабевать, что некоторые батареи иногда по нескольку дней молчали, не делая почти ни одного выстрела. Только однажды — это было [153] 24 октября — турки проявили со своей стороны особенную энергию и после сильной канонады решились было сделать большую вылазку из юго-восточных укреплений на наши осадные батареи; но вылазка эта была для них до того неудачна, что, отступая, они не могли даже удержать за собою преследования Кутаисского полка, который со своим храбрым командиром, полковником Фадеевым, на их же плечах ворвался в укрепление Хафиc-паша и занял его. Конечно, удержаться долго в этом укреплении кутаисцам было нельзя, и они, поспешив уничтожить почти все замки у орудий и захватив до 80 человек пленных, отступили с потерею, кажется, всего лишь только нескольких человек ранеными.
Это неудачное дело для турок имело, однако, те важные последствия для нас, что после того они не решались уже более предпринимать никаких вылазок из крепости и до конца осады ограничивались одною лишь только стрельбою из орудий, которая, как я уже говорил, к концу месяца и совсем почти прекратилась.
Но только что умолкли выстрелы 24 октября, как на другой день около полудня послышалась в стороне нашей главной квартиры опять какая-то пушечная пальба, которая привела нас в крайнее недоумение.
— Что за притча такая? Откуда бы там могли быть турки? — заговорили все, стараясь разгадать значение этой пальбы. Но дело, как оказалось, было совсем не в турках, а там просто в этот день праздновалась победа генерала Геймана, который под Эрзерумом взял штурмом сильное турецкое укрепление Деви-Бойна и с ним вместе около 100 орудий и огромное количество пленных. Конечно, эту важную новость немедленно постарались пропустить в Карс, где она произвела такую сильную панику между жителями, что, по рассказам лазутчиков, они в тот же день собрались огромною толпою к дому коменданта крепости, Хуссейна—паши, и самым настойчивым образом стали требовать, чтобы он не доводил дела до штурма их города и сдал бы его русским без сопротивления. Понятно, что, не имея со стороны турецких властей никаких полномочий на сдачу крепости, Хуссейн-паша положительно отверг требования жителей, но, желая, однако, их успокоить, заявил им в то же время, что форты Карса крепки, продовольствия в городе много, и что русские — он вполне уверен — не только никогда не решатся идти на приступ такой сильной крепости, как Карс, но что, напротив, он имеет самые достоверные сведения о намерении русских снять в скором времени опять осаду и отступить к своим границам {5}. Конечно, всё это были лишь только одни иллюзии [154] турецких военачальников, и пока они строили у себя такие предположения и мечтали об освобождении Карса от осады, в нашей главной квартире вопрос о штурме этой крепости уже был решён окончательно, и в отрядах шли к этому серьёзные приготовления, которые начались прежде с того, что во всех полках были сформированы охотничьи команды по 120 человек в каждой и заготовлялись в огромном количестве те приспособления, которые необходимы были для предстоящего штурма.
Между тем к концу октября месяца погода резко изменилась. Начали довольно часто перепадать дожди, и на высотах иногда показывался даже снежок. В воздухе становилось сыро и до того холодно, что наши потёртые парусинные палатки делались уже настолько плохою защитою для нас, что все невольно только и думали теперь лишь о тёплой хате или землянке и с нетерпением ждали со дня на день каких-нибудь особых распоряжений или решительных действий.
Так тянулось до ноября месяца. Бомбардировка по-прежнему продолжалась изо дня в день, и если она не наносила, по-видимому, очень большого вреда туркам, то всё-таки, заставляя их находиться в постоянном напряжении, так изнуряла гарнизоны всех укреплений, что довела в конце концов их до полнейшей апатии и той небрежности при исполнении ими аванпостной службы, которые и были главными причинами потери ими своей крепости при штурме.
Помню, 1 ноября, после полудня, погода несколько прояснилась, и мы, воспользовавшись этим, целой гурьбой выползли на переднюю линейку лагеря, чтобы посмотреть оттуда в бинокли на действие наших дальнобойных батарей, которые в этот день с утра вели почти непрерывную пальбу по всей линии. День клонился к вечеру, и густая мгла, предвестник сумерек, заволакивая дальние предметы, уже стала ложиться на землю, когда вдали, от аула Малое Тикмэ, показался всадник, который, как можно было заметить, очень спешил с чем-то, направляясь прямо к нашему лагерю.
— А ведь это, кажется, драгун из Малого Тикмэ летит сюда‚ — сказал подполковник Марушевский, пристально всматриваясь в верхового. — Уж не везёт ли он нам какой-нибудь приятной весточки относительно прогулки к Карсу? — добавил он шутя. И мы всей ватагой направились навстречу к драгуну, который, осадив вскоре перед нами своего взмыленного коня, подал подполковнику Марушевскому запечатанный пакет.
— Ну, так и есть, я угадал! — проговорил подполковник, распечатав пакет и пробегая глазами бумагу. — Мы сейчас, господа, должны выступить в Караджуранский лагерь, и хотя в предписании ко мне совсем не упомянуто, для чего собственно [155] нас туда требуют, но, кажется, можно и без того догадаться, так как все тяжести велено оставить на месте, а сухарей взять с собою только на один день.
В один миг в лагере всё засуетилось. Пошли разные приказания, распоряжения; но сборы наши были не долги, и не более как через полчаса батальон уже был готов к выступлению.
В 5 часов вечера мы выступили. Канонада к этому времени начинала стихать, и только там, где-то вдали, продолжали ещё с батарей раздаваться выстрелы из орудий, но вскоре и они совсем затихли, закончив на этот раз ранее обыкновенного свой боевой день.
До Караджуранскаго лагеря от нас было всего около четырёх вёрст, но грязная и размытая постоянными дождями дорога так задержала, нас в пути, что туда добрались мы только лишь к самой ночи и сразу натолкнулись на целую массу штурмовых лестниц, досок, канатов с крючьями и проч. Всё это, вполне прилаженное, сложено было впереди палаток и красноречивее всего давало понять нам, что к штурму здесь всё готово, и ждут только сбора войск.
Составив в стороне от палаток ружья в козлы, батальон разошёлся пока по лагерю, и пошли всюду толки да расспросы: как и что, куда идём, когда выступаем и проч.
Было ещё рано, а тёмная непроглядная ночь почти уже совсем спустилась на землю. Кое-где в солдатских палатках замелькали огоньки и осветили группы солдат, которые, расположившись кружками, довольно громко вели между собою беседу. Конечно, везде речь шла только о штурме Карса, который стоял теперь у всех перед глазами, и потому разговоры об этом были очень оживлённы.
Мне захотелось прислушаться к толкам наших солдат, и, проходя мимо одной из палаток, я нарочно замедлил шаги.
— ... Ни в жись даже не поверю, — говорил один солдат, сильно затягиваясь дымом из трубочки, — ни в жись не поверю, чтобы в такую-то темень да турок теперича ждал нас.
— Да, пожалуй, и не верь, — отвечал ему другой, — а уж не даром он притаился, проклятый: вот другой день не палит из пушек. Нет, брат, беспременно чует он беду, да поди, чай, и теперь готовит про нас сахарны головы {6}.
— Эх, други мои! — вздыхая проговорил новый голос из угла‚ — много‚ должно, перепортит он нонче народу нашего. А только, конечно, не кто, как Бог!.. [156]
— На Бога, брат, надежду имей, — сказал как бы в ответ ему первый, — а кому уж какое, значит, от Него определение положено, так тому и быть должно.
«Да, велика покорность русского человека судьбе своей, и вот в чём кроется сила его непобедимости‚ — подумал я, входя в одну из офицерских палаток, где несколько офицеров при свете маленького стеаринового огарочка, воткнутого в штыковую трубку, кто, лёжа прямо на земле, кто, сидя на барабане, закусывали из солдатского котелка, подкрепляя себя, очевидно, остатками от обеда. Мне гостеприимно предложили присоединиться, но я попросил уделить мне маленькое местечко в палатке и отказался от закуски, помня завет моего друга, старого кавказца, который говорил, что, если тебе предстоит идти в дело, не набивай себе ничем желудка.
Около 8 часов вечера все батальонные и ротные командиры были собраны в палатку командира полка, который, объявив нам, что в эту, ночь мы идём на штурм и выступаем из лагеря в 3½ часа ночи, прежде всего подробно ознакомил нас с диспозицией для нашего отряда, потом точно указал по плану пункт нашей атаки и, выразив в краткой речи уверенность, что все мы, проникнутые долгом службы и чести, конечно, сумеем поддержать своё знамя и дорогую славу полка, распустил нас, посоветовав всё-таки воспользоваться несколькими часами, оставшимися до выступления, и, кому возможно, подкрепить себя сном.
Молча все вышли мы из палатки командира, сделали какие было нужно распоряжения и разбрелись по палаткам.
Часов с девяти вечера начал моросить мелкий дождь. Я разыскал себе свободный уголок в палатке у одного из офицеров и, примостившись в нём, задумал было немножко вздремнуть, так как до выступления оставалось ещё много времени, и делать было совершенно нечего, но сон бежал от меня. Помню, я придвинул к себе какой-то мешок и, уткнувшись в него головою, долго лежал так с закрытыми глазами. Во всех членах чувствовалось какое-то нервное напряжение, а в голове, точно гвоздь, засела одна неотвязчивая мысль: что будет там, впереди? Какую участь, какой жребий готовит мне да и всем нам судьба?.. Но кто мог разгадать, кто мог ответить на такие вопросы? Кто мог приподнять ту непроницаемую завесу, за которой скрыто никому не ведомое наше будущее?..
А погода между тем становилась всё хуже и хуже. Дождь и мокрый снег, валивший хлопьями, ежеминутно усиливались и вскоре до того распустили землю, что всякая надежда на благоприятный успех штурма начала пропадать.
Так прошло около двух томительных часов, как вдруг до моего слуха донеслось какое-то странное движение и необыкновенная [157] суета людей по лагерю. Я встрепенулся, выскочил из палатки и почти у самого входа в неё столкнулся с поручиком нашего батальона Свеховским.
— Слава Богу! — говорил он мне с сияющим лицом, — штурм сегодня отложен, и мы сейчас возвращаемся домой. Адъютант сию минуту передавал всем, что командир полка приказал строить людей и сам будет обходить батальоны.
Не стану скрывать, но эта весть охватила меня такою радостью, что я чуть не подпрыгнул на месте и бегом бросился к своей роте, которую едва лишь только успел выстроить, как подошёл командир полка. Поблагодарив людей за их службу и труды, полковник тут же объявил солдатам, что штурм по случаю дурной погоды отменён. «Но я надеюсь, братцы, — закончил полновник‚ — что мне всё-таки придётся ещё видеть вас на стенах Карса, где, я не сомнеаюсь, вы сумеете показать себя такими же славными героями, какими были ваши храбрые предшественники, заслужившие в прежних боях наши георгиевские знамёна». Дружный отклик солдат: «Рады постараться, ваше высокоблагородие», — покрыл голос командира, и несколько минут спустя, едва разбирая дорогу, почти сплошь занесённую снегом, мы были уже на пути к нашему лагерю.
Но не всем, однако же, войскам в эту ночь удалось благополучно и так же скоро, как нам, вернуться в свой лагерь. Отряд генерала Роопа, которому предназначено было произвести одно только демонстративное движение к Шарохским высотам, по весьма странной случайности не получил своевременно извещения об отмене штурма и, несмотря на отчаянную погоду, выступил всё-таки в назначенное для него время из своего лагеря. Скрытый ночною темнотою и совсем незамеченный турками, отряд этот близко подошёл к укреплениям Чиму и Тохмасу и тотчас же повёл на них свою ложную атаку, готовясь, если представится возможность, перейти вслед за тем и в решительное наступление, но, попав под сильный огонь с обоих этих укреплений и не замечая в то же время никакого движения со стороны других отрядов, он должен был остановиться и, ограничившись одною лишь только перестрелкою, далее не пошёл. Уже далеко за полночь генерал Рооп получил наконец приказание об отмене штурма и тогда только стал отходить назад, отделавшись, впрочем, благодаря темноте и разбушевавшейся снежной буре в горах, лишь незначительными потерями в людях.
Однако отмена штурма на 1 ноября повлекла за собою распоряжение из главной квартиры произвести этот штурм на следующий день, и в полдень 2 ноября мы получили через гонца опять приказание: прибыть к ночи в Караджуранский лагерь. Это [158] новое приказание поставило было нас в крайнее недоумение, так как погода в этот день была уже до того отвратительна, что не только производить какие бы то ни было военные манипуляции, но даже и выходить из лагеря в открытое поле решительно было невозможно. Впрочем, к нашему счастью, вскоре последовало вторичное распоряжение: не выступать из лагеря до приказанія, — и мы успокоились.
Но вот с вечера 4 ноября хмурое небо начало понемногу проясняться. Выглянул из облаков большой серп луны, и к ночи стало довольно сильно подмораживать.
Утро 5 ноября настало ясное, тихое. Как теперь помню, я вышел из палатки и залюбовался видом окрестных гор, вершины которых были покрыты густою пеленою выпавшего за эти дни снега. Карсская цитадель, ярко освещённая солнцем, ещё рельефнее теперь выделялась на снежном фоне лежащих за нею высот, а у подошвы её, над городом, голубоватые струйки дыма, высоко взвиваясь прямыми линиями из труб, ясно обозначали, что жизнь в городе идёт своим обычным порядком, и что никто из жителей, по-видимому, не ожидает той близкой катастрофы, которая, надвигаясь грозной тучей, уже готовилась разразиться над ними страшной бурей.
В 6 часов вечера мы были собраны к палатке графа Граббе, который, объявив о назначенном в эту ночь штурме Карса, сам прочёл нам диспозицию. По этой диспозиции в состав колонны графа входил весь Перновский полк, один батальон Севастопольского полка и 1-й кавказский стрелковый батальон. Составляя левую штурмовую колонну, мы получили назначение обойти с правой стороны укрепление Канлы и атаковать его с горжи тогда как правая колонна под начальством командира Севастопольского полка, полковника Вождакина, одновременно с нами должна, была атаковать то же укрепление с левой стороны. Обе эти колонны, имея у себя до 6.600 штыков, должны были выступить из Караджурана в 8 часов вечера и двигаться по тем направлениям, которые им будут указывать проводники, следовавшие в голове у обеих штурмовых колонн.
Итак, наступил наконец тот акт, который кровавым боем должен был разыграться на стенах неприступного Карса. Конечно, всякий из нас давно и ясно видел, что штурм Карса должен быть неизбежным финалом наших военных операций; [159] но пока шли к этому лишь только приготовления, пока не было ещё сказано последнего слова о штурме, — все мы спокойно сидели по своим лагерям и как-то мало вообще об этом думали, тем более, что после отмены штурма на 1 ноября всюду начали сильно распространяться слухи о перерыве военных действий и даже размещении на зиму наших войск по турецким аулам. Но когда вопрос о штурме Карса уже решён был окончательно и бесповоротно, когда, взвешивая шансы наши и противника, имевшего перед нами слишком большие преимущества, нельзя было не видеть, что весь успех нашей ночной атаки может зависеть единственно лишь от быстроты и силы натиска, с которыми, как бурный ураган, мы должны были налететь на врага и сокрушить его неприступные твердыни; когда наступила, наконец, та решительная минута, в которую только и оставалось уже сказать: нужно умереть или победить! — тогда... да, тогда, я думаю, при этой мысли и не у одного меня захолодело на сердце, и мурашки забегали по телу...
Ровно в 8 часов вечера приказано было всем войскам нашей колонны построиться. Я подтвердил опять своим солдатам, на какой пункт мы будем вести атаку, как предположено при этом нам действовать, куда относить раненых и проч. Затем, вызвав к себе в ассистенты четверых надёжных солдат, я отдал им приказание относительно себя на случай, если буду убит или тяжело ранен, и, закончив все свои распоряжения, приказал людям снять шапки и осенить себя крестным знамением.
Никогда не забуду я этой минуты, этой последней минуты перед нашим выступлением. Сколько в ней было чего-то глубоко трогательного и в то же время торжественного! Я помню ту мёртвую тишину, когда солдаты, обнажив головы и устремив взоры к небесам, с чувством величайшего благоговения возносили свои молитвы; помню их серьёзные сосредоточенные лица, на которых отражалась та непоколебимая вера в святое Провидение, с которою они шли на смертный бой, и у меня невольно промелькнула в голове мысль: многим ли из этих людей, готовых так беззаветно отдать свою жизнь за веру и царя‚ — многим ли из них суждено будет вернуться живыми и невредимыми назад?!...
Когда очередь движения дошла наконец и до меня, я вполголоса скомандовал роте: «Направо, шагом марш!» — и вслед за другими мы тихо тронулись вперёд. [160]
II.
Сильное по вооружению и профили укрепление Канлы-табия {7}, которое мы должны были атаковать, принадлежало к ряду юго-восточных фортов Карса. Это укрепление состояло из большого люнета, замкнутого с горжи оборонительною казармою, и двух придаточных укреплений-редутов, уже более слабой профили, соединённых с главным укреплением прикрытым путём с траверзами {8}. Всё укрепление могло развивать линию огня до 2000 шагов и соединено было со смежным укреплением Сувари траншеей на расстоянии до полутора вёрст. Перед укреплениями и траншеями находились волчьи ямы.
Вот к этому-то укреплению колонна наша и должна была двинуться, имея при себе проводника, который за 50 золотых взялся указать намеченный для неё заранее путь.
Укрепление Канлы.
За лагерем мы остановились и стали перестраиваться, чтобы принять тот порядок движения, который был указан по диспозиции. Впереди, в общей команде от всех частей, пошли охотники; за охотниками — сапёры с динамитом в руках для взрывов, если встретится в том надобность; за сапёрами — команды артиллеристов с заклёпками для крепостных и полевых орудий, и затем уже следовали: 1—й кавказский стрелковый батальон, 4-й батальон Севастопольского полка и 1-й, а за ним 2-й батальоны Перновского гренадерского полка, которыми и замыкалась вся колонна. При всех частях для эскаладирования брустверов неслись на руках штурмовые лестницы, доски и канаты. 3-й батальон Перновского полка получил назначение находиться в прикрытии при полевой батарее от 1-й артиллерийской бригады и, составляя резерв, в общем движении штурмовой колонны не участвовал.
Пока устанавливался весь этот порядок, и части занимали определённые им места, я подошёл к капитану Бееру, который командовал в нашем батальоне 4-й ротою. Он сидел на барабане около своей роты и задумчиво смотрел вдаль.
— Что-то ожидает нас впереди, Балтазар Иванович! — сказал я, подсаживаясь к нему на другой барабан, который услужливо подал мне барабанщик.
— Как Бог велит! Не будем загадывать вперёд‚ — отвтечал Беер и глубоко вздохнул. Он, видимо, как-то неохотно [161] вёл разговор, и в тоне его голоса мне послышалась даже какая-то затаённая грусть, точно как будто он предчувствовал для себя что-то недоброе. И ведь странно, но предчувствие не обмануло Беера: он в самом начале боя был ранен пулею, и эта роковая пуля свела его в могилу.
Но вот блеснули впереди штыки, отражая на лезвиях своих слабый свет молодого месяца, и колонна, мерно заколыхавшись, тронулась вперёд.
Безмолвно, не нарушая ничем царившей кругом тишины, двигались мы за своим проводником, который должен был завести колонну нашу так, чтобы мы, обойдя с правой стороны укрепление Канлы, могли прямо ударить на него с горжи. Тихая, ясная ночь с мириадами ярко блестевших в вышине звёзд, среди которых на безоблачном небе, тускло освещая предметы, плавно катился большой серп луны, лёгкий, но довольно хорошо сковавший землю мороз, и ко всему этому серые шинели солдат, сливавшиеся с сероватым фоном земли, как нельзя более благоприятствовали скрытному движению наших колонн. Дальнобойные батареи всё также обычно продолжали стрельбу по турецким фортам, но огонь их должен был длиться только лишь до того времени, когда по расчёту мы уже близко могли подойти к укреплениям и начать атаку.
Так шли мы около получаса. Но вот наши батареи наконец смолкли, и, словно как перед бурею, всё замерло кругом. Теперь слышны были только одни мерные шаги двигающейся огромной массы людей, да порой слабо доносился до слуха шёпот молитвы какого-нибудь солдатика, вспомнившаго, может быть, в последний раз свою семью, своих близких... Что-то томительное, неведомо-жуткое было во всей этой зловещей тишине. Сердце усиленно билось, трепетало в груди, точно хотело вырваться наружу; кровь стучала в виски, туманила голову, и ощущение какой-то нервной дрожи чувствовалось во всём теле... Мы шли, ускоряя всё более и более шаг.
Вдруг впереди, с турецких аванпостов, грянул выстрел, за ним другой, третий... Ещё прошло несколько секунд, и вздрогнула вся окрестность; заревели из укреплений тяжёлые турецкие орудия, и начался бой, тот кровавый бой, который никогда, вероятно, не забудется тем, кто видел и пережил его {9}. Гранаты, шрапнель, картечь, светящиеся брандскугели, которые турки беспрерывно пускали, чтобы освещать местность, — всё это вместе со звоном, треском, шипением понеслось, запрыгало кругом, взрывая землю и обдавая нас осколками, камнями, землёю. Не отвечая на выстрелы, мы скоро обогнули укрепление Канлы и, завернув [162] круто левым плечом вперёд, сразу попали под перекрёстный огонь укреплений Канлы, Сувари и Шарохских высот. Здесь краски уже до того сгущаются, что трудно и описать всю картину того, что представлялось глазам: прямо перед нами залитые тысячами ружейных выстрелов и точно иллюминованные в несколько ярусов гремели Шарохские высоты; огонь сотни орудий, прорываясь через густые облака порохового дыма, сверкал со всех сторон; крики команд, стоны раненых, грохот выстрелов, свист пуль, картечи — всё тут слилось в один адский хаотический гул, от которого волосы становились дыбом, и кровь леденела в жилах... Тут уж смерть неслась со всех концов и жадно рвала свои жертвы, выхватывая целые ряды из строя... Но ничто уже не могло остановить наших колонн, которые, опережая друг друга, всё быстрее и быстрее подвигались к намеченным целям, — к тем укреплениям, грозные силуэты которых уже ясно стали обрисовываться перед нами впереди.
— Молодцы, первый батальон! Спасибо вам! — послышался вдруг громкий голос полковника Белинского, подскакавшего к нашему батальону. — Держитесь несколько правее‚ — крикнул он командиру батальона, указав налету, куда ему следовало направляться, и, дав шпоры коню, поскакал вперёд.
Это был последний привет и последние приказания нам полковника Белинского. Через несколько минут его уже не было в живых.
Дойдя до траншей, перед которыми были расположены в три ряда волчьи ямы {10}, мы без всякого затруднения перескочили их и, не встретив здесь турок, которые, побросав оружие, успели скрыться в палатки, стоявшие за траншеями, с криком «ура» бросились бегом к главному укреплению. Тут всё спуталось, перемешалось в одну общую массу, которая, добежаав до укрепления и перескочив глубокий ров, сразу кинулась на бруствер. Подсаживая офицеров и один другого, солдаты быстро стали карабкаться по наружному скату высокаго вала, и вскоре весь правый фас укрепления был уже занят штурмовыми колоннами.
Увидя русских на укреплении, турки пришли в такую сильную панику, что поспешно скрылись за внутреннею отлогостью вала и, думая хотя чем-нибудь задержать нас, выставили оттуда свои ружья, угрожая всадить пулю или штык тому, кто вздумал бы сунуться к ним в укрепление; но с зтим препятствием солдаты наши справились очень скоро: они прямо подползали [163] к самой кроне, раздвигали ударами ружейных прикладов вправо и влево турецкие штыки и чуть не в упор били турок, защищённые в то же время сами кроною бруствера.
Однако первая удача не была ещё полною нашею победою, и хотя мы овладели бруствером, но всё укрепление оставалось ещё в руках турок, и с минуты на минуту надобно было ждать новой атаки уже в самом укреплении.
Помню, примостившись на бруствере среди солдат, я вместе с подполковником Марушевским лежали шагах в двух один от другого. Пули так и щёлкали по валу, но откуда к нам стреляли, за темнотою разобрать было очень трудно. Вдруг между нами обоими с визгом ударилась в вал граната и, осыпав нас пылью и мелкими камнями, глубоко врезалась в землю. Мы оба инстинктивно пригнулись, затаили дыхание и замерли... Ох, страшная это была минута — минута ожидания смерти!.. Но час наш, видно, ещё не пробил: граната не разорвалась, и мы остались оба невредимы {11}. Я перекрестился и с глубоким чувством радости протянул руку Марушевскому, молча поздравив с неожиданным для нас спасением.
И странно, но такова уж, должно быть, логика, наших психологических ощущений — с этого ужасного момента у меня совершенно исчез всякий страх перед опасностью, и хотя гранаты и пули неслись по-прежнему через наши головы и били по валу, но я их почти уже совсем перестал замечать.
— Однако нам здесь, кажется, трудно будет долго удержаться — заметил мне подполковник Марушевский. — Посмотрите, как турки бьют сюда из правой траншеи; ведь так они нас, пожалуй, всех здесь переколотят. Соберите-ка, Аноев, вашу роту и займите эту траншею. Не даю вам сейчас никаких более приказаний; идите туда и действуйте, как укажут вам обстоятельства.
Поручение это было нелёгкое. Мне нужно было отделиться от своих, идти на выстрелы неприятеля, засевшего в траншее, и, не зная ни его расположения, ни его численности, броситься прямо на него. Но раздумывать было некогда. Я живо перебрался обратно через ров, собрал с помощью моего фельдфебеля значительную часть роты (офицера в моей роте не было) и, не теряя времени, бегом двинулся к траншее. Турки осыпали нас градом пуль, но вследствие, вероятно, паники, которая ими овладела [164] в это время, стрельба их была до того тороплива и беспорядочна, что я, не потеряв ни одного человека, скоро овладел траншеею. Турки бежали оттуда и при том так поспешно, что, побросав оружие, не захватили даже и своих раненых. Я обошёл по рву всё правофланговое укрепление и только что стал было выходить изо рва к переднему фасу главнаго укрепления, как пули опять вдруг засвистали над нашими головами.
— Ваше благородие, наши с вала сюда стреляют! — крикнули мне солдаты из патруля, который шёл в нескольких шагах впереди роты.
Дело выходило скверное: я попал теперь под выстрелы своих, очевидно принявших в темноте мою роту за какой-нибудь турецкий отряд и открывших по нам огонь. Но делать было нечего; я поспешил прежде всего укрыть роту за контрэскарпом рва и послал предупредить своих, что здесь находятся не турки, а русские. Стрельба скоро прекратилась, и я благополучно присоединился к нашим ротам, отделавшись только лишь одним переполохом.
Однако моё обходное движение, как оказалось, имело очень важные последствия: фас, занимаемый батальонами перновцев и севастопольцев, был очищен совершенно от выстрелов с фланга, и это дало возможность этим батальонам удержаться всё время на бруствере.
Между тем полковник Белинский, поскакав от нас ко 2-му батальону нашего полка, направил этот батальон от траншей несколько левее и сам во главе его бросился к оборонительной казарме. Здесь, соскочив с коня, он первым взбежал на бруствер; но в ту минуту, когда, обратившись к солдатам, он крикнул: «Братцы, за мной!» — две турецкие пули пронзили его в грудь, и он, не вскрикнув даже, упал на руки своих солдат.
Почти в то же время и недалеко уже от укрепления был смертельно ранен и командир нашей бригады, граф Граббе, поражённый пулею тоже в грудь. Граф, как рассказывали очевидцы, вдруг зашатался на лошади, схватился руками за грудь и стал падать с седла, но тут же был подхвачен солдатами и на их руках уже мёртвым вынесен из дела.
Таким образом ещё почти в самом начале боя мы лишились двух своих главных начальников. Это была, конечно, важная и очень тяжёлая потеря для нас, но она не могла уже изменить общего успеха атаки, и все части колонны нашей были вскоре на стенах укрепления.
А я тем временем пристроился опять к ротам 1-го батальона и расположился около них на бруствере. Здесь вскоре я заметил невдалеке от себя фельдфебеля 4-й роты. [165]
— Маганов! — окликнул я фельдфебеля, сделав ему знак, чтобы он подполз ко мне поближе. — Где ваша рота?
— Рота здесь вся на валу, — доложил мне фельдфебель.
— А капитан Беер?
— Капитан, ваше благородие, наш крепко ранен, и их отнесли на перевязочный пункт.
— Сбылось таки роковое предчувствие этого человека, — подумал я, вспомнив его удручённый вид, когда мы только что выступали из Караджурана. — Но, видно, уж такова судьба его.
Беер, как потом я узнал, тяжело был ранен пулею в бок, долго мучился на перевязочном пункте и к утру умер.
Тут же вскоре разнеслась печальная весть о смерти графа Граббе и полковника Белинского. Я снял фуражку и перекрестился.
— Мир праху вашему, славные герои и краса нашей армии!
А турки, между тем, из бойниц и окон оборонительной казармы продолжали всё сыпать пулями, обстреливая крону, за которою мы лежали; но главное было сделано, а с оставшеюся ещё во власти турок оборонительной казармой справиться, конечно, было много легче.
— Где Перновский полк и где можно найти командира? — послышался изо рва вдруг чей—то громкий голос, как раз в том именно месте, где я лежал со своими солдатами.
В темноте трудно было рассмотреть, кто наводил эти справки, но полагая, что это мог быть кто-нибудь из штабных, которому нужны сведения о положении войск, я спустился вниз и, увидев какого-то полковника с белыми погонами, который подробно расспрашивал солдат о нашем полке, подошёл к нему и доложил, что два батальона перновцев вместе с севастополъцами находятся здесь и занимают всю правую половину бруствера.
— Вы кто — офицер? — спросил меня полковник, который, видя, что на мне вместо шинели надет дублёный полушубок, не мог, вероятно, сразу рассмотреть, кто перед ним.
— Я — командир роты Перновснаго полка и только что сейчас прибыл с нею с того фаса, где находится оборонительная казарма, — доложил я полковнику.
— Где ваш командир полка?
— Сию минуту, полковник, я узнал печальную весть, что наш командир полка убит.
— Убит?! — воскликнул полковник, видимо поражённый моим сообщением. — Весьма грустная весть! Но кто же командует теперь полком?
— Этого сказать я вам не могу, но, вероятно, его заменил старший — командир первого батальона. [166]
— А он где?
— Его я оставил на бруствере со стороны казармы.
Как раз в это время по рву проходил мимо майор нашего полка Рженсницкий. Заметив его, я указал полковнику на майора и прибавил, что это — один из наших батальонных командиров.
— Майор, — обратился полковник к Рженсницкому, — вам тоже, вероятно, известно, что ваш командир полка убит?
— Да, полковник‚ — сказал подойдя Рженсницкий, — наш командир убит около казармы, и мои солдаты понесли тело его в Караджуран.
— Ну, так я заявляю вам, господин майор, что я назначен начальником вашей команды вместо убитого графа Граббе, и именем его высочества главнокомандующего назначаю вас командовать Перновским полком. Сделайте сейчас же распоряжения, чтобы никто не отступал с занятых теперь мест, и усильте бруствер всеми людьми, какие имеются у вас под рукою.
Это был инженер-полковник Бульмеринг, назначенный лично главнокомандующим вместо убитого графа Граббе.
Приказание полковника было немедленно передано по всей линии и тут же послано в наш 3-й батальон, который вскоре после того прибыл сюда из резерва.
В этом положении дело тянулось довольно долго. Мы лежали на бруствере, перестреливались с турками и хотя не предпринимали более никаких активных действий, но по всему уже можно было заметить, что дело клонится к концу, и с минуты на минуту нужно ожидать скорой развязки.
Вдруг прямо перед нами из-за бруствера показался турецкий солдат, который, размахивая своею фескою и давая тем знать, что он безоружен, выказывал намерение вылезть к нам на бруствер. За первым турецким оолдатом тотчас же показался другой, а потом и третий. Перебежчиков, конечно, вытащили на вал и представили полковнику Бульмерингу, которому они все трое заявили через переводчика, что в укреплении очень много раненых, больных и умерших, и что весь гарнизон укрепления готов был бы хоть сейчас положить оружие, но их паша колеблется и боится сам приступить к переговорам о сдаче. Заявления перебежчиков были так важны, что полковник Бульмеринг немедленно приказал прекратить перестрелку по всей линии и вступил в переговоры, которые в скором времени увенчались таким успехом, что привели турок к окончательному решению положить оружие и сдаться русским военнопленными. В укрепление тут же были спущены команды артиллеристов, и на турецких батареях работа закипела: мелкие орудия спускались в ров‚ большие хотя и остались на месте, но все без замков, которые были вынуты и унесены с батарей. [167]
Пока происходила вся эта процедура разоружения, и выводились из укрепления пленные, которых насчитывалось до 500 человек {12} с их главным начальником Даут-пашою и несколькими офицерами, я прошёл по главному брустверу и близ турецкой казармы спустился вниз. Здесь на небольшой площадке, около железных ворот находились наши раненые, снесённые сюда во время боя с вала и от казармы. Они длинными рядами лежали один возле другого прямо на голой земле и представляли такую тяжёлую картину, что у меня сердце сжалось, когда смотрел на этих бедных мучеников, обречённых жребием судьбы на роль тех щепок, которые всегда летят там, где рубят лес... Их стоны, жалобные крики и предсмертные хрипения были ужасны, но ещё ужаснее было то, что около этих несчастных страдальцев не было ни докторов, ни фельдшеров, которые могли бы оказать им хотя первую помощь. Вот, подумал я, оборотная сторона того блеска, который украшает так военного человека! Понятно, что перенести всю эту массу раненых на перевязочный пункт было нельзя, и они так и остались все до утра на этом месте. Я видел на другой день опять эти ряды наших героев, но это уже были теперь только трупы, и они не нуждались более ни в чьей помощи. Проходя по рядам этих отошедших в лучший мир людей, я нашёл здесь несколько человек своей роты и в числе их моего юнкера Давыдова, который на штурме был в охотниках. Он лежал с простреленною грудью, весь обрызганный кровью, а на его шинели красовался ещё георгиевский крест, полученный им незадолго перед тем за дело под Малыми Ягнами. Я снял с него этот обрызганный тоже кровью крест и, сохранив у себя, передал эту дорогую память о нём впоследствии его родным уже в Москве.
Но вот наконец около 3-х часов ночи выстрелы почти со всех укреплений начали стихать, и только на Шарохских высотах продолжала греметь канонада, обозначая, что там турки держатся ещё крепко; но то были уже последние вздохи умирающего Карса, и к восьми часам утра 6 ноября вся грозная турецкая крепость с её укреплениями, гарнизоном в 17.000 и 300 орудий пала, сдавшись русским без всяких условий. Город и цитадель немедленно заняты были полками 40-й пехотной дивизии — все же прочие укрепления и форты теми частями войск, которыми они были взяты.
Уже не в первый раз русские войска, развернув свои знамёна, вступали победителями в Карс. В войну 1855 года эта знаменитая крепость после продолжительной осады тоже была взята [168] русскими, но не штурмом, который был неудачен и стоил нашим войскам огромных потерь {13}, а голодом, принудившим наконец турок положить оружие и сдаться на капитуляцию {14}. Но Карс в 1855 году был далеко не тем, что он представлял собою спустя 22 года. В то давнее время карсские укрепления не имели ни тех превосходных фортификационных построек, ни тех чудовищных новейших систем орудий, которые теперь делали его укрепления почти неприступными. Тогда турки не имели ещё и понятия о системах Пибоди, Снайдера, Винчестера, дающих такую силу огня, о какой нашим предшественникам, конечно, не могло даже и мерещиться...
Только хорошо задуманный и также хорошо выполненный план всей этой трудной задачи, отважная решительность произвести ночную атаку и умелое применение к делу высшего военного искусства наших полководцев, во главе которых стоял сам главнокомандующий наш, великий князь Михаил Николаевич, — вот, по мнению многих вполне авторитетных людей, были те главные причины, которые могли дать такой блестящий и, можно сказать, беспримерный успех всему этому делу.
Но если карсская операция стоила туркам потери крепости и всего гарнизона, то и нашим войскам она обошлась недёшево. По официальным источникам, из 15.071 человек, участвовавших в штурме, русские потеряли убитыми: 1 генерала {15}, 18 штаб- и обер-офицеров и 453 нижних чина, а ранеными, контуженными и без вести пропавшими: 69 штаб- и обер—офицеров и 1.743 человека нижних чинов. Что же касается потерь Перновского гренадерского полка, то в этом бою полк потерял убитыми и ранеными 1 штаб-офицера, 5 обер-офицеров и 320 человек нижних чинов {16}.
Потери турок при штурме Карса неисчислимы; да о них и говорить нечего — они лишились всего.
Оканчивая рассказ свой о штурме Карса, то есть, вернее сказать, о том участии, какое принимал в нём Перновский гренадерский полк, мне остаётся добавить ещё лишь о последних днях пребывания нашего под Карсом — тех днях, которые так тесно связаны для всех нас со штурмом. [169]
На другой день после штурма его императорское высочество главнокомандующий, желая лично благодарить войска за славную карсскую победу, предпринял объезд всех частей, участвовавших в штурме. День выдался прекрасный‚ и войска в ожидании приезда главнокомандующего с утра выстроились впереди своих биваков. Район объезда был очень большой, и потому нам пришлось ожидать его высочество довольно долго. Но вот около 12 часов дня послышались вдали крики «ура», и со стороны укрепления Хафис-паша в сопровождении огромной свиты показался наконец великий князь. Подъехав к нашему полку и приветливо поздоровавшись, его высочество в самых милостивых выражениях поблагодарил полк за славную победу‚ и когда крики «ура», раздавшиеся на его приветствие, стали стихать в полку, он изволил произнести следующие слова:
— Гренадеры! Я только что получил телеграмму от государя императора, которого извещал о взятии нами Карса и вашем участии в этом деле. Его величество шлёт вам, молодцы, за эту славную победу своё царское спасибо.
Взрыв оглушительного «ура», как гром, прокатился опять по рядам солдат, и долго, долго повторяло эхо этот радостный крик, разнося его по всей окрестности.
Когда его высочество, проехав мимо полка, изволил проследовать далее, и крики «ура» начали стихать, к полку подъехал генерал Рооп {17}. Остановившись перед серединою полка, генерал снял свою фуражку и‚ обратившись к солдатам, сказал:
— Честно, геройски исполнили вы‚ храбрые солдаты, своё дело! Я не имею слов, чтобы выразить вам то счастье, которое досталось мне, — счастье командовать вами; но не могу без тяжёлой грусти вспомнить о потере вашей своего командира, который вместе со многими вашими товарищами геройски пал за святую церковь и царя!.. Спасибо, большое спасибо вам, мои храбрые товарищи! — добавил генерал, низко склоняя перед нами свою седую голову, и, надев затем фуражку, поскакал за великим князем.
В тот же день несколько офицеров, в числе которых был и я, поехали верхом из лагеря осматривать Карс. Переехав поле и миновав большое каменное здание — турецкий военный госпиталь, мы через довольно грязное предместье, которое своими мазанками напоминало более аул, чем какой-нибудь город, въехали на главную улицу Карса. Тут с первых же шагов нам пришлось натолкнуться на целые массы турецких [170] повозок, артиллерийских ящиков, лафетов; всё это изломанное, исковерканное валялось среди улицы и так загромождало её, что с трудом лишь можно было по ней проехать. Сам город, казалось, немного пострадал от бомбардировки, и только местами лишь попадались полуразрушенные здания с пробитыми насквозь стенами и без крыш, но большинство их всё-таки были обитаемы, и жизнь всего населения с его интересами и повседневными заботами, как будто не нарушенная никаким событием, по-видимому, уже успела войти в свою обычную колею. Дома в городе почти все двухэтажной постройки, выложены из местного дурно отёсанного камня и не только не оштукатурены, но и не выбелены; верхний этаж составляет жильё, нижний приспособлен для скота и разных хозяйственных складов. О каком-нибудь уличном освещении здесь в то время никто не имел и понятия, и, чтобы пройти или проехать, например, ночью по улице, не рискуя при этом разбить себе голову или сломать ноги, непривычному человеку нельзя было и думать. Пыль, грязь‚ всевозможные отбросы и даже падаль, которые никогда и никем не убираются с улицы, распространяли по всему городу до того зловонную атмосферу, что нам не раз приходилось даже затыкать носы.
Объехав по кривым и узким улицам значительную часть города и базарную площадь, на которой около мелочных лавочек толпилась масса народа, мы свернули опять на главную улицу и по довольно крутому подъёму поднялись к цитадели. Здесь у нашего караула мы оставили лошадей и вошли в крепость. Вид на окрестности отсюда превосходный, и наши лагерные биваки, которые мы занимали во время блокады, все как на ладони. Мы долго рассматривали с крепостной стены укрепления и довольно поздно вернулись в лагерь.
А там в это время шла уже в полном разгаре уборка неприятельских тел, которых было такое множество, что сами турки, работая без перерыва в продолжение трёх дней, едва лишь могли успеть собрать и зарыть в землю {18}.
Все трупы наших убитых были снесены к укреплениям и здесь после отпевания и отданных им военных почестей похоронены в общих могилах.
8 ноября, в день тезоименитства его императорского высочества главнокомандующего, всем войскам назначен был благодарственный молебен и по окончании его парад. Погода, как и во все эти дни, была прекрасная, и войска с раннего утра потянулись на равнину, которая занимала обширную площадь [171] у самаго города. Здесь все полки поставлены были большим четырёхугольником, посреди которого наше духовенство в новых парчовых ризах уже стояло у аналоя, приготовляясь к богослужению. Огромная толпа карсских жителей, высыпав из города, почтительно стояла в отдалении и безмолвно наблюдала за всеми нашими приготовлениями к церемонии, но ничем, однако, не выражала неприязни к русским.
Ровно в 10 часов на молебствие прибыл со свитою великий князь. Объехав войска и поздоровавшись со всеми, его высочество сошёл с лошади, и начался молебен.
Полная благоговейная тишина, стройное пение прекрасного хора певчих, осеннее солнышко, освещавшее своими яркими лучами всю эту массу войск и толпы народа, давая всему вид праздничной обстановки, невольно производили на всех впечатление того отрадного чувства, которое может быть понятно только тому, кто испытал здесь сам все ужасы недавнего боя... Но вот пропели последние молитвы, и только что протодиакон густым басом провозгласил многолетие царю и дому его, как вдруг взвилась сигнальная ракета, и в тот же момент со всех батарей загремели выстрелы. Эта картина была так великолепна, так торжественна и так сильно била по нервам, что у многих присутствующих неудержимо закапали слёзы из глаз. Триста орудий, тех самых орудий, которые ещё за день до того извергали из жерл своих смерть и ужас русским, теперь салютовали в честь русского императора! Эта беспрерывная пушечная пальба живо напомнила нам всю картину недавнего штурма, но разница была та, что не свистела теперь над головами нашими картечь, не лопались кругом гранаты, вырывая целые ряды людей, и не стоял уже у тех орудий турецкий воин, а стоял там наш русский солдат, грудью своею взявший эти твердыни и, конечно, не в последний раз доказавший миру, что не страшны ему стены высокие, и не боится он пули вражьей...
Когда окончилось молебствие, его императорское высочество сам скомандовал войскам на караул и, вынув саблю, отсалютовал ею корпусному командиру — генерал-адъютанту Лорис-Меликову. Затем войска прошли церемониальным маршем мимо великого князя и были им распущены по своим местам.
Два дня спустя Перновский полк в полном составе провожал из селения Малого Тикмэ прах своего командира, полковника Белинского, а с ним вместе и прах товарища своего, капитана Беера. После панихиды и сказанного полковым священником надгробного слова генерал-майор Дене, бывший предместник полковника Белинского, скомандовал полку на караул, и печальный кортеж под звуки похоронного марша потянулся по дороге к городу Александрополю. Там на кладбище Холма [172] Чести и нашли себе вечное упокоение бренные останки наших героев...
За укреплением Хафис-паша процессия остановилась. Полк отдал последнюю честь павшим воинам и возвратился назад.
Да, правду сказал наш великий писатель: умеют биться на Русской земле, а ещё лучше того умеют умирать в ней за царя и Русь святую!..
А. Аноев.